[669]. В прямой, диаметральной противоположности к религиозно-философской и церковной традиции, перевертывая историческое положение, Ницше провозглашает здоровое тело «большим разумом», голос которого единственно призван подлинно решить проблему смысла жизни, как и вообще все загадки мира, – так же, как голос больного и расслабленного тела, отлившийся в идею отвлеченного чистого духа, ввел в заблуждение, создав нелепую идею «неба», призванную вытеснить идею земли и умертвить жизнь»[670] Ницше не отрицает духа, но он видит в нем продукт творческого тела, пользующегося им, как «рукой своей воли»[671].
С таким вожаком философия, ясно, должна бесповоротно стать яркой философией земли. Человеку теперь нужно только не зарывать головы «в песке небесного царства» и идти смело и прямо по земле с гордо поднятой головой, «земной головой, которая и есть смысл земли[672], подлинный человеческий смысл[673]. Проявляя теоретическое бесстрашие, Ницше-Заратустра готов петь славу и слагать дифирамбы чувственности, властолюбию и себялюбию[674], как китам, несущим земной, сверхчеловеческий героизм. Справедливость требует отметить, что Ницше не потонул в материализме вульгарного пошиба, но он убежден, что надеяться преодолеть человека прыжком через него может только шут – «Possenreisser»[675]. Заратустра сам так и называет себя защитником жизни, но этот защитник ясно зовет прислушаться к голосу здоровой физиологии. Он и жизнь определяет как совокупность сил, объединенных общим процессом питания[676]. Ему представляется роковой ошибкой пренебрежение к телу; и Ницше говорит при этом не о мозге только, а обо всем теле. Глубоким трагизмом дышит призыв этого физически надломленного философа к максимальной культуре тела: ослабленный физически, сам истинный страдалец в этом отношении и вместе с тем непоколебимо верящий в свою гениальность и величие своих творений, он, не замечая противоречия, зовет сбросить иллюзорные – особенно моральные – ценности и заменить их физиологическими; он убежден, что дееспособность индивида является следствием его счастливой организации; в пояснениях к Заратустре он подчеркивает[677], что для правильного понимания его необходимо помнить его предпосылку – «великое здоровье».
Возвеличив физиологию и сведя дух на орудие тела, Ницше, конечно, не остался поклонником сознания. Как ни велико было его обожание греков и античного мира, но он ставил им в большую вину их обоготворение сознательных, созерцательных состояний; для него это обозначает победу слабости и упадка здоровых инстинктов; он убежденно заявляет, что совершенная жизнь создается только там, где она протекает при наименьшем участии сознания[678]. Таким образом культура жизни приводит к культуре тела, а его голос непреложно зовет по учению Ницше к взращиванию сильных здоровых естественных инстинктов. Люди с слабыми инстинктами никогда не подымутся на высоту полного освобождения, они не найдут в себе силы и решимости отважиться на освободительное разрушение старых ценностей; с победой же сильных здоровых инстинктов слабость и болезнь станут пороком, это заставит слабых презирать себя и стремиться исчезнуть без следа[679], и исчезнет стремление обращать бога и истину в ничто, во имя пустого фантома клеветать на этот мир и жизнь. Нет нужды особо отмечать, что все это сопровождается у Ницше полной реабилитацией показаний органов чувств; ненависть к ним он называет тупостью и пошлостью[680]. Стремясь восстановить престиж оклеветанных инстинктов, Ницше и здесь перевертывает традиционное положение и определяет испорченность как утрату своих инстинктов, приводящую к подрыву самого конкретного индивида[681]. Предостерегая от слепого подчинения аффектам и призывая к господству над ними, Ницше убежден, что физиологически здоровый человек легче всего пробьется к господству над ними, и потому не сомневается, что самое опасное – это потерять «тонкость слуха к голосу своих инстинктов»[682].
Все эти рассуждения ясно кульминируют у Ницше в культе силы. Мы уже раньше видели, что Ницше готов возвеличить себялюбие, честолюбие лишь потому, что они говорят о силе и дерзании; но он готов пойти дальше и найти для себя утешение в злой природе человека, потому что это свидетельствует о его силе[683]. Его убеждает в этом то, что специфические свойства жизни – это несправедливость, ложь, эксплуатация, и крупные люди обладают ими в наибольшей степени[684].
Достигнув этого этапа, Ницше в своем учении, звавшем внимать голосу здоровых инстинктов, пошел дальше своим путем – именно, в то время как среди инстинктов традиция уделяла центральное место инстинкту самосохранения, наш поэт-философ решительно отверг это господство. Ницше утверждал, что еще в ту пору, когда он в роли санитара наблюдал картины войны, смерть, страдания и воодушевленно рвавшиеся в бой войска, он понял, что наивысшая воля к жизни находит свое выражение не в жалкой борьбе за существование, а в стремлении или в воле к власти и сверхвласти[685]. И Ницше очень широко использовал в своем учении этот новый рычаг к жизни. Он дал новое толкование шопенгауэровской основной идее: он, как и Шопенгауэр, признал верховенство воли к самоутверждению, волю «быть», но он пояснил ее содержание волей к власти. В ней он выразил не одну только сущность жизни человека, но и сущность жизни вообще. Ницше видит там большее основание утверждать, что где жизнь, там воля к власти, что даже подчиненный в своем поведении поддерживает и выявляет все ту же двигательную пружину – идею господства[686]. Поглощенный этой идеей Ницше возводит ее в критерий всего; ею он определяет добро, счастье, удовольствие и т. д.: добро – то, что повышает в человеке власть; зло – то, что ее ослабляет; счастье – это чувство возрастания власти[687], удовольствие – симптом ее возрастания… Отклонив устойчивые положения, состояния покоя во всех их видах, Ницше, естественно, расширил этот принцип на всю природу, на все бытие, общество и т. д.; везде, в том числе и в природе, борьба неравных по силе элементов за власть[688]. В этом не только суть, но в этом и цель жизни: власть, борьба – и в достоинство вырастает уже не добродетель, а боеспособность и дееспособность – virtus; все добродетели и всякое преодоление самого себя получают свой смысл только по степени глубины своей связи с этой основной ценностью и службы ей[689].
Таким образом волю к власти следует понимать как подробность, как истолкование верховного значения категории жизни. Как героическое «я хочу» стоит в глазах Ницше выше «я должен», так само оно подчинено, как верховному обстоянию, божественному «я есмь»[690]. Мысль об этом верховенстве видна у него везде. Сам он говорит о раннем своем произведении, «Рождении трагедии», созданном под знаком абсолютизации эстетических мотивов – что и там, подчиняя науку искусству, он само искусство рассматривал под углом зрения жизни[691]. Тем более окрепла эта позиция в дальнейшем развитии учения Ницше, особенно в центральном, интересующем нас периоде, в эпоху «Заратустры» и «Воли к власти»: здесь, где он выдвинул на особенно видное место даже чисто физиологическую сторону жизни и человека, он все оценки сводит на указание условий сохранения и роста[692], а дух прямо характеризуется как средство на службе у жизни, направленное на ее повышение. В конце концов и добро, и счастье, и удовлетворение объединились, как в своей вершине, в категории жизни.
Провозглашенная Ницше борьба за власть как основная двигательная пружина жизни во всех ее формах тесно срослась с идеей крайнего аристократического индивидуализма. Построить на непримиримой войне всех против всех можно только резко пессимистическую теорию; при таких основах возможно мыслить только резко индивидуальный, персональный путь. И Ницше всецело пошел на этот путь: он выступил в роли пламенного проповедника самодержавия индивида, он зовет его смело сделать свою жизнь самоцелью, стремиться к усилению ее, к достижению головокружительных высот личного подъема. Цель человечества не оно само, а его высшие экземпляры, великие люди, – в них смысл и оправдание человечества[693]. Ницше чувствует органическое отвращение к толпе, считая ее самым холодным из всех чудовищ. Человек, массовое существо, является только материалом для преодоления. Ницше находит, что время «ты», «любви к ближнему» и т. п. уже прошло и на смену ему должна прийти эпоха «я» и с нею «любовь к дальнему» и «бегство от ближних». Заратустра выступает в роли законодателя только для существ его масштаба. Стремление к единству, говорит Ницше, есть слабость; в дифференцировании, в индивидуализации он видит проявление силы. Вся суть в истории и жизни в создании вершин – это одинаково применяется им как к отдельным людям, так и к народам; прогресс мыслим только в индивидуальностях, а масса только материал или топливо для него