те со многим другим, как неорганическая природа. Таким образом кантовское определение жизни как явления, вытекающего из способности определять самое себя по внутреннему принципу, говорит о жизни в специальном смысле слова.
Из этого мы можем уже здесь сделать вывод, что действительность не застывшая лавина, а вечный более или менее богатый жизненный творческий поток, что она не только начало, но и итог, который сам становится новым животворным источником, что действительность в подлинном смысле этого слова не есть, а творится, что она по удачному выражению Р. Ойкена[981], лежит не в начале, а в ее раскрытой форме в конце мирового пути и его отдельных стадий. В этом смысле мы готовы характеризовать действительность как идеал, но идеал в отдельных стадиях осуществляющийся и осуществленный, как мы это надеемся показать дальше.
На этом пути вскрывается для нас непреложная органическая связь бытия и истины: в их сути лежит все та же действенная, творческая природа во всем ее бесконечном разнообразии, а вместе с тем и их ярко человеческий характер.
Ход нашего изложения заставляет нас здесь на один момент задержаться и попытаться устранить одно мнимое препятствие на нашем пути – на пути понимания действительности в творческо-активистическом духе, снимающего грани между одной, неживой частью действительности, и другой. Созерцая сон и смерть человека и вообще живых существ, первые люди дали идею о двойном существовании, телесном и духовном, а дальше весь исторический путь сложился в неуклонно восходящее возвеличение духовной жизни и обратно, пропорционально идущее принижение телесной стороны, вплоть до отказа ей в достоинстве действительности. Современная философия, поддержанная религиозными воззрениями и вытекающим из них житейским мнением, свято сохранила и отчасти хранит в метафизических тенденциях это расщепление живого подлинного мира, эту изначальную – хотя и исторически очень плодотворную – ошибку дикаря. Этим объясняется, что мы легко проведем активистическое истолкование действительности в применении к человеку и животным, встретим некоторое сопротивление уже в отношении к остальному органическому миру, а что касается неорганической части мира, материи, то наш взгляд покажется совершенно несостоятельным.
Указание на единство действительности не является совершенно новым: история философских размышлений неоднократно выявляла живое ощущение этого единства в самых разнообразных формах, но большей частью за счет одной стороны действительности, материальной или духовной. Здесь будет небезынтересно вспомнить о некоторых из этих учений, стремясь не к исторической полноте, а только к исторической иллюстрации. Вот перед нами великий Платон, сыгравший, пожалуй, наиболее крупную роль в насаждении принижения тела и материальности: им в мире истинной действительности нет и не может быть места. Весь путь оправдания и очищения мира слагается у него в путь освобождения от телесности и материи. Так его «Федон» (ix) говорит: «Не ясно ли отсюда, что философ преимущественно перед другими людьми освобождает душу, насколько это возможно, от общения с телом»? Там же (xii) мы слышим: «А очищение не состоит ли в том, чтобы отделить душу как можно более от тела и приучать ее путем ограждения себя от тела со всех сторон собираться и сосредоточиваться в самой себе и жить, насколько это для нее возможно, в жизни настоящей, как и потом, только в себе, но одной, отрешившись от тела, как будто от оков».
Но уже Платон показал собой, как трудно избавиться таким путем от расщепленности: следом за его миром идей потянулась тень телесности, хотя и в значительно ослабленном виде, как прообразы телесных вещей и пустое пространство. Это, может быть, и было одной из основных причин, побудивших Аристотеля вдохнуть в самый реальный мир и вещи действенный принцип. В новой философии мы встречаемся с ярким устремлением в сторону единства на активистической почве у Лейбница, который отбросил принципиальную разницу между материей и духом, сведя ее к различию в степени ясности и отчетливости в представляющей деятельности монад и открывая простор идее развития. Если у Лейбница берет преобладание философско-интеллектуалистическая струя, то в новейшей философии мы встречаемся с философом, который дышит эмоционально-поэтическим чувством и ощущением единства мира и его жизни, – это Фехнер. Протестуя против механистического миропонимания, он говорил о том, что от таких взглядов увядают цветы, каменеют звезды, наше собственное тело становится недостойным нашего собственного духа. Только принцип жизни, и при том сознательной духовной жизни, способен помочь нам понять мир. Глядя на летний ландшафт, Фехнер в восторге восклицает, что земля или природа «ангел, ангел столь прекрасный и свежий и подобный цветку и при этом столь неуклонно, столь согласно с собой движущийся в небесах, обращающий свое живое лицо к небу и несущий меня вместе с собой в это небо, – что я спросил самого себя, как могут людские мнения быть до такой степени отчужденными от жизни, что люди считают землю только сухой глыбой и ангелов ищут над ней или вокруг нее в пустоте небес»?
Если из этого панегирика земле отбросить некоторую долю – вообще вполне понятного – панпсихического экстаза, то в основе стремления Фехнера обнаруживается вполне правдивая и жизненная черта протеста против попыток понять живое из мертвого, не спиритуалистический уклон, а отстаивание первенства живого жизненного начала. Эту тенденцию поддерживал и Лотце, хотя и в более осторожной и в менее восторженной форме: суть для него не в бесцветных основах мира, а во всей его красочной и подвижной полноте, свидетельствуемой нашей душой. Наше время переживает не только мощную тягу к монистическому пониманию, но и явилось свидетельницей нового подъема, оживления когда-то жестоко высмеянного и опороченного витализма. Видные представители современного естествознания энергично подчеркивают, что их механистический принцип очень далек от предвзятости и ни в каком случае не должен давать повод к известному одностороннему философскому использованию: он есть только рабочая гипотеза огромного масштаба, «объемлющего все естественные науки»[982].
В связи с этим небезынтересно привести утверждения одного современного диалектического материалиста, который в противоположность «наивному материализму» «признает психику как свойство организованной (курсив мой. М. Р.) материи, несводимое к движению материи»[983].
Пора, когда в механических законах пытались видеть грозные неумолимые силы, бесспорно, как изжитая наивность, отошла в область прошлого. Современная, строго научная точка зрения на них такова, что естественные законы это есть обобщенное выражение того или иного фактического положения действительности, выделенного из общей связи искусственным путем; законы эти не существуют сами по себе и, что самое существенное во всем этом вопросе, не вещи или действительность сообразуются с этими законами, а законы с действительностью, потому что они взяты именно из нее: они как бы вытяжка из этой действительности, и потому именно как будто способны определять ее, хотя вещи, конечно, идут теми путями, которые заложены в них самих. Лотце совершенно правильно отметил, возражая чистому эмпиризму, что представление об абсолютной пассивности так называемой мертвой природы неправильно; с его точки зрения, одна и та же причина в различных случаях и смотря по объекту дает различные следствия; один и тот же толчок, который отбрасывает одно тело, другое тело заставит звучать, третье сломает, а четвертое распылит в атомы страшным взрывом[984].
Эта мысль находит свое мощное подтверждение в самой сути личности и ее условиях. Действенная сердцевина личности и истины, как и всего того, что заслуживает названия действительности, совершенно не укладывается в грубо механистический принцип как всеобъемлющий. Чтобы понять, каким антагонистом личности является грубо механистический принцип, достаточно на момент сосредоточиться на мысли, что этот принцип ударяет по жизненному нерву нашего я, что развитие уже становится невозможным, а его место занимает по существу «бег на месте», к несуществующей цели, простое изменение, а если строго судить, то, может быть, и его не окажется. С точки зрения механистического миропонимания нет перспектив, нет будущего, а это несовместимо с личностью. Человеческой мысли становится настолько душно и тесно при приближении к такой точке зрения, что только полная отрешенность и необязательность его для практики с присоединением скрыто и незаконно использованных немеханистических мотивов спасает до некоторой степени этот взгляд на мир. В глубине души и по чистой совести в полном согласии с самим собой каждый человек может и должен неизбежно повторить вместе с Мефистофелем:
«Für einen Leihnam bin ich nie zu Hause».
(Для трупа я никогда не бываю дома).
Та же неприемлемость мертвого слышится в утверждении Вл. Соловьева, что смерть есть физическое зло. Мы раньше, в первой части в отдельной главе, видели, как односторонне механистическое учение вынуждено воспользоваться скрытыми мотивами, чтобы найти выход от своей мертвой основы к живой жизни, – миросозерцание, по остроумному выражению А. Бинэ[985], представляющее метафизику тех, кто не хочет заниматься ею.
Нам нет нужды еще раз подчеркивать, что это не есть уклон в сторону спиритуализма, который болен тем же грехом, как и его антипод, но только выявленным наизнанку: оба они продукты отвлеченности и психологизма, в то время как действительность жива и едина, но только дает картину безграничных градаций в глубине, интенсивности и направлении. Мы хотели бы упомянуть здесь об одном опасении, которое легко может возникнуть по традиции в связи с нашим утверждением. Мы имеем здесь в виду ту мысль, которую, например, высказывает Н. Лосский, говоря