чистых значений, не отрываясь в то же время от остального мира, не покидая его, а наоборот, в себе наделяя его всей полнотой смысла своего существования.
Это оказывается достижимым на том пути, что человек для удовлетворения своей ненасытной жажды к бытию пошел в царство сотворенных ценностей все с той же необходимостью; он устремился к ним как к средству, видя в них своеобразное «als ob» (как будто) действительности, но нашел не только верное средство, но и полное раскрепощение и самоцель: начав с естества, необходимости, механизма, голого бытия и относительности, он прорывается на простор культуры, свободы, целесообразности, оправданной идеальным характером действительности, и в сферу самоценностей, освобожденных от власти времени. Так, органическое естественным путем завершается и находит свой смысл в сверхорганическом. Все развитие есть повышение и углубление действительности как действенности, но в человеческой личности достигается высшая форма этой действенности уже сверхличного порядка, так как ключ жизни и действенности бьет неистощимо, не убывая. Таково царство красоты, истины, добра и правды, как мы это надеемся подробнее пояснить дальше. В этой плоскости личность как творец освобождается от власти всеобщей цели «быть», которая господствует всецело, но не несет еще достаточного оправдания в себе самой, а ждет его от чего-то иного: она цель, но не самоцель. Красота настолько самоценность, что даже смерть, окутанная ее колоритом, перестает страшить личность; истина столь мощна, что инстинкт жизни становится ее рабом; правда может подвинуть на стойкое, непреодолимое отношение, даже к величайшим страданиям и уничтожению… Это не есть творчество из ничего; нет, это все тот же конкретный живой мир, но претворенный, одухотворенный.
Такова эта своеобразная «теургия», совершающаяся естественным путем от ничто по направлению к ценностному всему. И здесь перед нами бесконечно разнообразное царство по степеням чистоты, углубленности, эстетической, логической, моральной и религиозной истинности. Это своеобразный мир значений, одетый в плоть и кровь жизни, и на вершине его становится в идеале сама конкретная личность как разносторонний жизненный гений, как собственное художественное произведение. Так претворяя все, человек-личность подымается на высоту, на которой он оказывается способным претворить самого себя, вознестись на ступень сверхчеловечества. Как дорог культурной личности этот сотворенный сверхличный мир, это лучше всего показывает готовность человека отдать самого себя, только чтобы отстоять этот мир. История нам дает яркие образчики в лице Сократа, Бруно, Спинозы, в лице многих практических борцов за правду и человека и т. д. Интересную иллюстрацию к этой мысли мы находим у Ромэна Роллана из недавних событий: отыскивая ответ на вопрос о том, почему преступления против вещей в мировой войне вызывали большее возмущение, чем преступления против людей непосредственно, он видит причину этого не в том, что это просто дико и не оправдывается бездейственностью вещей или отсутствием материальной ценности – он видит причину этого глубже[1011]: «Самым острым горем для истекающей кровью Франции было покушение на наш Парфенон, на Реймский собор, на святыню Франции… Как над умирающими воинами реет мечта их любви, любви к родине, которой они отдали свои жизни, так на плечах, отмеченных свыше, приходящих в мир и уходящих из этого мира, возвышается ковчег завета, хранилище искусства и многовековой мысли. Одни носители сменяют других. Ковчег завета должен быть спасен… Произведение рук человеческих, подобное Реймскому собору, ценнее человеческой жизни; это целый народ, это его многовековая жизнь, звучащая симфонией в этом каменном органе. Это его воспоминания, его радость, его слава, его печали, его сокровенные мысли, сомнения и мечты; это дерево его расы, корни которого лежат в глубоких недрах его земли и которое в могучем порыве поднимает свои ветви к небесам… Разрушающий такое произведение совершает преступление страшнее убийства человека. Он убивает благородный дух расы». Пусть кое-что в этих прекрасных, прочувствованных словах отдает некоторым преувеличением, но в основной своей идее этот пример из действительных, потрясающих событий недавнего прошлого хорошо иллюстрирует нашу мысль о том, что человек может на этом пути возвыситься над самим собой и найти, наконец, то, что способно быть не только средством для известной цели, но что способно стать самоцелью, ценностью с абсолютным в себе значением.
При этом мы подчеркиваем, что это не то значение, которое как-то значит и ни в какое реальное отношение к конкретному миру не вмещается, которое является слабым отголоском до крайности утонченного платоновского мира идей – нет, мы говорим тут о живом, конкретном, сотворенном во всей своей живой действенности и потому действительно существующем явлении. Мы говорим не об идее, например, Реймского собора, которая может быть действительна как историческое или персональное воспоминание о выполненном, осуществленном или воображаемом архитектурном произведении искусства, потому именно в своей действенности-действительности ослабленном, а мы говорим о конкретном Реймском соборе во всей его реальной, живой полноте в пространстве и времени, существующем во Франции, – мы говорим не о более или менее удачной и оправданной логической или теоретико-познавательной вытяжке из жизни, – что может иметь свой смысл в особых интересах, а о самой настоящей, неподдельной жизни.
Мы этим, конечно, не думаем отбросить в сторону ценность идей как идей, но мы им отводим только то, что им принадлежит по праву. Идея есть также реальный, живой акт жизни в особой форме, но она больше потенциальная, чем подлинная действительность: она всегда ждет своего раскрытия, претворения в действительность; она всегда мечта о действительности и подлинной жизни, тем более увлекательная, чем ценнее сама идея, чем шире ожидаемый диапазон ее действенности, чаянной действительности, которая получится при ее претворении в жизнь. Вот почему совершенно правильно говорят об идеях как об отвлеченностях, как о форме, об идеале, одинаково еще нереальном, как и чистая материя, эта своеобразная тоже идея. До их претворения каждая из них реальна не в том смысле, как их берут, а как переживание личности. Обе эти потенции стоят перед человеком, и так у него рождается и может твориться им их претворение в действительность, где уже исчезает их противоположение и открывается великий синтез «земли и неба» в бесконечно разнообразных степенях, который и является настоящей реальностью. Сам человек во всей его конкретности является во всей его живой полноте лучшей иллюстрацией и пояснением этой мысли. Стоя как бы в одном мире, личность созерцает иной мир и в своей деятельности дает их синтез, их действительность во взаимопроникновении[1012]. Так разрешается вековой спор между материализмом и идеализмом: это мнимо существующий разлад, потому что это спор между отвлеченно взятыми положениями, в то время как в действительности это звенья одной цепи, и надо говорить о полной совместимости – каждого на своем месте – материально-механистического начала с идеал-телеологическим на пути идеал-реализма.
Мы неоднократно подчеркивали, что это не апология безграничного оптимизма. Мы не предрешаем характера действительности. Мы утверждаем только, что позади нас, в исходном пункте, не было и нет ни потерянного рая, ни сброшенного ада, потому что там не было еще и нет человека и его принципа, потому что мир ценностей и оценок вообще становится возможным только с ним. Солнце смысла может и должно светить только в лицо (т. е. из будущего), а не в спину (из прошлого), иначе все превращается в верх бессмыслицы. Необходимо ясно понять, как мы это отметили раньше, что позади нас не грехопадение, а только грехопознание, т. е. появление самого принципа ценностей, человеческого принципа. До какой ступени открывающейся бесконечной лестницы дойдет отдельная личность, отдельные народы и все человечество, это уже иной вопрос. Ведь и сейчас мы наблюдаем, как одни застывают почти в животном состоянии, другие рассыпаются по мириадам ступеней и т. д. вплоть до творческих вершин, на которые взлетает гений. Но каждый из них при этом уже не тонет во времени, он не уносит с собой в могилу всего, а после него остается нечто непреходящее, посильный вклад в общую сокровищницу. Естественно, что мир становится с каждым шагом все богаче.
То, что зреет в мире на этом пути, мы надеемся пояснить дальше. Пока же для нас становится совершенно ясным, что не только правильно утверждают, когда говорят[1013], что у человечества можно отнять все, не подвергая опасности его истинное достоинство, но только не возможность совершенствования, но к этому необходимо добавить и другое, а именно, что человек может совершенствоваться, только совершенствуя мир. Таким образом личность может перейти от положения почти простого материала к все повышающейся роли форматора – творца. Мир является в этом случае как бы книгой, которая никогда не бывает вполне готова и всегда ждет своего пополнения читателем в меру его творческой одаренности и сродства с темой и автором. Мир с человеком – это уже иной мир, а тем более, когда является личность среди личностей. С ним и в нем мир все больше переходит из сферы главным образом количественной в царство, где предпочтение отдается все больше качественному многообразию, пока не открывается простор творчества самодовлеющих ценностей, сознанием которых и стремлением к которым может переполниться все существо личности настолько, что первоначальная естественная цель «быть во что бы то ни стало» уже оказывается вполне преодоленной: личность может выйти за пределы естества и возвыситься над ними. В этом смысле и мы готовы присоединиться к утверждению, что человек должен явиться и является устроителем и организатором вселенной, – не количественно, где он пылинка среди мириадов пылинок,