ак, который появился в каббалистической традиции. Я точно не знал, какую роль играл в нём. С одной стороны, я был собой, с другой я был этой священной свадьбой. Моё блаженство походило на счастье этой свадьбы.
Постепенно гранатовый сад исчез. За ним следовало торжество брака Агнца в Иерусалиме… Я переживал состояние невыразимой радости.
Этот образ тоже исчез, а за ним пришло последнее видение. Я прошёл сквозь широкую долину до начала цепи невысоких холмов. Долина заканчивалась классическим амфитеатром. Он великолепно смотрелся на фоне зелени ландшафта. В этом театре праздновалась иерогамия. На сцене танцевали мужчины и женщины, и на украшенном цветами ложе свершали свою священную свадьбу Гера и Зевс (всеобщий отец), как это было описано в Илиаде.
Это был потрясающий опыт. Ночь за ночью я погружался в чистое блаженство переживания «образов творения». Постепенно они смешивались и бледнели. Обычно видения длились около часа. Если бы не они, я бы просто погружался в состояние сна, а к моменту приближения утра думал бы о том, что вновь грядет очередное серое утро.[5]
Возвращение к повседневной жизни был чрезвычайно трудным и угнетающим для Юнга. Продолжение этого опыта описывается им в письме: «На протяжение всей моей болезни что-то хранило меня. Ноги не слушались меня, но у меня было чувство, будто бы я достиг прочной земли. В конечном итоге, всё, что вы делаете (если вы делаете это искренне), станет мостом к вашей целостности или судном, которое переправит вас сквозь тьму второго рождения, кажущееся погружением в смерть».[6]
Св. Фома Аквинский умер в таком же состоянии экстаза, в каком он был, когда толковал для монахов «Песнь Песней Соломона», самое красивое отражение иерогамии в западной традиции. Он должен был умереть на рассвете со словами «Venite, dilectifilii, egredimini in hortum».[7]
Возможно, алхимический трактат «Восходящая Аврора» своими корнями восходит к толкованию Фомы Аквинского «Песни Песней». В «Авроре» невеста говорит:
Я тянусь губами к своему возлюбленному, и он прижимает меня к себе» (см. «Песнь Песней», 1:2); мы становимся единым (см. Иоанн, 10:30), никто не разлучит нас друг с другом (см. Послание к Римлянам, 8:35–39). Никто, ни один человек, ибо наша любовь сильна, как смерть (см. «Песнь Песней» 8:06).
Жених отвечает:
О, моя прекрасная возлюбленная, как сладок твой голос! (см. «Песнь Песней», 2:14). Твой запах прекраснее всех пряных ароматов (см. «Песнь Песней», 4:10). О, как же прекрасно твоё лицо (см. там же, 4:11)! Твои груди слаще вина (4:10). Моя сестрица, моя супруга, твои глаза подобны озёрам Есевона. Твои волосы золотисты, щёки — цвета слоновой кости. Твой округлый живот подобен чаше (7:2), твои одежды белее снега, чище молока и розовее древней слоновой кости (см. «Плач Иеремии», 4:7). Всё твоё тело для меня самое восхитительное и желанное. Заходите же, дочери Иерусалима, чтобы узреть и рассказать о том, что вы видели; скажите, что можем мы сделать для нашей сестры, которая молода и ещё не имеет груди, в день её сватовства?(Песнь Песней 8:8–9)Я обращу на неё свою силу и приму её плоды, после чего её груди станут, как гроздья винограда (см. Песнь Песней 7:8). Приди, возлюбленная моя! Давай пойдём в твоё поле, давай жить в деревнях и ходить в утренний виноградник, наблюдая за тем, как проходят ночи и приближаются дни. (см. Послание к Римлянам 13:12) Давай наблюдать за тем, как цветёт твой виноградник, как твои цветы приносят плоды. Там ты будешь подносить свою грудь к моим губам, а я сохраню для тебя все свежие фрукты (см. Песнь Песней 7:11–13);… давай напьёмся дорогим вином, опьянимся благовониями и не упустим ни один цветок.
Давай всюду оставим знаки счастья, ибо наша доля (см. Мудрость Соломона 2:5) в том, чтобы жить в единстве любви, радости и веселье и делиться своим счастьем с другими (см. Псалтирь 132:1).[9]
В алхимическом понимании этот текст представляет собой описание завершения опуса или процесса индивидуации, т. е. достижения единства противоположностей психики, освобождения от эгоцентризма и экстатического вхождения в состояние духовной полноты.
Мотив бракосочетания появляется не только в таких экстатических переживаниях конца жизни, но и в снах, указывающих на скорую смерть. К примеру, одна пожилая пенсионерка писала мне о своём сне, где она получила извещение о своей помолвке или обручении. Она ответила на это извещение утвердительно, не зная, кто будет её женихом. Когда она проснулась, она была не в состоянии что-либо понять. Затем она снова заснула, и ей приснилось, что «она была в белом платье смерти и держала в руке красную розу. Далее она направилась к жениху с переполненным желанием и радостью сердцем». Проснувшись, она поняла, что, должно быть, её женихом был Иисус Христос, а целью этого сна было предупреждение бессознательного о приближающейся смерти.
Эдингер описывал следующий сон пациента, которому незадолго до смерти снился «танцующий травяной человек»:
Вокруг было темно, но в этой тьме было не поддающееся описанию свечение. Непонятным образом тьма светилась. В ней стояла красивая золотистая женщина с лицом почти как у Моны Лизы. Сейчас я понимаю, что свечение исходило от её ожерелья. Она выглядело очень элегантно: не огранённые камни бирюзы были обрамлены розоватым золотом. Этот образ был очень значим для меня. В нём словно было заключено неуловимое послание.[10]
Эдингер сравнивает этот образ Анимы с библейской фигурой Софии, которая воплощает собой совокупность вечных архетипических образов (драгоценных камней) и мудрость, через которую «Бог познаёт себя» (согласно идеям Средневековья).[11] Она представляет собой космическую духовную силу, которая, очевидно, в данном случае приходит к сновидцу как вестник смерти.
Несколько лет назад пятидесятидвухлетний женатый врач пришёл ко мне на анализ. Он был здоров физически и психически, однако его врачебная практика стала утомлять его, и он захотел обучиться психотерапии. Тем не менее, его первый сон в анализе неожиданно указал на нечто совершенно иное. (Мы рассматриваем первые сны в анализе, как значимые, потому как они часто определяют ход всего дальнейшего аналитического процесса). Этому врачу снилось следующее:
Он шёл на похороны какого-то безразличного ему человека. С большим количеством людей он участвовал в похоронной процессии. Процессия остановилась на маленькой площади города, где была зелёная лужайка. На лужайке был разведён костёр, в который затем был опущен гроб. Гроб подожгли. Сновидец наблюдал эту картину без особых чувств. Когда пламя поднялось, крышка гроба открылась и упала. Из гроба выскочила очень красивая обнажённая женщина, которая с объятиями направилась к сновидцу. Он тоже хотел обнять её и проснулся с чувством неописуемого блаженства.[12]
Этот сон напугал меня. Мне казалось, что его целью была подготовка сновидца к приближению смерти, в то время как тот ещё был молод и полон сил. Особенно зловеще для меня выглядело то чувство «неописуемого блаженства». После этого у врача вновь появились обычные сны, и анализ пошёл по своему обыкновенному руслу. После года аналитической работы по финансовым причинам сновидцу пришлось вернуться на родину, но он намеревался вновь продолжить обучающий анализ. Затем я неожиданно узнала о его смерти. Он подцепил достаточно серьёзный грипп, и умер от сердечного приступа в машине скорой помощи, которая везла его в больницу.
Давайте более внимательно рассмотрим этот сон. Во-первых, это похороны безразличного сновидцу человека. Вероятно, он отражает земную сторону, телесный аспект сновидца, который после смерти стал для него незнакомцем, чем-то безразличным, старой оболочкой, которую нужно отбросить. Эта фигура соответствует разлагающейся лошади в описанном ранее сне кавалерийского офицера. С точки зрения Юнга, площадь или квадратное поле представляет собой мандалу, образ Самости или завершённой личности. Зелёная лужайка намекает на отражённый в растительности символ воскресения. Далее труп погружается в огонь. Этот мотив будет обсуждаться мной позже, и он предположительно относится к психическому фону ранних обычаев кремации, т. к. он представляет собой своего рода кремацию, которая происходит не в крематории, как сегодня, а в зелёном поле мандалы.
Вместо мертвеца из гроба неожиданно появляется красивая и обнажённая женщина. Она представляет собой Аниму сновидца, его бессознательную женскую сторону. Должно быть, она появилась уже после воздействия огня на мёртвое тело. Алхимики называли бы этот процесс «извлечением души». Такое «извлечение души» описывается в тексте Комариоса, который я выбрала в качестве направляющего наше исследование текста. При обработке огнём душа (психика) погружается во тьму, в гнилостный запах трупа, после чего она вновь по инерции пружины возвращается к телу, как дождь падает на землю.[13] Это возвращение представляет собой священный брак психики и тела в тексте Комариоса. В приведённом выше сновидении это выглядит как брак души и сновидца (последний избавляется от безразличного ему трупа).
Юнг отмечает, что сначала Анима стремится закрутить мужчину в круговороте жизни, но к концу его жизни она становится посредницей на пути к Запредельному, т. е. к содержанию бессознательного. Затем она обретает для него духовно-религиозный смысл. Она становится для него Софией.
Джейн Уилрайт описывает серию снов страдающей раком женщины. Первым и самым главным её сном в анализе был следующий:
Я наткнулась на шумерскую башню с большими зигзагообразными склонами от вершины. Это также был государственный колледж южной Калифорнии. Я должна была подняться к вершине, и это было страшным испытанием. Когда мне удалось это сделать, я посмотрела вниз и повсюду увидела здания — шумерские, готические, выполненные в романтическом стиле, а также древние индийские. Передо мной лежала раскрытая красивая книга. В ней были показаны архитектурные элементы этих зданий, их фризы и скульптуры. Я проснулась, потрясённая величием этой башни.[14]