Увлеченный своим делом, отец был далек от политики. Но как умный, любящий родину человек он не мог не возмущаться тем, что творилось после 1917 года, особенно в страшные годы начала НЭПа, когда Сталин захватил всю власть и приступил к массовому уничтожению не только интеллигенции, лучшей части крестьянства, но и своих недавних соратников, без которых это чудовище так и осталось бы мелким разбойником с большой дороги.
Когда в конце 1934 года у нас в городе был убит член Политбюро Киров (о том, что он был застрелен по приказу Сталина, мы узнали только в 1956 году от Хрущева), из Питера было выслано в Сибирь около ста тысяч человек из интеллигенции и «нэпманов», то есть людей, поставивших страну на ноги. Моему отцу было «предложено» бросить его детище – институт и отправляться строить канал Москва – Волга. Меня же отчислили из института как человека, недостойного звания советского студента ввиду моего социального происхождения.
Так мой отец оказался в городе Дмитрове (45 км от Москвы) – центре строительства канала, на котором работало примерно 150 тысяч заключенных. В этом городке жили как «вольнонаемные», так и инженеры-зэки.
Мы же с моим братом Юрием, как самые старшие, остались в Питере, (брат еще ходил в школу, а я сидел дома с «волчьим билетом»), чтобы сторожить нашу большую квартиру на Введенской улице, дом 7.
После того как Сталин в 1935 году провозгласил, что «сын за отца не отвечает», я смог поступить в мореходное училище.
Всю навигацию 1940 года я, будучи на предпоследнем курсе училища, ходил штурманом на турбоэлектроходе «Сталин» в прибалтийские страны, Германию (это было время сталинско-гитлеровской дружбы) и Швецию.
Но дьявольские силы, захватившие нашу страну, никого не оставляли в покое. И вот однажды, вернувшись из очередного рейса, я получил от мамы открытку, содержание которой останется в памяти до самой смерти: «Вчера ночью арестовали папу и увезли в Бутырку, захватив с собой все его бумаги… Надеюсь, арест папы не отразится на твоей судьбе».
Сообщив капитану о случившемся, я, по его совету, отправился в Ленпароходство и попросил снять меня со «Сталина», так как он ходит за границу.
Несколько раз меня вызывали в «Большой дом» на допросы. НКВД хотело знать, что отец говорил дома о советской власти, какие люди бывали у нас в гостях и т. п. Я отвечал, что он никогда не говорил о политике, и мы, дети, почти не видели отца из-за его занятости на работе.
После того как 22 июня 1941 года берлинский приятель Сталина (по мнению Солженицына, Гитлер был единственным человеком, которому это чудовище доверяло) двинул войска на Советский Союз, меня назначили помощником капитана старого эстонского судна «Захур», а брата Юру отправили на фронт военным кинокорреспондентом.
Сообщения об отступлении Красной Армии, о подходе немцев к Москве, с одной стороны, рождали тревогу, а с другой – вселяли твердую уверенность в том, что отец будет освобожден, так как в таких выдающихся специалистах наверняка появилась нужда. Ведь в первые же месяцы войны в западных областях немцы захватили все авиационные военные базы, все гражданские аэродромы и аэропорты, часть которых была спроектирована и построена под руководством отца. Значит, надо было строить новые на востоке страны…
В том, что Сталин не просто страшное, дьявольски хитрое, но и безумное чудовище, я окончательно убедился в ноябре 1942 года, когда меня вызвали в НКВД и сообщили, что мой отец (48-летний человек в расцвете сил, один из пионеров русской авиации) был расстрелян (статья 58).
После расстрела отца меня тут же разжаловали в солдаты и послали в окопы под Колпино. Матери я не стал сообщать о его гибели: боялся, что она, страшно ослабевшая от голода и уже потерявшая в апреле сына и дочь, не выдержит еще одного удара. Я обманул ее, сказав, что отец осужден на десять лет без права переписки, и выразил уверенность, что такого специалиста не заставят работать на лесоповале.
…В 1989 году я смог наконец (спасибо Горбачеву) пригласить в гости в Канаду мою младшую сестру Галину. Она рассказала, что за год до приезда ко мне прочитала в КГБ дело нашего бедного отца. Оказывается, его обвинили в измене Родине, шпионаже и других невероятных вещах. Все эти обвинения были основаны на показаниях, выбитых у ранее арестованных его сослуживцев.
Просматривая материалы, она нашла показания арестованных (некоторые фамилии мне были знакомы), а также добытые путем пыток показания самого отца «о его шпионской деятельности за границей». Оказывается, в 1930-е годы в Берлин под большим секретом была отправлена группа виднейших деятелей советской авиации. Помимо нашего отца в той группе были Туполев и Королев. Все они позже были арестованы. Отца обвинили в том, что во время этой секретной командировки он якобы установил связь с немецкой разведкой, а затем с той же целью ухитрился побывать в Париже! Во всю эту чушь, я убежден, не верили сами следователи. Правда, всякий, кто хоть немного знаком с тем, что творилось в СССР в сталинские времена, не будет удивлен, что по приказу свыше отцу и его сослуживцам «сшили дело», и все они были ликвидированы.
Особенно поразил сестру один документ из дела отца, странно, что он не был уничтожен после «суда» над отцом. Это «последнее слово», сказанное отцом, в котором он полностью отрицал все предъявленные ему лживые обвинения. Отца довели до такого состояния, что он уже не понимал, что творится кругом, что творится с ним, и подписал какие-то «показания».
Я очень-очень любил своего отца. Гордился его успехами в области авиастроения. Узнав от сестры о том, как отец ушел из жизни, и особенно его «последнее слово», я, спустя полвека, еще раз убедился, что отец был удивительно мужественным человеком.
Да будут навсегда прокляты те, кто его погубил…
…Я проработал тридцать лет в русском отделе «Радио Канада» и познакомился со многими выдающимися людьми, которых сам интервьюировал. В памяти остались весьма любопытные штрихи. По долгу службы мне пришлось иметь дело с Председателем Совета Министров СССР Косыгиным, а также с двумя членами Политбюро – Пельше и Полянским. Приезжали они к нам уже спустя много лет после смерти Сталина, однако тот страх, которым столько лет была объята Россия при жизни этого чудовища, все еще давал о себе знать во время их пребывания в Канаде. К примеру, когда наше радио предложило Полянскому выступить с трехминутным заявлением для передачи его в Союзе, то этот министр сельского хозяйства СССР вместе со своими советниками затратил несколько часов на составление трехминутного резюме о его канадских впечатлениях. Я был шокирован.
Во времена Хрущева в Канаду приехал Председатель Госстроя Новиков. Его и прибывших с ним видных инженеров интересовали канадские методы строительства на вечной мерзлоте, которая в Союзе охватывает около 40 процентов территории. С их делегацией я облетел всю канадскую Арктику с востока на запад на их комфортабельном правительственном самолете.
Во время остановки в Ванкувере министр обещал дать мне интервью в отеле, где мы остановились. Я, захватив магнитофон, явился к Новикову в номер и, к своему удивлению, увидел, что рядом с ним, человеком с полувековым опытом работы на ответственных постах, заместителем Косыгина, сидит самый молодой, лет тридцати, член делегации. Когда я закончил интервью с министром, а оно длилось более получаса, то этот типчик вдруг нагло заявил, что мы в начале беседы допустили пару ошибок. Я был уверен, что министр просто-напросто выгонит этого наглеца вон. Однако тот отреагировал иначе: побледнел и стал робко оправдываться. Видя, как старик оробел перед лицом юнца из КГБ, я сказал: «Давайте я перекручу ленту, и мы прослушаем начало беседы». Что я и сделал, после чего тот «специалист» с важным лицом заявил: «Нет, кажется, все в порядке».
Еще один небольшой, но очень забавный инцидент с делегацией Госстроя произошел перед посадкой в самолет в Оттаве. Я купил солидный журнал с большой фотографией Светланы Аллилуевой, которая буквально перед этим бежала на Запад. Увидев у меня в руках журнал, кто-то из советских гостей спросил, что за кинозвезда изображена на обложке. Я отвечаю: «Вам, господа, лучше знать, ведь это же дочь Сталина!» – и протянул ему журнал. Ответственный работник, поняв, какую оплошность он допустил, словно обжегшись, чуть не бросил журнал на землю, но, взяв себя в руки, наигранно-напряженно принялся рассматривать в нем другие фотографии. По поводу Аллилуевой я не услышал ни одного комментария.
Эти примеры мне лишний раз показали, что психология советских людей любого уровня осталась той же, какой она была при Сталине.
…В одну из встреч Мстислав Игоревич спросил, слышал ли я об Иване Солоневиче, очень популярной фигуре русского зарубежья. Конечно же, я слышал его имя, но знал о Солоневиче очень мало, поэтому попросил Могилянского рассказать более подробно об авторе запрещенной в советские времена знаменитой книги «Россия в концлагере».
– После войны я два года, до моего отъезда в Канаду, работал в администрации русского лагеря беженцев Фишбек под Гамбургом. В нем было лишь 10–15 процентов старых эмигрантов, то есть людей, которые никогда не были советскими подданными и поэтому не подлежали принудительной репатриации в Советский Союз согласно Ялтинскому соглашению, грубо нарушившему одно из основных прав человека. Все же остальные в нашем лагере были советскими людьми, вывезенными немцами во время войны в Германию на работу в промышленности или сельском хозяйстве. К счастью, военное командование английской зоны оккупации Германии, в которую входил и Гамбург, отнеслось с большой симпатией к русским беженцам и нашло способ оградить их от рыскавших по всей западной Германии советских репатриационных комиссий.
Работы в лагере было очень много, так как в него ежедневно прибывали все новые и новые беженцы, для которых нужно было оформлять документы, добывать дополнительное продовольствие, находить место для жилья.