Наум Коржавин (Мандель) родился в Киеве в 1925 году. Стихи начал писать рано, их заметил Николай Асеев и рассказал о молодом поэте в Москве. В 1945 году Наум поступил в Литинститут имени Горького. В 1947-м был арестован и после нескольких месяцев на Лубянке сослан в Сибирь.
После смерти Сталина вернулся в Москву, в 1959 году окончил Литинститут. Во время хрущевской «оттепели» вышла его единственная книга, напечатанная в Советском Союзе до эмиграции, – «Годы». Его строки: «…но кони все скачут и скачут, а избы горят и горят», «Какая сука разбудила Ленина?! Кому мешало, что ребенок спит?!», «…но никто нас не вызовет на Сенатскую площадь», и многие другие цитируются на интеллигентских кухнях и создают Коржавину славу «подпольного», «самиздатовского» поэта.
Во второй половине 1960-х годов Коржавин выступил в защиту «узников совести» Даниэля и Синявского, Галанскова и Гинзбурга, вслед за чем последовал запрет на публикацию его стихов.
В 1973 году Наум Коржавин был вынужден уехать из Советского Союза, объяснив свой шаг «нехваткой воздуха для жизни».
В годы перестройки у Коржавина появилась возможность приезжать в Россию. Проходили его поэтические вечера. Первый был в Доме кино. Желающим послушать опального поэта не хватало мест. Когда Окуджава вывел на сцену Коржавина, весь зал, не сговариваясь, поднялся и зааплодировал. Читал стихи по памяти, по книге не мог из-за очень плохого зрения. Потом на сцену выходили известные актеры, пришедшие на встречу в качестве зрителей, и читали по его книге без подготовки, сразу, первое попавшееся стихотворение, на котором раскрывался сборник.
Помню, что в тот первый приезд поэта в Москву я провожал его в аэропорт. Мы ехали в такси, и я записывал на диктофон наш разговор обо всем. Запомнилось, что, в отличие от многих, безоглядно оптимистично принявших перестройку, Коржавин настороженно воспринимал перемены, происходящие на родине. Позже я прочитал, что в беседе с опальным спортивным журналистом Аркадием Галинским поэт якобы сказал: «Я им не верю».
Привожу фрагмент той давней беседы.
– Ваше отношение к сталинизму не было однозначным. В разные периоды жизни вы по-разному относились к вождю, с чем это связано?
– Сначала я был антисталинистом, потому что Сталин оскорблял революционную романтику, которой я был пронизан, он ее фальсифицировал. Мне не нравился Сталин, потому что я ощущал ложь – говорили о равенстве, а сами в правительственных ложах сидели. Какие могут быть правительственные ложи, если равенство? Я помню голодомор на Украине. Повсюду валялись трупы, в том числе детские. Это было страшно. Истощенные люди просили «Хлiба, хлiба», но ни у кого не было лишнего куска.
Получалось, что есть люди, которых не жалко, о них страна и Сталин не думают.
После войны я ненадолго стал сталинистом. Во время войны не был, но после – стал. Дело в том, что меня по состоянию здоровья не призвали на фронт, а тут стал встречаться с фронтовиками. Такие хорошие, умные, интеллигентные ребята, победили в великой войне, Сталин же был их главнокомандующим. Победили, правда, не благодаря Сталину, скорее, несмотря на него, но это я понял позже. А тогда… Мы победили, а я против выступаю? Вроде как, нехорошо.
В общем, стал я сталинистом. Но это меня не спасло от ареста. Наоборот, если бы я не был сталинистом, меня бы, скорее всего, не посадили. Потому что тогда я бы знал, что можно говорить, что нельзя. А так я, можно сказать, свой в доску, говорил, что думаю. Ничего антисоветского, но где-то, видимо, «засветился» как неблагонадежный – этого тогда достаточно было. И в 1948 году меня арестовали, 10 месяцев просидел под следствием, а потом 3 года провел в ссылке в Новосибирской области. Сталинист оказался в сталинской тюрьме.
Отказался я от сталинизма во время кампании по борьбе с космополитизмом, я тогда еще был в ссылке. Я хорошо знал людей, которых она перемолола, работал со многими из них в одном цехе, и я не верил в их вину. Позже таким же жутким, абсолютно клеветническим было антисемитское «дело врачей».
На мой взгляд, эпоха тоталитарного режима смогла так долго выстоять, потому что слишком много людей безоглядно верили в революцию, в партию, в ее политику.
Потом я сам попал в такую категорию, когда меня арестовали.
– По самой распространенной в те годы статье – по 58-й?
– Нет, по 7-35. По статье 7 могли посадить лиц, не совершивших преступления, но могущих их совершить и представляющих опасность для социалистического государства. К таким лицам могли быть применены санкции по статье 35, которая содержала список всех санкций – от расстрела до ссылки. Не абсурд ли это?
– А, как вы думаете, за что арестовали вас?
– Я тогда учился в Литературном институте. Что было причиной, и была ли она вообще – я до сих пор не знаю. Могу предположить, что соответствующему подразделению МГБ для отчета нужна была соответствующая деятельность. Поводом же для ареста могло послужить искаженное четверостишие моего стихотворения «16 октября», написанное в 1945 году и гулявшее по Москве.
Мой текст такой:
…И заграница, замирая,
Молилась на Московский Кремль.
Там, но открытый всем, однако,
Встал воплотивший трезвый век
Суровый жесткий человек,
Не понимавший Пастернака.
Гуляло же:
А там, в Кремле, в пучине мрака,
хотел понять двадцатый век
сухой и жесткий человек,
не понимавший Пастернака.
– Мне кажется, вас могли «взять» за любую из двух редакций… А XX съезд КПСС как-то повлиял на ваше отношение к Сталину?
– Скорее не повлиял, а обрадовал. Мой сталинизм закончился еще в ссылке, и после XX съезда я обрадовался, что мои мысли перестают быть запрещенными. А вот в коммунизм продолжал верить. Только «Один день Ивана Денисовича», опубликованный в 1962 году в «Новом мире», подтолкнул меня к пониманию коллективизации. А от коммунизма я отказался в 1958 году после того, как прочитал в «Правде» статью трех венгерских коммунистов, поддержавших подавление будапештского восстания.
Глава 19. Василий Франк об отношении к Сталину своего отца – русского философа, религиозного мыслителя, психолога Семена Людвиговича Франка
– Вы спрашиваете, как отец относился к Сталину, и были ли у нас в семье вообще какие-то разговоры на эту тему? Да, разговоры были, и многое осталось в памяти. Хотя особо «специфических» размышлений о Сталине я не помню. Конечно, отец считал большим несчастьем для России, что ею руководили Сталин и его когорта. После столыпинских реформ Россия начала экономически подниматься и, я бы сказал, морально воскресать. И если бы не было войны или война была бы не в 1914 году, а, скажем, через 10 лет после этого, в России ничего страшного бы не произошло, и многие русские люди не оказались бы в эмиграции.
Я помню дискуссии отца с Бердяевым, который в 1945 году выражал мысли о том, что пора возвращаться на Родину. Выходило, что не в Россию, а в Советский Союз. Папа, конечно, возражал. Возражал убедительно, называя при этом тогдашнюю страну «сталинской вотчиной». К сожалению, я не записал этого важного разговора, из которого выходило, что Бердяев показывал себя советским патриотом. Кстати, некоторые потом считали его виновным в том, что многие из русской эмиграции, особенно из ее парижской части, возвратилась тогда в Москву с очень печальными для них последствиями.
К Ленину как инициатору и одному из исполнителей революции отец относился резко отрицательно. Он говорил, что этот тандем – Ленин и Сталин – явились для России трагедией, настоящей катастрофой. Отец считал, что в сталинскую Россию возвращаться нельзя, старая Россия закрыта, а нынешняя – это другой мир, другая планета.
Были разговоры о Максиме Горьком, из которых я запомнил только то, что Горького отец считал проходимцем, карьеристом. Правда, я считаю, это не совсем верно. Горький – довольно противоречивая личность – и со знаком «плюс», и со знаком «минус». О том, что Горького убили в Москве, здесь, во Франции, ходили упорные слухи. Но я помню слова отца, что в Советском Союзе даже в условиях режима Сталина люди «умирают нормально». Так говорил мой папа, прав он или нет, ни вы, ни я не знаем.
А то, что Сталин посещал Горького незадолго до его кончины, весьма подозрительно.
В отношении Сталина и Гитлера я запомнил знаменитую фразу отца: «В один мешок». Это значило, что между ними он не видел никакой разницы, и говорил, что, если бы у Сталина была возможность, он развернул бы ту же самую войну, что и Гитлер.
Глава 20. Писатель-фронтовик Михаил Алексеев: «Не будь он Главнокомандующим, мы бы проиграли войну…»
– Ты просишь меня порассуждать на тему «Сталин и война»… Тема эта, сразу скажу, трагическая. На эту тему столько понаписано книг, что, кажется, сказано все. Но это не так. Далеко не так. Хотя бы потому, что без моей личной писательской правды о войне этот разговор будет неполным.
Ты удивишься, в моем романе «Мой Сталинград» нет ни одного вымышленного героя. Все имена реальные. Когда я рассказал Юрию Бондареву, который тоже, как и я, был участником Сталинградской битвы, о том, что не хочу придумывать героев, он отрезал: «Ну, смотри, хлебнешь ты горя. Сразу найдутся свидетели, которые были там-то и там-то и которые будут опровергать описанное тобой». Мы заспорили. Но я все-таки сделал свою книгу такой, какой хотел.
Под Сталинградом я командовал ротой, под моим началом было 110 человек. Большинство из них там погибли. И я знаю, где и как погиб каждый, и до сегодняшнего дня помню, где всех похоронили. Вот что для меня такое память о войне, о страшной Сталинградской битве. И еще скажу, я остался жив, потому что они погибли.