ла на определенные жертвы, порой весьма значительные для меня, ради того, чтобы избежать повторной съемки. По поводу повторов, вернее — их отсутствия, Г.В. любит рассказывать одну историю.
Во время съемок «Потемкина»[29] Эйзенштейн хотел снять эпизод, имевший место в действительности. Во время встречи мятежного корабля с эскадрой Черноморского флота был дан устрашающий предупредительный залп из всех корабельных орудий, призывающий сдаться, но «Потемкин», наоборот, поднял красный флаг. Устроить подобный залп эскадры было нелегко. Г.В. получил разрешение у самого Фрунзе[30]. Разрешение было получено с оговоркой — только один залп, не больше. Очень уж дорогое это удовольствие, выстрелить из всех орудий флота. Наступил день съемки. Было условлено, что в нужный момент Эйзенштейн взмахнет белым флагом, который был у него в руке, и прозвучит залп. Но кто-то из посторонних, присутствовавших на съемках (Эйзенштейн в отличие от Г.В. любил работать «на публике», чем больше зрителей, тем лучше ему работалось), спросил, как будет дана команда для залпа. Эйзенштейн сказал как и для наглядности взмахнул флагом. И тут же прозвучал залп. «Такой кадр пропал!» — по сей день сокрушается Г.В., вспоминая этот случай. Не хочу злословить, но случай, на мой взгляд, весьма показательный для Эйзенштейна.
Когда заходил разговор о наших картинах, я, разумеется, рассказывала не только о себе, но и о Г.В. Сталин с интересом слушал и однажды сказал, что он всегда считал Г.В. талантливым режиссером, но только благодаря моим рассказам узнал, насколько он талантлив. Сказаны эти слова были искренне, без малейшей примеси иронии.
Г.В. постоянно находится в рабочем, творческом состоянии. Даже во сне он может увидеть решение того или иного вопроса, а уж наяву-то все, что происходит вокруг, может стать частью, а то и основой для будущей картины. Так, например, замысел «Волги-Волги» родился у него во время поиска актрисы на роль Анюты в «Веселых ребятах» (это было еще до знакомства со мной). Сказали, что где-то под Москвой есть одаренная девушка, трактористка и певунья, звезда местной самодеятельности. Г.В. нашел ее. Девушка и впрямь оказалась талантливой и хотела попробовать свои силы в кино, но вот директор МТС[31] не отпустил ее в Москву. Сказал, пусть лучше работает на тракторе, это важнее. Г.В. расстроился, но задумался на тему бюрократов и самодуров. Тот директор стал прообразом Бывалова[32]. Из одного случая, из одного эпизода родился целый фильм.
Все письма от зрителей я читаю сама. Пусть не сразу, не в тот же день, но читаю. Ни одно, сколько бы их ни было, не остается непрочитанным. А как же иначе? Ведь люди пишут мне. Как я могу оставить их письма без внимания? Отвечаю далеко не на каждое, это правда. Тому много причин. Не каждое письмо требует ответа. Большей частью люди выражают восхищение (или порицание — бывает и такое). Выразили и все, продолжения не требуется. Некоторые дают мне советы. При всей их наивности, они иногда оказываются полезными. Нередко меня критикуют, причем сейчас, почти через тридцать лет после выхода «Веселых ребят», могут указать на те или иные недочеты (недостатки) Анюты. Я люблю, когда меня критикуют, особенно если это делается наедине (письмо — это ведь тот же разговор с глазу на глаз) и деликатным образом. Никто из нас не застрахован от ошибок. Всегда есть над чем задуматься, что исправить. Критика Анюты помогает мне в работе над нынешними моими ролями. Связь со зрителями крайне ценна для меня, очень важна. Среди писем встречаются признания в любви (такие я сразу откладываю в сторону, потому что искренне не понимаю, как можно влюбиться в экранный образ, в самом деле не понимаю), обширные критические разборы (читаю их внимательно, если, конечно, они содержательны), нередко попадаются просьбы. Просьбы я стараюсь выполнить. Если могу чем-то помочь, то обязательно помогу. Но я ведь не всемогуща, и во многом мои возможности не отличаются от возможностей обычного советского человека, что бы там ни думали люди. «Вы такая счастливая, — пишут мне. — Вы все можете». Все? Эх, если бы я могла все… «Все», в полном понимании этого слова, не может ни один человек. Даже Сталин не мог «всего», хотя мог многое, очень многое. Мог больше других, но совсем не «все». Всемогущество — сказочная категория, только в сказках можно найти волшебную палочку или поймать золотую рыбку. Главное, потом не оказаться у разбитого корыта. Ох уж это «разбитое корыто», печальный итог множества стремлений, финал многих надежд!
— Какой была твоя первая роль? — спросил Сталин после того, как мы посмотрели комедию «Горячие денечки»[33].
Вместе мы смотрели ее во второй (и в последний раз). У Сталина была привычка пересматривать картины по нескольку раз. Редко о какой Он выносил суждение с первого раза и более ее не смотрел. Это должна была быть очень слабая картина со множеством недостатков. На моей памяти такое случалось всего два раза. Во второй раз Сталин даже не стал досматривать. Поднялся на середине (тут же показ прекратился, и включился свет) и предложил мне прогуляться (дело было на даче). Обе эти картины не называю нарочно. Незачем, ведь речь не о них. Да и «Горячие денечки» вспомнились только к слову. Мы с Ним часто смотрели разные картины.
— Первая роль? — задумалась я. — Первой моей ролью была Ромашка. Хлоп-хлоп глазами, и какая-то реплика вроде «Доброе утро!». Мне тогда было четыре года. Или пять. В детстве я переиграла едва ли не весь ботанический мир. Ромашка, Подсолнух, Роза, Редька, Вишенка… Даже Грушей успела побывать. У детских спектаклей свои особенности.
— Сильно волновалась?
Вопрос был задан тоном знатока, человека, который знает, что такое выступать на людях.
— Не очень, — честно ответила я. — Ведь все или почти все зрители были своими, знакомыми. Большая разница — выступать перед своими, знакомыми людьми или перед незнакомыми. Свои добрые, они в любом случае похвалят и станут аплодировать. А вот незнакомые…
Помню, никогда не забуду и всегда буду помнить, как у меня дрожали все поджилки, когда я впервые вышла играть Герсилью[34]. Три фразы! «Да!», «Нет!», «Слушаюсь!». Сколько чувства вкладывала я в эти простые слова! «Да» мое было каменным, оно падало в зал гулко, шумно, крепко. Да-а-а! «Нет» — как удар топора. Резко, отрывисто, коротко. Сказала, как отрезала. Нет! Я попробовала для пущего эффекта (глупая была мысль, но тогда казалась актерской находкой) удваивать букву «т» на конце, чтобы выходило «Нетт!». Так мне, по неопытности, нравилось больше, но Н.-Д.[35] резко высказался в том смысле, что моя Герсилья француженка, а не чухонка[36], и добавил, что никакой акцент не может выглядеть уместным в пьесе, переведенной на русский язык. А «Слушаюсь!» я кричала столь вдохновенно, что едва не выпрыгивала из своего костюма (не имевшего, кажется, ничего общего с одеждой французских женщин того времени), смотревшегося весьма «иностранно» — красный чепец, белая блузка, синяя сборчатая юбка и лапти, стараниями одного из театральных умельцев переделанные в некое подобие деревянных башмаков. Лапти эти были ужасно неудобными, я готова была выходить на сцену босиком (бедной девушке вполне уместно ходить босиком), но мне этого «самовольства» не разрешили. Подозреваю, что дело было не столько в образе, сколько в плохом состоянии сцены. Ее незадолго перед тем отремонтировали, но доски были плохо обструганы и таили в себе великое множество заноз.
— Незнакомые? — прищурился он. — А я вот думал, что перед чужими выступать легче. Их ведь не так страшно разочаровать, как своих? Или я ошибаюсь?
— Зрителей никогда нельзя разочаровывать! — убежденно (и нисколько не кривя душой) ответила я. — Ни своих, ни чужих. Это детские впечатления…
Я смутилась. Думала одно, а сказала другое. Почти то же самое, но смысл совершенно изменился. Детские впечатления, первая роль… Помню, как аплодировала мне мама. Жаль, что в то время не было небольших переносных фотоаппаратов, только ящики на трех ногах в ателье, и нас никто не фотографировал. Впрочем, может, оно и к лучшему. Не всегда приятно смотреть на себя в прошлом, ведь сравнения не в пользу меня, нынешней. Но первая роль — это Первая Роль.
— А в кино? — задал Он следующий вопрос. — Как было в кино? Так же, как на сцене, или по-другому?
Его интересует все. Такой уж это человек. Хочет знать все, во все вникает.
— В кино не так страшно, — честно призналась я. — Можно переиграть то, что получилось неудачно. Зритель видит только итоговый результат, смонтированный фильм…
Про то, насколько трудно привыкать к камере («мертвый глаз», называет ее Г.В.), я говорить не стала. И про то, на какие жертвы порой приходится идти ради экономии пленки или ради экономии времени, тоже не сказала. Не стала вспоминать и сбесившегося на съемках «Веселых ребят» быка… Театр, он камерный, уютный. Там все по-домашнему. А кино — это буйство фантазии, темп, масштаб, смешение всего со всем. Но говорить обо всем этом не хотелось. Чего доброго, Он подумает, что я хвастаюсь. Что такое мои актерские дела в сравнении с той ношей, которая лежит на плечах Вождя? Стоит только попытаться представить себе это величие, проникнуться им хоть частично, и все суетное отходит на второй план…
Самая большая загадка, которая так и осталась для меня загадкой, — это необыкновенное сочетание в Сталине неимоверного величия с душевной человеческой искренностью, простотой. Больше никогда не встречались мне люди, которые были и просты, и величественны одновременно. Семейные предания говорят о том, что оба этих свойства были присущи Льву Толстому, но я о том судить не могу. Я могу судить только о том, что видела своими глазами.