С переездом был связан один смешной, точнее — нелепый случай. Звонок. Машина за мной приедет в одиннадцать часов вечера. Выхожу в назначенное время и вижу, что машины нет. Немного удивляюсь, потому что машина за мной всегда приезжала чуть раньше назначенного времени. Ждать ее до сих пор никогда не приходилось. Я решила, что случилась какая-то поломка в пути, и стала неторопливо прогуливаться взад-вперед. Прошло пять минут, десять, пятнадцать… Машины нет. Я вернулась домой, к телефону. Вдруг планы внезапно изменились (мало ли что могло произойти), и до меня пытаются дозвониться. Так и вышло — мне уже звонили. Оказалось, что водитель и его напарник, уже приезжавшие за мной несколько раз, по ошибке ждали меня на прежнем месте, бульваре, возле нашего старого дома. «Бес попутал», — всю дорогу повторял водитель. И он, и его напарник выглядели очень расстроенными. Мне их стало жалко. Так переживают, значит, наказание грозит им суровое.
Приехав на место, я первым делом попросила Сталина не наказывать товарищей. Сказала, что совсем не сержусь, что, напротив, рада была прогуляться по тихой вечерней улице.
— Раз так, то сильно наказывать не станем, — улыбнулся Сталин. — Но скажем, чтобы впредь были внимательнее.
Впоследствии эти товарищи несколько раз приезжали за мной. Выглядели они при этом веселыми, из чего я заключила, что все у них хорошо и сильно их в самом деле не наказали. Впрочем, Сталин никогда не бросал слов на ветер. Как скажет, так и будет. У Него даже молчание было весьма многозначительным. Если промолчит когда-то, ничего не ответит, не скажет, то из этого тоже следовало делать определенные выводы.
Пытаюсь рассказать о Сталине, как умею, и понимаю, что не могу передать даже десятой доли того, чему была свидетелем. Не хватает слов, умения, таланта, всего не хватает. Полноценный, исчерпывающий рассказ о таком великом человеке, как Сталин, под силу только великому писателю, такому, наверное, как Лев Толстой. Не знаю, кто бы из наших современников мог бы справиться с подобной задачей. Знаю одно, что я справляюсь с ней не очень хорошо. Но что поделать? Я очень стараюсь. Пока пишу, мне кажется, что я смогла найти нужные слова, смогла передать все, что хотела передать. А стоит только перечитать написанное, как понимаю, сколько всего я упустила, сколько всего не смогла выразить… Вот написала про многозначительное молчание. Но это же не передать словами. Это надо было слышать, как молчит Сталин, когда он чем-то недоволен. Воздух становился тяжелым, свинцовым, давил на плечи. Пусть Сталин сердился не на меня (на меня Он, кажется, никогда не сердился всерьез), а на кого-то другого, я все равно ощущала некую подспудную вину. Это не передать, это надо было видеть, чувствовать.
Смерть отца застала меня врасплох. Смерть близкого человека всегда застает врасплох, даже если ей предшествует долгая болезнь. Как ни готовься к этому, а все равно надеешься, надеешься до самой последней минуты. Но…
Мама пережила отца на много лет, но не проходило дня, чтобы она не вспоминала о нем. И пока мама была жива, мне казалось, что отец где-то рядом, что он не оставил нас совсем. После смерти мамы было ощущение, что я потеряла обоих родителей.
На следующий день после смерти отца Сталин позвонил мне, и мы долго разговаривали. Точнее, говорил он, а я плакала и отвечала не словами, а всхлипами. Что говорил мне Сталин тогда, я не запомнила. Помню только теплое ощущение, оставшееся после этого разговора. Легче мне не стало, мне не могло тогда сразу стать легче, для этого нужно было время. Но когда у человека горе, настоящее большое горе, ему очень важно чувствовать, что он не одинок, что рядом есть друзья.
Февраль 1938-го
К писателям у меня отношение особое. Уважительное, почтительное. Разумеется, если это настоящий писатель, а не какой-нибудь графоман или пасквилянт. Бережно храню книгу «Кавказский пленник», подаренную мне Львом Толстым. Для меня это не просто подарок, а нечто несоизмеримо большее… Как будто невидимая нить протянута между мной и Львом Николаевичем. Глупо, наверное, так думать и писать. Какая может быть нить между маленькой девочкой и взрослым, уже пожилым человеком. Но мне очень приятно брать с полки эту книгу, раскрывать и видеть слова, написанные рукой Льва Николаевича. Когда сознаешь, какие великие люди жили и живут в одно время с тобой, начинаешь иначе относиться к себе. Строже. Требовательнее. Надо же соответствовать. Хотя бы немного, в меру своих возможностей.
Писатель Михаил Афанасьевич Булгаков и его жена Елена Сергеевна были нашими с Г.В. друзьями. Познакомил нас И.О. Я очень уважала Булгакова как человека и как писателя. Сочувствовала ему. При всех своих талантах он был удивительно неприспособленным к жизни человеком, как раньше говорили, «не от мира сего». Жена, насколько могла, старалась сгладить этот его «недостаток» (намеренно беру это слово в кавычки). Должна заметить, что у Булгакова и в семейной жизни не все было гладко. Его отношения с Еленой Сергеевной, при всей взаимной любви (это сразу ж бросалось в глаза), несли некий болезненный отпечаток. Тщательно скрывалась эта болезненность от посторонних глаз, но тем не менее внимательному наблюдателю было несложно заметить ее проявление. В жестах, во взглядах, в обрывках фраз. При близком знакомстве чувствовалось (во всяком случае, я почувствовала это очень скоро), что эти два человека любят друг друга, сильно любят (любовь Елены Сергеевны я бы осмелилась назвать самоотверженной), но любовь приносит им не только радость, но и боль. Углубляться дальше не стану, поскольку хочу рассказать не об этом, а о том, как я попыталась помочь Булгакову.
Я читала многое из написанного Булгаковым. В том числе и то, что не было опубликовано. Не все мне нравилось, но нравилось многое, а чем-то я просто восхищалась.
Хороший человек, талантливый писатель, друг… Мое побуждение помочь Булгакову было естественным и объяснимым. Хорошо зная его щепетильность в подобных вопросах (порой она была чрезмерной), я решила посоветоваться не с ним, а с его женой. Е.С. всегда казалась мне более практичной. После неудачи с пьесой «Кабала святош» Булгаков сильно сдал. Он выглядел каким-то потерянным, потерявшим веру в себя, в свои силы. Да, не спорю, жизненный путь его не был усыпан цветами, скорее наоборот, но на мой взгляд, верить в себя надо всегда. Жизнь без веры в свои силы похожа на медленную смерть.
Дело было не столько в Булгакове и его пьесе, сколько во МХАТе и интриге, завязавшейся вокруг него. Кое-кому хотелось свести счеты с театром, и был найден удобный повод для этого. Отчасти виноват и сам Булгаков. Пьесу, которая ставится в одном из ведущих театров Советского Союза, надо редактировать очень тщательно, так, чтобы в ней не осталось ни единой двусмысленности, ни единой фразы, которую можно было бы превратно истолковать. «Гражданская война закончилась, а идеологическая продолжается», — говорит Г.В., и он, как всегда, прав. Фрондерство Булгакова, его подчеркнутая независимость, обособленность нередко выходили ему боком. Я видела этот его недостаток, видела и другие, но недостатки не мешали мне видеть талантливого писателя, который мог достигнуть большего. Не мешали видеть человека, друга, нуждавшегося в помощи. Деликатной помощи.
Мы поговорили с Е.С. по душам. Она даже прослезилась, когда говорила о преследующих их невзгодах. Пишу «даже», поскольку Е.С. не из плаксивых. У нее совершенно не женский характер.
— Чем я могла бы помочь Михаилу Афанасьевичу? — спросила я прямо.
— Нужна протекция, — не задумываясь, ответила она. — Без протекции воз наших проблем с места не сдвинуть. Уж слишком многие там, — последовал многозначительный взгляд вверх, — настроены против Миши. Если бы можно было устроить мне встречу с Н.[61] Он совсем недавно стал во главе комитета по делам искусств и вряд ли успел настроиться к Мише предвзято. Во всяком случае, я надеюсь, что новая метла начнет мести по-новому.
С Н. я не была знакома, но слышала о нем. Знала, что, перед тем как возглавить комитет, он работал в ЦК. Понимая, сколько дел обрушивается на человека с новым назначением, я решила не искать подходов к Н., а поступить иначе. Пообещала Е.С. подумать насчет Н., а сама при первой же встрече со Сталиным завела разговор о Булгакове. Сделала это тонко, словно невзначай, к слову, но сразу же сказала, что знакома с Булгаковыми и придерживаюсь о них хорошего мнения.
При упоминании Булгакова Сталин нахмурился.
— Каждый сам решает, с кем ему дружить, — сказал Он, — но мне не нравятся люди, держащие камень за пазухой.
— Булгаков не такой! — горячо возразила я. — У него нет за пазухой никакого камня. У него просто тяжелый характер. Но он хороший писатель и настоящий советский человек!
— Слов мало. Нужны доказательства, — ответил на это Сталин.
Я поняла эти слова как указание. Собственно, они и были указанием. Рассказала Е.С., что мне удалось (в подробности я, естественно, не вдавалась) поговорить о Булгакове с Вождем и что мне было сказано про то, что нужны доказательства. Е.С. долго и пространно благодарила меня, мне даже стало неловко, а потом спросила, какие именно, на мой взгляд, нужны доказательства. Подумав, я ответила, что решать здесь должен сам Булгаков, кроме него некому, но, несомненно, речь идет о книге или пьесе, и произведение это должно быть полностью советским, то есть таким, чтобы ни у кого, даже у самого предвзятого критика, не было бы повода обвинить Булгакова в чем-то реакционном, буржуазном и т. п.
— Пьеса! Конечно же, пьеса! — воскликнула Е.С. — Пьесы удаются Мише особенно хорошо, к тому же они меньше объемом, написать пьесу можно гораздо быстрее, чем роман, а еще пьесы имеют больший резонанс… Пьеса, и только пьеса! Тем более что он уже второй год обдумывает один замечательный замысел!
Признаюсь честно, что меня несколько удивило подобное высказывание. На мой взгляд, решать, что ему писать — роман, пьесу или поэму, мог только сам Булгаков. Мы давно уже живем вместе с Г.В., мы прекрасно знаем друг друга, но я не рискну, не возьму на себя ответственность решать что-то за Г.В. Особенно если речь идет о такой деликатной сфере, как творчество. Да и вообще, как можно решать за кого-то? В этом есть что-то неуважительное.