– Элли, познакомься, это моя сестра! – воскликнул Лот с гордостью. – Как она тебе нравится?
– Элли, – сказала Отилия, – ведь когда-то давно я видела тебя в Гааге.
– Не помню, Отилия.
– Конечно, тебе было всего лет восемь, и ты играла в большущей игровой комнате в доме grand-papa Такмы, где стоял великолепный кукольный дом.
– Да-да…
– С тех пор я в Гаагу не ездила.
– Ты поехала учиться в консерваторию в Льеже…
– Да.
– Когда ты в последний раз пела? – спросил Лот.
– Недавно, в Париже…
– Мы о тебе ничего не знаем. В Голландии ты совсем не выступаешь.
– Я никогда больше не поеду в Голландию.
– Почему, Отилия? – спросила Элли.
– Голландия на меня очень давит.
– Сама страна или люди?
– Всё на свете. Страна, люди, дома… наше семейство… наш круг общения…
– Я тебя понимаю, – сказал Лот.
– В Голландии я не могла дышать, – сказала Отилия. – Я не то что критикую страну, людей и семью. Все имеет и хорошие стороны. Но как низкое серое небо не давало мне дышать, так и дома сдавливали мой голос, и я не могла петь, я все время чувствовала вокруг себя что-то, не знаю что, что-то ужасное….
– Что-то ужасное? – переспросила Элли.
– Да. Какую-то атмосферу. Дома у нас с maman всегда были сложные отношения, как и у maman с papa. Ее характер, эти детские капризы приводили меня в бешенство. У Лота куда более покладистый нрав.
– Тебе, Отилия, надо было родиться мальчиком, а мне девочкой, – сказал Лот с грустью.
– Но я до мозга костей женщина, – сказала Отилия.
И взгляд ее слегка затуманился, а в улыбке мелькнуло выражение счастья.
– Охотно верю, – ответил Лот.
– Да, – продолжала Отилия. – С мамой я постоянно не ладила. Я чувствовала, что мне необходима свобода. Надо же жить! И я чувствовала в себе голос. Я хорошо училась, серьезно училась, много лет. И добилась успеха. Пение – моя жизнь.
– Но почему ты поешь только на концертах, Отилия? Ты не любишь оперу? Ты же поешь Вагнера.
– Да, но я не могу перевоплощаться в персонажа дольше, чем на несколько минут. Дольше, чем на одну арию. Перевоплотиться на целый вечер я не в состоянии.
– Я тебя понимаю, – сказал Лот.
– Да, – оживилась Элли. – Заметно, что ты сестра Лота. Он тоже не может работать дольше, чем нужно, чтобы написать статью или эссе.
– Это фамильное свойство, Отилия, – сказал Лот. – Это наследственное.
Отилия задумалась с улыбкой на губах. Улыбка Джоконды, отметила про себя Элли.
– Возможно, это правда, – сказала Отилия. – Какая малышка Элли наблюдательная!
– Да, – подтвердил Лот с гордостью. – Что правда, то правда. Мы тут все трое люди неординарные.
– М-да… – погрузилась в воспоминания Отилия. – Голландия… Эти дома… Эта атмосфера… в доме maman с ее Тревелли. Это было ужасно. Сцены, сцены… Тревелли ревновал maman к papa, maman ревновала Тревелли к его тысяче любовниц! Вот уж ревнивица! Ее шляпка и накидка всегда висели в передней. Когда «господин» Тревелли собирался выйти из дому, maman спрашивала: «Хью, куда ты идешь?» – «Doesn’t matter[25]» отвечал Тревелли. «Я с тобой», говорила maman, надевала накидку и шляпку бог знает как и шла с ним вместе. Тревелли ругался. Устраивал сцену, но maman все равно выходила из дома с ним вместе. Он шел по улице на три шага впереди нее, maman за ним следом, взбешенная. Она была очень, очень красивой женщиной, этакая куколка с личиком мадонны, а одевалась небрежно… А Лот, всегда невозмутимый, в глазах спокойствие… Как сейчас помню. Никогда ни на что не злился, всегда так вежливо говорил «господин Тревелли»…
– Я прекрасно уживался со всеми троими papa.
– Когда maman с Тревелли друг другу надоели и maman влюбилась в Стейна, я уехала из дома. Сначала жила у отца, потом поступила в консерваторию… И больше в Голландию ни разу не ездила. Ох, эти дома… Ваш дом, Элли, дом grand-papa Такмы, всегда в идеальном порядке благодаря тетушке Адели, но мне постоянно казалось, что за каждой дверью что-то скрывается, ждет до поры до времени… А дом grand-maman, и она сама у окна, во что-то всматривающаяся. И тоже чего-то ожидающая… Чего? Не знаю. Но на меня это так давило. Я мечтала о чистом воздухе, о синем небе, о свободе; чтобы вдохнуть полной грудью.
– Я такое тоже не раз чувствовал, – тихо проговорил Лот.
Элли промолчала, но вспомнила свое детство в доме у старика, о своем кукольном домике, в которым она, хозяйка, наводила порядок, как в отдельном мире.
– Да, – сказала Отилия, – ты, Лот, тоже это чувствовал, и поехал в Италию подышать свежим воздухом. Пожить, пожить по-настоящему… В нашей семье старшее поколение когда-то жило по-настоящему. И maman в то время еще тоже жила, но прошлое не отпускало ее… Не знаю, Элли, вообще-то я не слишком чувствительная, но все же… у меня было постоянное ощущение, что на меня давит то, что уже давно миновало… И я не выдержала. Мне хотелось жить собственной жизнью.
– Это правда: ты добилась полной свободы, – сказал Лот. – Еще более полной, чем я. Я не мог и не могу оставить maman. Я ее люблю. Не знаю почему, но я воспринимаю ее не как мать. Но все равно люблю ее, мне ее часто так жалко. Она – ребенок, избалованный ребенок. В молодости ее слишком носили на руках. Мужчины были от нее без ума. А теперь она состарилась, и что у нее осталось? Ничего и никого. Они со Стейном – как кошка с собакой. Стариться – это ужасно. Особенно для такой женщины, какой она была. Для женщины, скажем честно, созданной для любви. Maman всегда жила одной любовью. Она – бесхитростная натура, она нуждается в любви и ласке до такой степени, что готова нарушить условности. Она соблюдала их лишь до поры до времени. А если кого-то любила, то добивалась своего.
– Но зачем она всякий раз выходила замуж? Я же не замужем, хотя тоже люблю.
– Отилия, maman жила в другое время. Тогда все женились. Да и теперь тоже. Мы вот с Элли поженились.
– Ничего не имею против, если вы уверены, что счастливо проживете вместе всю жизнь. Могла ли maman с уверенностью сказать это хотя бы про одного из своих трех мужей? Она по всем троим сходила с ума.
– А теперь всех трех ненавидит.
– Значит, ей не следовало выходить замуж.
– Но maman жила в другое время. И, Отилия, как я уже говорил, в наше время люди тоже женятся.
– Ты осуждаешь меня за то, что я не выхожу замуж?
– Нет, не осуждаю. Я никогда не осуждаю других за то, что они считают для себя правильным.
– Давайте поговорим открыто и честно. Ты называешь maman женщиной, созданной для любви. Быть может, ты и меня так называешь.
– Я мало знаю о твоей жизни.
– Я жила с мужчинами. Если бы я придерживалась тех же представлений, что и maman, точнее, тех же подсознательно усвоенных условностей, я бы выходила за них замуж. Я любила, и была любима. Я бы могла два раза выйти замуж, но я этого не сделала.
– Тебя напугало то, что ты видела в детстве.
– Да, и еще я не была уверена, я никогда не была уверена. Пожалуй теперь… теперь, Лот, я впервые уверена.
– Теперь ты уверена, Отилия? – спросила Элли.
Она взяла ее руку. Отилия казалась ей такой красивой, такой красивой и искренней, что Элли была тронута до глубины души.
– Пожалуй… Элли, теперь я уверена, что люблю Альдо и никогда не полюблю никого другого. И он любит меня…
– И вы собираетесь пожениться? – спросил Лот.
– Нет, не собираемся.
– Но почему?
– Уверен ли он?
– Но он же любит тебя…
– Да, но уверен ли он? Нет, не уверен… Мы счастливы, о, как мы счастливы. И он, он хочет на мне жениться. Но может ли он быть уверен? Нет, не может… Я точно знаю, что он не может быть уверен… Зачем же тогда надевать оковы брака? Если я рожу от него ребенка, я буду счастлива и стану хорошей матерью. Но зачем оковы? Альдо не может быть уверен, хоть сейчас мы и счастливы вместе. Он на два года старше меня. Как знать, что ждет его завтра, какое чувство, какая страсть, какая любовь… Я – я знаю, что нашла любимого человека, но также знаю, что он не может быть уверен… Если завтра ему захочется покинуть меня, то он свободен… И он найдет другое счастье, быть может, более долговечное… Что мы знаем о себе, мы, бедные людишки? Мы ищем, ищем, пока наконец не находим… Я нашла… Но он еще нет. Нет, Лот, мы не поженимся. Я хочу, чтобы Альдо был свободен и делал, что ему хочется… Я уже не молода и не хочу лишать его свободы. Наша любовь, наши тела, наши души свободны, мы полностью свободны в нашем счастье… И если я завтра стану старой, и лишусь голоса…
– Ты будешь страдать, Отилия, – сказал Лот.
– Я не буду страдать, Лот. Я буду знать, что была в своей жизни счастлива. Я получила от жизни свою долю счастья. Я не прошу ничего вечного в этом мире. Я буду довольна прожитой жизнью и буду спокойно, спокойно стареть.
– Ах, Отилия, а я так мучаюсь оттого, что становлюсь все старше и старше.
– Лот, это болезнь. Сейчас ты счастлив, у тебя есть Элли, жизнь прекрасна, на свете есть солнце, на свете есть счастье. Принимай это как есть, наслаждайся, будь счастлив и не думай о будущем…
– А ты, значит, никогда не думаешь о старости, о том, какой это ужас…
– Иногда думаю, но не считаю ужасом.
– Если твой Альдо завтра уйдет от тебя, ты останешься одна… и состаришься.
– Если он завтра уйдет от меня ради своего счастья, я приму это как должное, и я состарюсь, но не буду одна, потому что у меня останутся воспоминания о нашей любви, нашем счастье, которое сейчас – реальность и которое такое настоящее, что повторения уже не будет…
Она встала.
– Ты уходишь?
– Мне пора. Приходите к нам завтра на завтрак, хорошо, Элли?
– Да, Отилия…
Отилия посмотрела в окно. Низкое солнце пробивалось через фиолетовые и розовые облака, ветер разлегся на глади моря; вода нежно укачивала его на своей равномерно поднимающейся и опускающейся темно-синей груди, как любовника, отдыхающего после бурного неистовства.