Танте Адель смотрела на него, глаза ее всматривались, всматривались в его лицо, и от ужаса она качала головой туда-сюда. Вот он лежит, мертвый. Она знала его много лет, она ухаживала за ним. И ничего не подозревала. Вот он лежит, мертвый, и то, что здесь лежит, – единственное напоминание о любовной страсти, пылкой ненависти и раскаянии. Или существует и загробная жизнь, где его ждет новая борьба и неистовое раскаяние и покаяние, а возможно, и возмездие?
Как бы он ни страдал в душе, но в этом мире он наказания не понес. Внешне его жизнь протекала спокойно и плавно. Он добился всеобщего уважения и хорошего достатка. Его не мучили старческие недуги. Напротив, у него до старости сохранились великолепный слух и великолепное зрение: Адель вспомнила, как он нередко жаловался со свойственной ему благодушной усмешкой – слишком благодушной, чтобы быть искренней, – что у него чрезмерно острый слух, который со старостью ничуть не притупился, так что он слышит даже голоса, которых нет… Какие же это голоса он слышал, какой голос звал его? Какой голос звал его, когда разорванное надвое письмо, которое он хранил слишком долго, выскользнуло у него из непослушной руки? Нет, в этом мире он наказания не понес, если только вся его жизнь не была для него наказанием… Адель содрогнулась: оказывается, можно жить много лет рядом с другим человеком и совсем не знать его… Сколько лет? Она, его бедная родственница, прожила с ним двадцать три года бок о бок… И точно так же жила Пожилая Дама… Пораженная этой мыслью и качая головой, танте Адель вышла из комнаты, сложив руки вместе движением старой девы. В своем воображении она видела Пожилую Даму… Та сидела, исполненная достоинства и величия, хрупкая и исхудавшая, в своем высоком кресле. Когда-то она была женщиной, способной написать такое письмо, полное слов, багряных от страсти и ненависти, от безумия и стремления забыться в слиянии с тем, кто сейчас лежит на кровати – такой маленький, худой, старый, наконец-то умерший после долгих-долгих лет. Она была способна так писать… Ее слова все еще пылали огнем перед глазами как громом пораженной Адели – женщины, дожившей до преклонных лет со спокойной душой и без огня в крови.
И это было правдой, и она была на это способна! Адель все качала головой туда-сюда…
VII
На следующий день в Голландию вернулась Отилия Стейн де Вейрт, паром доставил ее в Хук-ван-Холланд. Ее сопровождал молодой человек лет тридцати – симпатичный юный англичанин, гладко выбритый, с румяными щеками, видневшимися из-под козырька дорожного кепи, широкоплечий, в клетчатой куртке и коротких брюках. Они вместе сели на поезд до Гааги.
Отилия Стейн была взволнована. Она умела молчать, когда считала это нужным, и никогда об этом не говорила, но догадывалась, была почти уверена, что Такма – ее отец, и любила его как отца.
– Со мной он был всегда таким добрым, – рассказывала она по-английски своему сыну Хью Тревелли. – Мне его будет очень не хватать.
– Это был твой отец, – лаконично заметил Хью.
– Вовсе нет, – попыталась защититься maman Отлия. – Откуда ты знаешь, Хью? Люди чего только не наговорят.
– Он дал тебе денег, чтобы ты поехала в Англию.
Отилия сама не знала почему, но с Хью порой бывала более откровенной, чем с Лотом. Она любила обоих сыновей, но Лота любила за то, что он был ласковый, а Хью больше любила за то, что он такой красивый и широкоплечий и так похож на Тревелли, мужчину, которого она любила больше всех. Она никогда не рассказывала Лоту, что господин Такма по отношению к ней очень щедр, а Хью как-то раз рассказала. Ей приятно было путешествовать вместе с Хью, сидеть рядом с ним, но она побаивалась, что Хью поехал с ней. Он никогда раньше не приезжал в Гаагу, и она опасалась сложностей в отношениях со Стейном.
– Хью, – сказала она ласково и взяла его руку в свои ладони. – Хью, мама так рада побыть с тобой вместе. Я так редко вижу тебя… Я очень-очень рада… Но, наверное, лучше тебе было остаться в Англии.
– Нет, не лучше, – коротко ответил он и отобрал у нее свою руку.
– Из-за Стейна…
– С этим типом я вообще не собираюсь встречаться. И шагу не ступлю в ваш дом. Остановлюсь в гостинице. Думаешь, мне так хочется видеть этого негодяя Стейна? Мерзавца… из-за которого тебя оставил мой отец. Сама понимаешь. Но я поеду с тобой, у меня есть свой интерес. Лишних проблем никому не создам. Но я хочу знать. Тебе наверняка причитается наследство. Он твой отец, я знаю. И ты обязательно получишь наследство. Я просто хочу быть в курсе дела, точно ли ты его получишь и сколько это денег. Как только выясню, уеду. И никому не буду надоедать, тебе тоже.
Maman Отилия смотрела прямо перед собой, как ребенок, получивший нагоняй. Они были одни в купе, и она сказала ласково:
– Мальчик, милый, не разговаривай так с мамой. Я очень рада, что ты со мной рядом. Я очень люблю тебя. Ты похож на отца, а я так любила твоего отца, больше, чем Стейна… больше, чем Стейна. Стейн стал горем моей жизни. Я должна была остаться с вами – с тобой, с Джоном, с Мери. Не говори так жестко, мальчик. Мне от этого больно. Будь с мамой поласковее. У нее ничего, ничего не осталось в жизни: Лот женился, господин Такма умер. У нее ничего не осталось. Никто не будет с ней ласков, кроме тебя.
Раньше… раньше ее окружало столько ласки… раньше…
И она расплакалась. По господину Такме, который умер, от обиды на Лота, который женился, от ревности к Элли и от жалости к себе. Как ребенок, она схватилась за сильную руку Хью. Он улыбнулся своим красивым ртом на гладко выбритом лице, подумал, что для пожилой женщины его мать очень забавна, но понял, что раньше она могла быть по-настоящему очаровательной. В нем проснулось что-то человеческое, и он сказал с грубоватой нежностью, обхватив ее рукой за талию:
– Успокойся… не плачь, дай я тебя обниму.
И привлек ее к себе. Она, как ребенок, прижалась к его груди в кусачей шерстяной куртке, он похлопал ее по руке и поцеловал в лоб, и она, уже совершенно счастливая, так и сидела, прижавшись к сыну, а он, улыбаясь и качая головой, смотрел на свою мать сверху вниз.
– В какой гостинице ты остановишься? – спросила она.
– «Два города», – ответил он. – У тебя найдутся для меня деньги?
– Нет, Хью, – ответила она. – Я тебе уже все отдала. На поездку и…
– Все, что у тебя было?
– Да, мальчик, у меня в кошельке ни цента. Но мне и не нужно. Те деньги, что у тебя еще остались, можешь мне не отдавать.
Он сунул руку в карман.
– Не густо, – сказал он. – В Гааге дашь мне еще. Когда разбогатею, то переезжай ко мне жить, и тебе не будет одиноко на старости лет.
Она улыбнулась, радуясь услышанному, погладила его по щеке и поцеловала, хотя Лота не целовала никогда. Отилия была без ума от Хью, это был ее любимый сын. Ради одного его грубовато-приветливого слова она готова была пройти несколько миль, один его поцелуй наполнял ее счастьем, настоящим счастьем, на целый час. Оттого что она хотела смягчить его суровость, в ее голосе и ласках непроизвольно появлялось прежнее обаяние времен молодости. Хью никогда не видел ее маленькой фурией, какой она показывалась Лоту, Лоту, которого в детстве не раз била и на которого и теперь в порыве была готова поднять руку. Сыновняя мужественность Хью укрощала ее капризный нрав, и она делала все так, как он хотел. Она всю жизнь, едва влюбившись в мужественность, сразу же сдавалась, и сейчас происходило то же самое в отношениях с сыном.
По приезде в Гаагу она попрощалась с Хью и пообещала держать его в курсе дела, умоляя не быть слишком суровым и не устраивать сцен. Он дал слово и отправился в гостиницу. Дома она застала мужа.
– Расскажи, как умер господин Такма, – попросила она.
Стейн вкратце рассказал ей, как все произошло, и добавил:
– Я его душеприказчик.
– Ты? – удивилась Отилия. – А почему не Лот как муж Элли?
Стейн пожал плечами и подумал, что она неискренна, задавая этот вопрос.
– Не знаю, – холодно сказал он. – Так распорядился господин Такма. Впрочем, я в любом случае буду все делать вместе с Лотом. Лот приедет уже послезавтра. Сегодня тело уложат в гроб, а завтра похороны.
– Не дожидаясь Лота?
– Доктор Тиленс сказал, что откладывать похороны нежелательно.
Отилия не рассказала, что из Англии с ней приехал Хью, и пошла выпить кофе в опустевший дом на Маурицкаде. Она расцеловалась с Аделью Такма, державшейся молодцом, хотя у нее перед глазами все еще стояли красные буквы, точно выцветшие кровавые иероглифы. Отилия Стейн попросила Адель проводить ее в спальню, чтобы взглянуть на господина Такму. Она увидела его в приглушенном белом свете – старческое белое лицо в обрамлении серебряного веночка седых волос на белой подушке, с опущенными веками, и кожа вокруг носа и рта казалась пожелтевшим пергаментом. Она тихонько заплакала, ломая руки. Она очень любила господина Такму, и он тоже всегда был к ней нежен. Как отец… как отец. Таким она его всегда знала. Рара Деркса она никогда не видела. Он, господин Такма, был ей отцом. Он ласкал и баловал ее в детстве, и позднее всегда помогал, если она нуждалась в деньгах… Если он ее порой укорял, то всегда очень мягко – за то, что играла своей жизнью; именно это выражение он употребил, и когда она разводилась в первый раз, с Паусом, и во второй раз, с Тревелли. Она помнила все: что было на Яве, что было в Гааге. Пауса он очень любил, Тревелли нет, Стейна после всего, что произошло, считал все же добрым малым… Да, он мягко упрекал ее за то, что она не умела быть хозяйкой своих страстей, и всегда искренне заботился о ней… Она будет скучать без него, вспоминая их встречи в гостиной в доме maman и те нередкие случаи, когда она по утрам приходила к нему в кабинет и он давал ей несколько банковских билетов со словами:
– Не говори никому…
Он никогда не рассказывал, что он ее отец, и она всегда звала его «господин Такма». Но догадывалась… а сейчас чувствовала это точно… Эта доброта, посл