Он обнял Лота и поцеловал, как отец целует сына. Какое-то время Лот оставался у него в объятьях, затем они крепко пожали друг другу руки.
– Давай, Лот, будь молодцом!
– Бедная мамуля, – сказал Лот.
В глазах у него стояли слезы, он был очень взволнован.
– Когда ты уезжаешь? – спросил он у Стейна.
– Завтра.
– В котором часу?
– В девять. Поезд в Париж.
– Я приду на вокзал проводить тебя.
– Я тоже, – сказала Элли.
Она поцеловала его; он собрался уходить…
В этот момент в дверь позвонили, и Анна спустилась по лестнице.
– Я не решилась побеспокоить мефрау Терезу, – сказала Анна, – она так углубилась в молитву… Смотрите, господин Лот, вот и ваша матушка… и ваш английский брат…
– Черт побери! – прошипел Стейн сквозь зубы. – Видеть ее не могу…
– Стейн! – умоляюще сказала Элли; ей было жалко Лота, который опустился, обессиленный, на стул и не мог больше сдерживать слезы; он плакал, хоть и понимал, что это признак слабости.
Анна открыла дверь, и вошли Отилия с Хью. В передней они встретились со Стейном. Посмотрели друг другу в глаза. Хью приложил руку к кепи, словно приветствовал незнакомца. Ни слова не говоря, Отилия со Стейном прошли мимо друг друга, и Стейн вышел на улицу. Таким было его прощанье с женой, он больше никогда ее не увидит, с ним ушло последнее напоминание о той любви, которой ее некогда окружали мужчины.
– Я пришла узнать, как себя чувствует maman… – сказала Отилия, обращаясь к Элли и к Анне. – И Хью тоже хотел бы повидать свою бабушку. Но maman по-прежнему не встает, не правда ли, Анна…
Отилия прошла в гостиную.
– Здравствуй, Лот! Малыш, что случилось?
– Ничего, мамуля, ничего…
– Почему ты такой грустный? Ты плакал?
– Нет, мамуля, нет… Немного нервы расшалились, а так все в порядке. Здравствуй, Хью… С тобой такого не случается, чтобы расшалились нервы, не правда ли… и ты наверняка никогда не ревешь, как я, будто старая баба…
Лот овладел собой, но в глазах по-прежнему была грусть; он переводил взгляд с матери на брата. Его мать… она никогда не придавала значения одежде, и поэтому его задело, что в Лондоне она заказала себе у портного платье и манто, ничего особенного, из черного сукна, но оно идеально облегало ее еще молодую и стройную фигуру, в то время как линии шляпки были значительно экстравагантней, чем он привык видеть на ее красивых светло-седых кудрях. Ей же шестьдесят лет! Но она выглядела веселой, ее нежное, без единой морщинки лицо словно расцвело, и он видел – ах, ведь он знал ее так хорошо! – что она счастлива. Когда она бывала счастлива, глаза ее становились такими голубыми и невинными… Она была немолодой женщиной, ей было шестьдесят лет, но сейчас, когда она появилась в дверях рядом со своим английским сыном, возраст ее было не угадать, она расцвела от счастья – счастья, имевшего мало общего с настоящим материнским чувством: счастья от тех крох нежности, которые она ловила в приветливых словах и ласке Хью. Он говорил ей грубо нежные слова, он грубо гладил ее по голове или по плечу, и она была счастлива. По Лоту она не скучала, он для нее больше не существовал – в этот миг. Она сияла, потому что рядом с ней был Хью. А у Лота, смотревшего на них обоих, разрывалось сердце… Бедная мама… Он любил мать и считал ее такой милой и забавной, благодаря его врожденной мягкости и такту между ними всегда все было хорошо. Лот знал: его она тоже любит, хотя сейчас Хью и затмил его полностью. Она всегда любила Хью больше всех из всех ее пятерых детей. И она всегда любила Тревелли больше всех из всех ее троих мужей… Бедная, бедная мамочка, думал Лот. Сейчас у нее есть деньги, но что такое сто тысяч, если обращаться с ними неразумно? Что такое сто тысяч… для Хью! А когда эти сто тысяч кончатся… года через два… то что с ней будет? Потому что тогда его красавчик-брат с гладко выбритой верхней губой с ней точно не останется… И какая ее ждет старость! Бедная, бедная мамочка…
– Как ты похож на маму, Лот! – сказал Хью.
Да, он похож на мать, у него такое же хрупкое телосложение, как у нее, такие же глаза… почти такая же красивая шевелюра и такой же мягкий овал лица… Когда-то, в молодости, он гордился своей внешностью и очень за ней следил… знал, что он светловолосый красавчик. Но теперь это прошло, рядом с Хью он чувствовал себя старой бабой, старой бабой с расшатанными нервами… Быть таким рослым, таким широкоплечим, иметь такие красивые глаза, такую потрясающую эгоистичную улыбку и холодное сердце, ничем не интересоваться, кроме собственных комфорта и неотразимости, так спокойно жить на деньги матери, а когда они кончатся, то с непоколебимым спокойствием выбросить ее за борт и жить дальше своей жизнью… – вот это значит быть сильным! Вот это значит быть хозяином собственных эмоций и крепко стоять в этой жизни! Вот это значит не бояться будущего и приближающейся старости… Не ведать приступов Страха, не реветь, будто старая баба, будто старая баба с расшатанными нервами!
– Да, Хью, я похож на maman.
– А Элли… похожа на тебя, – сказал Хью.
– И на maman Отилию, только в худшем исполнении; по крайней мере, maman, я так от многих слышала, – тихо сказала Элли и обняла свекровь; ей тоже было грустно, она думала о господине Такме, и о Стейне, и о бедном Лоте…
Вдруг сверху донесся звонок, дважды повторенный: вызов компаньонки.
– Тетушка Тереза наверху? – спросила Элли.
– Я ее еще не видела, – ответила Отилия. – Но что же там такое случилось…
– Боже мой, боже мой! – воскликнула Анна, появляясь в дверях кухни и отгоняя кошку. – Наверняка это опять странности у мефрау… с ней же, знаете, бывает… что она видит… Что-то…
Но компаньонка поспешно спускалась вниз по лестнице…
– По-моему… мефрау умирает! – сказала она бледными губами. – Пойду позвоню от соседей… врачу.
– Оставайтесь здесь! – сказал Лот. – Я сам схожу.
Он быстро надел шляпу и ушел. По дому пронеслась волна ужаса. Отилия, Элли, компаньонка и Анна бросились наверх.
– Подожди внизу, Хью, – сказала Отилия.
Хью кивнул.
Оставшись в гостиной один, он сел на стул, принялся подбрасывать и ловить свое кепи… размышляя о том, что от бабушки его мать большого наследства не получит…
Имущества у нее всего ничего, а то, что есть, поделят на всех ее многочисленных детей. Хью закурил и, когда Лот вернулся, открыл ему дверь, за что Анна потом была ему очень благодарна.
Лот тоже поднялся наверх.
В спальне – ради свежего воздуха раздвижная дверь между комнатами была открыта, так что спальня и гостиная, где grand-maman столько лет сидела у окна, стали единым помещением – витал отчетливо уловимый страх. Maman Отилия не могла сдержать рыданий. Как все неожиданно, приговаривала она. Но на самом деле так не думала…
У постели стояла тетушка Тереза.
Лоту, когда он вошел, померещилось, будто это стоит сама grand-maman, только менее состарившаяся…
Тетушка Тереза поздоровалась с Лотом своими темно-карими креольскими глазами с грустным выражением. Рука указала на постель.
Там лежала grand-maman, она была в сознании. Она умирала медленно, без агонии, словно угасала свеча.
Только дыхание было ускоренное, затрудненное…
Она знала, что вокруг нее дети, но кто именно, не разбирала.
Все они были ее дети, она знала… А потом вспомнила, что тут находится и Тереза, приехавшая из Парижа; grand-maman была ей за это благодарна…
Рука чуть шевельнулась на одеяле, и grand-maman выговорила со стоном:
– Тереза… Тереза…
– Мама…
– Тереза… Тереза… молись…
И сама сложила руки для молитвы.
Тереза Ван дер Стаф встала на колени рядом с кроватью. Принялась молиться. Она молилась очень долго; grand-maman со сложенными руками лежала и медленно умирала, долго-долго, но спокойно… Отилия-дочь плакала в объятиях Лота… Внизу позвонили в дверь.
– Спасибо господину Хюго! – прошептала Анна.
Хью открыл дверь. Это пришел доктор Тиленс, но уже ничего нельзя было сделать. Grand-maman ничем не была больна, в ней просто догорал огонь. После того как ей сообщили о смерти Рулофса, после того как она увидела тень Такмы, она уже не вставала и с благодарностью приняла последнюю в своей жизни радость: неожиданное появление у ее постели дочери Терезы. О смерти Такмы ей не рассказали, но это было и не нужно: она увидела его в его кресле, и она знала… Grand-maman прекрасно помнила, что Тереза перешла в католическую веру и что она сама когда-то мечтала об отпущении грехов, об утешении в молитве, о том, чтобы святые препроводили ее душу к престолу Господа Бога и Девы Марии… И теперь она просила Терезу молиться, молиться за старую мать… Она, мать, не знала, что Тереза знает; она давным-давно забыла о той горячке, когда бредила у Терезы на руках… И сейчас, умирая, была благодарна Богу за то, что Он всегда был к ней добр, хоть душа ее и грешна, потому что никто… никто не знал. Никто, никто никогда не узнал… Ее дети ни о чем не узнали. Наказание она приняла: ее мучили угрызения совести, которые она носила внутри себя всю свою долгую, слишком долгую жизнь. Наказание она приняла: ее мучил страх при виде его призрака, встающего из лужи крови в углу ее комнаты, по несколько раз в год, в углу рядом с этажеркой… О, наказание она приняла… Но Господь Бог все же был добр к ней: никто, никто не узнал, никто, никто не знает и не узнает никогда… И вот она умирает, сложив руки, а Тереза, знающая, что и как надо делать, молится за нее…
Ее дыхание сопровождалось легким стоном, дыхание старой-старой женщины; долго-долго слышалось это постанывающее дыхание… В комнате раздавались рыдания Отилии Стейн и слышалось это постанывающее дыхание… За окном плакала каплями тающего снега оттепель.
XII
– Ах! – плакала Анна. – Как долго она умирает! Слышите… опять звонят! Господин Хюго откроет… до чего любезный юноша, он мне так помогает, мефрау Отилия… Слышите, он опять открывает дверь.