– Не говорите так, отец…
– Ох уж эти мне женщины! – воскликнул Паус. – Все они… все они такие…
И не смог закончить фразу.
– Нет, отец, не все «такие»… Они все разные… и мы тоже… Нельзя говорить о «мужчинах» и «женщинах» вообще. Мы все – бедные, ищущие, заблуждающиеся люди… Пусть она ищет: в этом ее жизнь. И в процессе поисков она делает много хорошего. Намного больше, чем я… Вот, прочитай ее письмо: она написала мне из Петербурга.
– Нет, Лот, не хочу читать. Ее место рядом с мужем, особенно когда он болен.
– Она не знает, что я болен. Надеюсь, вы не пошлете ей телеграмму, чтобы она приехала из Петербурга так же, как вы приехали из Брюсселя, оттого что у меня слегка поднялась температура. Отец, не осуждайте ее…
– Я ее все равно осуждаю, и тебя тоже осуждаю – за трусость, за то, что ты ее отпустил и не заставил ее, как муж, остаться с тобой рядом.
Лот умоляюще сложил руки.
– Отец, – тихо сказал он, – не говорите так. Не говорите так. Вы причиняете мне боль… я испытал уже столько боли, вернее, не боли, а горя, горя!
В горле его встал большой ком, он разрыдался.
– Мальчик мой, дорогой мой мальчик…
– Отец, да, я слабый, но я стараюсь быть мужественным. И спокойным. И хладнокровным. Побудьте со мной. Maman вместе с Хью уезжает в Англию. Стейн к ней не вернется. Он от нее ушел, навсегда. Теперь, когда у нее есть деньги и есть Хью, ей больше никто не нужен. И я в том числе. Не оставляйте меня одного. Поедемте вместе в Ниццу, в Италию. Не оставляйте меня одного с моим горем, но давайте не будем об этом говорить, и никогда больше не осуждайте Элли… если хотите остаться мне другом. Она поступает так, как должна поступать, а иначе нельзя.
Его голос постепенно набирал уверенность, и Паус-отец удивился, насколько убежденно Лот произнес по следние слова. Да, удивился. Это говорило другое поколение, он не мог согласиться с такими идеями, воззрениями, взаимоотношениями! Жениться только в муниципалитете, без церкви, а через несколько месяцев отпустить жену в Красный Крест! Страдать, оттого что она уехала, но считать, что иначе было невозможно и она поступила так, как должна была поступить… Эти взаимоотношения, воззрения, идеи настолько отличались от того, к чему он привык, что у него, охваченного негодованием по поводу поступка Элли, замелькало в глазах, он почувствовал себя человеком другого времени, другого поколения. Он незаметно пожал плечами, но решил больше не высказывать свои несомненно старомодные чувства, поэтому ответил совсем коротко, когда Лот повторил свой вопрос:
– Вы останетесь со мной?
– Да, сынок, я с тобой останусь…
И то ударение, которое он сделал на слове «я», было единственной критикой в адрес Элли, которую он себе позволил. Лот вздохнул с облегчением, затем сделал глубокий вдох, по-прежнему держа отца за руку. Через несколько мгновений старик заметил, что Лот спит. Он высвободил руку из ослабевших пальцев сына и на цыпочках вышел из комнаты; Лот ничего не заметил. В коридоре Паус остановился.
Да, у него все еще мелькало в глазах… Он любил совсем не так, в нем не было такой философской выдержки и умения понять чужую душу; в нем было больше страсти, огня, вожделения, он любил проще и более по-мужски… Сейчас, по прошествии многих лет, он снова оказался в доме своей жены и чувствовал, что, несмотря на годы, по-прежнему ее любит… И хоть страсти, огня, вожделения со временем стало меньше, он любил ее всегда… Паус остановился в нерешительности… Как правильнее поступить?
В нем боролись два желания: остаться в этом доме… или ринуться из него прочь, под дождь. Он не мог больше сидеть у Лота в комнате, ему там было душно; как человеку импульсивному, ему хотелось после всего услышанного походить, встряхнуться, сбросить с себя это мелькание чуждых идей и воззрений… Но все же… Он медленно спустился с лестницы, и сердце его билось, как у юноши… Интересно, где она? Вон там! Он услышал из гостиной ее голос, которого не слышал столько лет, разговаривавший на этом ненавистном английском языке с сыном, с Хью! Они смеялись, оба, его голос звучал вкрадчиво и грубовато-ласково, а ее голос звучал… ах, он звучал так же, как всегда! Так же нежно и соблазнительно… Бешеная, безудержная ревность вскипела в душе Пауса, ревность к этому сыну, который был не его сыном, к сыну, которого он мельком видел в комнате у Лота, сыну, который был так похож на своего папашу… Тревелли! Руки Пауса сжались в кулаки… Этими кулаками он был готов проломить дверь, чтобы ворваться, забросать их яростными словами, разметать все и вся…
Но нет. Но нет. Все, все миновало. Одумайся, прошло столько лет… Ей уже шестьдесят: такой он не мог ее себе представить. Она счастлива, сказал Лот. Она будет счастлива, пока не кончатся деньги… Ей уже шестьдесят, но она остается ребенком, и только через много-много лет, когда будет совсем старушкой – как знать, быть может, больной, сломленной, несчастной, – после того как этот парень прикончит ее деньги, вот тогда…
Он открыл замок на входной двери, вышел на улицу, под дождь. Тихонько захлопнул дверь за собой. Ах, он больше не может сюда вернуться, он не в силах слышать ее голос из-за закрытой двери! Лоту он напишет письмо из гостиницы – о том, что обязательно будет с ним, и что отправится с ним вместе в путешествие, и что будет ждать его в Брюсселе… чтобы поехать на юг…
XIV
В Неаполе конец апреля сиял солнечным светом, и Лот, глядя из окна своей комнаты поверх зеленых, точно лакированных пальм Виллы Национале[36], видел море, простиравшееся спокойной лазурной равниной до самого горизонта и там переходившее в жемчужный туман, в котором, точно в фантастическом сне, яркими белыми квадратиками вырисовывались стены Кастелламмаре[37].
Он любовался видом из своего высокого окна, слегка утомленный разговором с только что ушедшим Стейном, который очень долго просидел у него в номере. Лот был рад встретиться с отчимом, потому что чувствовал себя одиноко, после того как Паус-старший, прожив с ним здесь два месяца, уехал в Брюссель. Отец не смог вынести жары, Неаполь в апреле казался ему настоящим пеклом, тогда как Лот, напротив, наслаждался теплом и чувствовал себя полностью выздоровевшим. Они с отцом провели вместе чудесные месяцы: подолгу гуляли по Римской Кампании[38], а в последнее время в окрестностях Неаполя, и продолжительное, но не утомляющее пребывание на воздухе пошло Лоту на пользу: с каждым днем он чувствовал себя все лучше и лучше. А потом Паус-старший уехал в Брюссель; Лот сам настоял на его отъезде: палящая южная весна в Неаполе… Лот боялся, что отцу это будет тяжеловато, каким бы бодрым и здоровым он ни был.
И Паус-отец уехал, грустя, что оставляет Лота одного, но с радостью вспоминая время, проведенное вместе, и ту гармонию, что существовала между отцом и сыном, совсем на него не похожим.
Такие отношения сложились между ними благодаря характеру Лота, и Паус полностью признавал за сыном эту заслугу, потому что сам был человеком грубым, склонным к деспотизму, а Лот, с его податливой мягкостью и чуть скептической улыбкой, умел сгладить все шероховатости, которые могли бы привести к столкновениям или разладу между старым отцом и еще молодым сыном.
Да, Лот был рад, что Стейн, путешествуя, на несколько дней заехал в Неаполь, и хотя в Неаполе у Лота были знакомые, с которыми он регулярно виделся, Стейн означал для него кусочек дома, родной страны, семьи. Удачно получилось, что Стейн приехал как раз после отъезда Пауса: удалось избежать мучительной встречи двух мужей его матери, которые, впрочем, ни в чем не могли друг друга упрекнуть, так как между ними был «господин» Тревелли… Но Лот очень устал от разговора со Стейном. Смятенье в душе переросло в мельканье в глазах, смотревших на волшебный белый город – Кастелламмаре в перламутровой дали… Стейн рассказал ему столь многое… открыл ему тайны, о которых Лот не знал… и никогда бы не узнал, если бы не Стейн… нечто, что было ему чуждо и чему он был чужд, но что теперь позволило внезапно почувствовать, и осмыслить, и постичь множество невидимых граней: те ощущения, что он с детства испытывал в небольшом доме на Нассаулаан… в доме grand-maman… Да, Стейн в минуту откровенности, после того как они вместе позавтракали, рассказал Лоту о письме, которое, уже разорванное на части, прочитал вместе с Аделью в кабинете господина Такмы, и Лот, ошарашенный, выслушал; теперь Лот знал… и думал, что кроме него это знают только Стейн и танте Адель… Какой ужас, эти страсти из далекого прошлого, ненависть, пылкая любовь, убийство! У него перед глазами стояла незабываемая картина: в узкой гостиной, каждый у своего окна, сидят два очень-очень старых человека и ждут… ждут… ждут… И вот теперь наступило… то, чего они ждали столько лет… Теперь оба умерли… О, какой ужас – дожить до таких лет под грузом такой тайны… он бы не смог… И, усталый после разговора, вглядываясь в перламутровую даль, чуть начинающую краснеть в отблеске приближающегося заката, он – внук двух убийц! – ощутил, как с небес на него опускается Страх, громадный, как пока еще невидимая, но уже ощутимая у горизонта ширококрылая ночная мгла: Страх Старости! Боже, Боже… дожить до таких лет, так долго жить в ожидании конца, видеть То, что так медленно-медленно проходит мимо… У него перехватило дух, он весь задрожал и закрыл окно… Ах, в нем нет той пламенности, что была в этих стариках: его душа, окрашенная полутонами, никогда не поддастся ни на какие страсти, его исполненная скепсиса натура воспринимает слишком бурные жизненные проявления с горьким смешком, они кажутся бесполезными, он спрашивает: зачем? Такая тяжелая, как свинец, тайна… нет, ему ничего подобного не придется нести на своих плечах, но у него зато столько другого – тоски, молчаливых страданий от одиночества, что он, ощущая над собой мглистые крылья страха, спросил себя: