Различны области приложения.
Но одинаковы степени.
Различна природа достигнутых эффектов.
Но одинаковы «формулы» в основе этих наивысших ступеней проявления, независимо от самих областей.
Ибо в основе их лежит фундаментальная закономерность природы и мощь результатов тех процессов, которые через воспроизведение приобщаются к мощи природы. [Это] есть как бы еще [один] новый аспект мудрого образа древних об Антее, приобретающем неодолимую несокрушимость через припадающее приобщение к источнику всех сил – по мнению древних – к Земле. По нашему мнению – к сути закономерности движения и становления вселенной.
Истинные пути изобретания (1946)58
В «Александре Невском» есть обаятельный образ кольчужника Игната.
Казалось бы, так естественно было с самого начала включить этого представителя ремесленных слоев в основной узор образов, представляющих Русь XIII века в самых разнообразных аспектах.
М[ожет] б[ьпъ], по априорной «социологической схемке» такой «представитель» у нас с Павленко и значился. Не помню! Но если и да, то такой абстракцией, что я его даже и не припоминаю, что было бы уже вовсе невозможно, если бы мы имели дело с живым образом.
Так что можно его принять за несуществовавшего: либо фактически, либо «по существу», 一 если он существовал в наметках как «место, отведенное ремесленному слою».
И для обоих случаев его рождение именно таково, как я изложу.
Афина, говорят, рождена из головы Юпитера. Такова же судьба…кольчужника Игната.
С той лишь разницей, что здесь дело касается головы… Александра.
Даже не столько головы, сколько…стратегической мысли Невского.
Мне Александра непременно хочется сделать гением.
Бытовое представление о гениальности – и не без основания 一 у нас всегда связано с чем-то вроде яблока Ньютона или прыгающей крышкой чайника матери Фарадея.
Не без основания, потому что умение из частного случая вычитать общую закономерность и дальше направить ее полезное применение к разного рода отраслям и областям действительно связано с одной из черт, которая входит в сложный психический аппарат гения,
В бытовом разрезе 一 в наглядном аспекте – оно читается проще: как способность переносить заключения со случайного, маленького – на неожиданно другое и большое.
Нечто, касающееся упавшего яблока, на что-то, касающееся… земного шара, – закон всемирного тяготения.
Если герой сотворит в картине нечто в этом роде – у зрителя немедленно, «рефлекторное включается ассоциации, привыкшие возникать вокруг вопроса гениальности.
И печать гениальности расцветет ореолом вокруг моего князя.
В картине у него лишь одна возможность сверкнуть гениальностью 一 стратегическим планом Ледового побоища, знаменитыми «клещами», в которые он зажимает «железную свинью» рыцарей, теми клещами полного окружения противника，о котором мечтают все полководцы всех времен, теми клещами, которые помимо Александра принесли неувядаемую славу первому осуществившему их – Ганнибалу в битве при Каннах и во сто крат большую – полководцам Красной армии, еще более блистательно осуществившим их под Сталинградом.
Отсюда задача для фильма ясна. Должно быть «ньютоново яблоко», подсказывающее Александру в часы раздумья о предстоящем бое стратегическую картину Ледового побоища.
Подобная ситуация для изобретательской деятельности чрезвычайно трудна. Труднее всего «изобретать» образ, когда строго «до формулы» сформулирован непосредственный «спрос» к нему. Вот тебе формула того, что нужно, 一 создай из нее образ.
Органически наиболее выгодно процесс идет иначе: образное ощущение темы и постепенная кристаллизация формулы мысли (тезы) идут, как бы сливаясь и выковываясь одновременно.
При наличии уже законченной, произнесенной формулы очень трудно бывает ее снова погрузить в чреватое образами варево непосредственного, первичного «вдохновенного» эмоционального ощущения.
На этом «рвутся» и «рвутся» многие драматурги и писатели как настоящего, так и прошлого, имея дело с «проблемными» пьесами «а these», пьесами, призванными в судьбах действующих лиц и игре актеров продемонстрировать заранее отчеканенную тезу, «параграф», вместо того чтобы из общей идеи дать одновременно с расцветанием жизни самого произведения окончательно отшлифоваться и тезе, которая прозвучит как наиболее острая чеканка общей мысли темы – идеи, порождающей вещь. Мало того – иногда такая постановка вопроса приводит к явно надуманным «находкам» – по существу, чисто механического типа.
Ничего не поделаешь – тут случилось именно так: формулировка прописи «заказа» опередила естественное произрастание самой сцены непосредственно из внутренней необходимости, внутреннего позыва, – минуя формулу и устремляясь сразу же в обретаемую образную форму. Делать нечего!
Приходится «искать решений», «примерять» и сознательно вести игру «предложений и отбора», которая проходит почти бесконтрольно, когда держишь обоих коней из «пары гнедых» – сознания к образного мышления в одной равно натянутой узде, заставляя их вровень мчаться к единой общей цели мудрой образности целого.
Начинаешь гадать, примеривать, прикладывать.
Что бы такое увидеть Александру накануне боя ночью, чтобы сообразить, в какой оперативной схеме легче всего разбить немцев?
При этом еще и сама схема-то априори известна: не дать клину прорезать войско, заставить клин застрять.
Затем навалиться со всех сторон и сзаду.
И бить, бить, бить.
Клин. Клин застревает…
У Павленко мгновенно готов «образ»: ночь накануне боя. Конечно, костры. Конечно, поленья. Конечно, расколотые.
Топор ударился о сучок. Топор заклинился…застрял…
Бойкое начало «фантазирования» вянет и вянет. Настолько это не ярко. Настолько не красочно. Настолько неправдиво: попробуйте представить себе костры русских в лесах, сложенные из аккуратно наколотых дровишек, таких, какие мы старательно подкидываем в кафельную печку квартиры Павленко во флигеле того дома, где, по преданиям, жила семья Ростовых, а ныне помещается Союз советских писателей. В том самом флигеле, где, по преданиям, лежал израненный Андрей Болконский…
Нам как-то обоим неловко, и мы срочно врем друг другу, что один из нас вовсе забыл, что его где-то ждут, а другому обязательно надо быть в каком-то месте.
На следующий день о полене – ни звука.
Может быть, наводить Александра не на мысль о застрявшем клине? Может быть, о льде, который не выдержит тяжести рыцарей? (Учет этого обстоятельства тоже входил в планы Александра, И лед, действительно, не выдержал веса отступающих в панике рыцарей, закованных в тяжелые доспехи, в тот момент, когда они сгрудились у высокого берега Чудского озера.)
Ну что же, смотрим…
Мгновенно готов и «образ». По краю льда проходит… кошка.
С краю лед тонкий…
Лед…подламывается,.. под…кошкой…
Кретинизм предложения душит нас.
Мы оба совершенно забыли – Павленко уже где-то давно ожидают…меня где-то ждут…
Еще несколько дней…
И все в таком же роде. Не знаю, как Павленко, а я не могу заснуть ночами.
Вокруг меня топоры вклиниваются в поленья, и кошки спотыкаются на льду; потом топоры проламывают лед, а кошки вклиниваются в поленья…
Что за черт!
Какая дрянь не лезет в голову в бессонницу, когда вертишься с боку на бок.
Рука тянется к книжной полке.
一 Отвлечься.
В руках 一 сборник русских «заветных», «озорных» сказок.
Почти что первая из них… «Лиса и Заяц».
Боже мой!
Как же я забыл о самой этой любимой моей сказке?
Сальто из постели к телефону.
Восторженный рев в телефон:
– Нашел!
Кто-то станет у костра рассказывать сказку.
Сказку о «Лисе и Зайце».
О том, как заяц проскочил между двух берез.
О том, как погнавшаяся за ним лиса застряла, «заклинилась» между этих берез…
За какие-нибудь полчаса совместных усилий сказка принимает тот вид, в котором она в фильме.
[«– Заяц, значит, в овраг, лиса следом. Заяц в лесок, лиса за ним. Тогда заяц между двух березок сигани. Лиса следом, да и застрянь. Заклинись меж березок-то, трык-брык，трык-брык, трык-брык, ни с места. То-то ей беда, а заяц стоит рядом и сурьезно говорит ей: – Хочешь, говорит, я всю твою девичью честь сейчас нарушу…».
Вокруг костра смеются воины, Игнат продолжает:
«—Ах, что ты, что ты, сусед, разве можно, срам-то какой мне. Пожалей, говорит. – Тут жалеть некогда, 一 заяц ей, 一 и нарушил»].
Сказку эту услышит из уст рассказчика у костра Александр. (Хорошо будет показано живое общение князя и войск. Близость воинов и полководца.)
Он переспросит:
«Между двух берез зажал?»
«И нарушил!» 一 прозвучит под хохот восторженный ответ рассказчика.
Конечно, в сознании Александра давно уже маячит картина всестороннего охвата тевтонского полчища.
Конечно, не из сказки он черпает мудрость своей стратегии.
Но отчетливая динамика ситуации в сказке дает последний толчок Александру на расстановку своих конкретных боевых сил.
Буслай даст вклиниться рылу «свиньи».
Рыло завязнет…
Рать Гаврилы Олексича заклинит ее с боков…
А с тылу ударит… мужицкое ополчение!
Вдохновенно, кратко, точно и исчерпывающе Александр набросает контур завтрашнего боя.
[Александр, поднимаясь, поворачивается к воинам и говорит:
– На озере биться будем…
Александр говорит Гавриле и Буслаю:
– Вот тут, у Вороньего камня, головной полк поставим… Ты, Гаврило, полки левой руки возьмешь. Сам с дружиною по правую руку встану и владычный полк возьму. А ты, Микула， ставь мужиков в засадный полк. Немец, известно, свиньей-клином ударит, вот тут, у Вороньего камня, удар головной полк и примет.
Буслай спрашивает:
– А головной полк кто возьмет?
Александр отвечает:
– Ты возьмешь. Всю ночь бегал, теперь день постоишь. И весь удар на себя примешь, и немца держать будешь, и не дрогнешь, пока мы с Гаврилой с правой и левой руки его не зажмем. Понял? Ну, пошли.