Александр уходит].
В удовольствии от достигнутого только мимоходом отслаивается некоторая поучительность общего порядка из случая, только что имевшего место.
Все было неудачно, пока мы искали для пластического образа боя пластического же прообраза: полено, кошка и т.д.
Потом пришел наводящий материал другого измерения – сказка, рассказ.
Вероятно, под этим есть известная закономерная правда. «Наводить» на замысел должна динамическая схема под фактом или предметом, а не сами детали.
И если факт или предмет принадлежит к другому ряду – например, не пластическому, а звуковому, то ощущение этой динамической схемы острее, ум, умеющий пересадить ее в другую область, – острее, а действенность во много раз сильнее. […]
…Однако задумываться некогда.
Надо дальше лепить сценарий.
Первым выводом из только что найденного решения будет заказ… костюмерной.
Чтобы «заклинить» в сознании связь между планом боя и сказкой – вклинивающиеся в тыл немцам «мужички» – крестьянское ополчение 一 будут в гигантских заячьих! – ушанках.
Но особенно бурно «цепная» реакция изобретательства устремляется в другую сторону.
В чеканку образа… рассказчика.
Сказку нужно здорово актерски рассказать.
Кто лучший у нас актер – рассказчик-сказочник?
Кто?
Конечно, Дмитрий Николаевич Орлов.
Кто слышал его неподражаемую передачу «Догады», никогда не усомнится в этом.
В орловской передаче и мудрость, и лукавство, и кажущаяся наивность, и смышленая хитреца типично русского мужичка-середнячка, мастерового или ремесленника…
Стой!
Но у нас где-то в росписи-каталоге «желательных» для фильма персонажей как раз есть такая «вакансия».
Человеческих черт она пока что еще не имеет.
Разве что облик одной из забавно «под горшок» остриженных фигурок с корсунских врат святой Софии в Новгороде.
Стиль сказки и особенная лукавая вкрадчивость с прищуром хитрого глаза актера Орлова вдыхает живой дух в контур представителя «социальной категории» новгородских ремесленников, которые значатся в рубрике действующих лиц под общим знаком «desiderata»59.
Орлов станет по роду деятельности кольчужных дел мастером.
Более умудренным, чем простые молодые вояки.
Недаром он поучает их хоть и озорными, но все же сказочными иносказаниями.
А чтобы сказка не вырывалась из общего строя его разговора, стиль этого разговора должен быть «переливчатым»: из присказки в прибаутку, из поговорки в пословицу,
А чтобы сказка была не просто озорной, а озорной лишь по форме изложения, надо, чтобы Игнат (походя где-то уже возникло для него имя!) был истинно русским человеком и патриотом.
И когда на Вечевой площади возникнут споры, драться ли за «какую-то там общую Русь», как смотрят на все народное дело консервативные круги имущих слоев населения Новгорода, именно ему, Игнату, должна выпасть доля призывать народ новгородский подняться против немца.
Вот уже Игнат и с речью-призывом.
А чтобы не быть пустословом и краснобаем, он должен быть патриотом не только на словах, но и на деле.
Это он возглавит армию новгородских кольчужников, днем и ночью кующих мечи, шестоперы, кольчуги. Но не только по профессиональной деятельности должен он быть «активистом».
Но и по широте души.
Даром он раздаст 一 «берите все» – все то, что наготовлено, наковано, наработано.
А чтоб это не повисло в воздухе красивым «театральным» жестом, заземлим его в мягкой иронии, которая от поговорок уже начинает бросать свои рефлексы на образ.
Пусть зарапортуется в своем усердии, пусть перемахнет через край.
Пусть кольчужник… без кольчуги останется: все раздаст.
Сам ни с чем останется.
(«Кольчужник без кольчуги» 一 настолько обновленная форма, что в ней не совестно щегольнуть традиционному «сапожник без сапог».
Оставить Игната… без сапог мы не оставим: мы уже кое-чему обучились в приемах «трансплантации» ситуаций – недаром у нас все-таки ныряла кошка под лед!)
Впрочем, это будет чересчур.
Не без кольчуги мы его оставим. А лучше в смешном виде – с кольчужкой не в пору.
«Коротка кольчужка!» 一 будет он говорить слегка озадаченно, немного огорченно и чуть-чуть растерянно после того, как роздал все и остался с куцей кольчугой для себя.
Но тут с другого конца драматургических требований поступает потребность еще более ожесточить зрителя против врагов.
Надо, чтобы кто-нибудь из положительных героев погибал.
В разгроме Пскова гибнут скорее «в кредит» люди, ничем не завоевавшие симпатий зрителей, кроме того, что они одной с ним страны, одной с ним крови – русские люди – псковичи.
На разгроме Пскова недостаточно остро лежит акцент личной судьбы близкого зрителю человека.
«Коротка кольчужка», «коротка кольчужка» хорошо звучит… Настолько хорошо звучит, что хотелось бы повтора этому звучанию, рефрена.
По всем правилам рефрена: в новом разрезе, в новом осмыслении …
С одной стороны – «коротка кольчужка»; с другой стороны – кому-то из героев фильма надо помирать.
Александру нельзя.
Буслаю тоже.
Гаврило Олексич и так почти умирает.
Но для финала оба должны быть живы.
«Коротка кольчужка»…
Коротка…
Но ведь кольчужка может быть коротка не только снизу, с подола.
Кольчужки может не хватить и на то, чтобы надежно закрыть собой горло…
И смешное может обернуться трагическим.
И трагическое, прозвучав вторично, после смешного, зазвучит особенно прискорбно, и скорбь породит ярость к виновнику скорби…
И вот уже смешное «коротка кольчужка» сперва застенчиво, а потом драматургически-настоятельно протягивает свой недостающий ворот под нож убийцы… Чей нож?
Конечно, под нож наиболее подлой фигуры из среды врагов: под нож посадника-предателя Твердилы.
«Коротка кольчужка!..» в своем втором – рефренном повторе станет последним вздохом этого милого человека, прибауточника и лукавца, беззаветно преданного русской земле, пламенного патриота и мученика за всенародное дело.
Так органически, из необходимости целого вырастают живые черты и нужные качества новой фигуры внутри произведения, совершенно так же, как обстановка и неповторимые условия истинного исторического события вызывают к самой жизни, к деятельности и к реальному деянию из гущи народной неожиданных людей-героев, и из их народной души те черты характера, те поступки, которые покрывают и их и народ, их породивший, лучами немеркнущей славы…
И ходит от эпизода к эпизоду этой драматической судьбы своего кольчужника 一 актер Орлов по необъятному ангару «Мосфильма» на Потылихе, то и дело наклоняясь к голенищу Игнатова сапога.
Замызганный и засаленный за голенищем лежит сверток. Это 一 словесная ткань, мяса и жиры на костяке уродившейся роли.
То наклонится Орлов – новую прибаутку в список впишет: «Кулик 一 не велик, а все-таки птица…»
В запас.
Где-то вычитал.
Почему-то вспомнил.
У кого-то подобрал.
То наклонится – присказку вытащит: к месту пришлась – в роли место нашлось, где ее высказать можно.
[…]
«Кулик» на месте будет лучше всего перед смертью: забахвалился. Бдительность утерял. Замах ножа проморгал.
Ходит по «Мосфильму» Орлов, кряхтит, нагибается – про себя с образом Игната спорит, что куда больше к месту.
Неустанно и трудолюбиво.
Ах, как жаль, Дмитрий Николаевич, что одну поговорку я только сейчас нашел:
«В Рязани
Грибы с глазами.
Их едят.
А они глядят…»
Как бы сочно вы ее произнесли!
Да поздно.
Картину мы с вами, как-никак, окончили восемь лет тому назад…
Автобиографические записки (1946)60
[…] Так что, считая любовь и голод за самые мощные инстинкты, приходится прийти к выводу, что в области, воспоминаний вовсе не они являются особенно впечатляющими.
Вероятно, в тех случаях, когда эти чувства изживаются до конца. Поэтому здесь об этих чувствах будет немного.
[…] Имя Пруста было принято в двадцатых-тридцатых годах произносить на одном дыхании с именем Джойса.
И если Джойс – воистину колосс, чье величие переживет и моду, и нездоровый успех скандала от чрезмерно откровенных страниц «Улисса», и цензурные запреты, и затишье моды, и временное невнимание к его памяти, Марсель Пруст же не больше чем временно занимающий место, которое перескакивает в последующие годы к Селину, а позже к Жану-Полю Сартру. Вероятно, этой моей нелюбовью к Прусту объясняется то обстоятельство, что я не очень точно помню, относилось ли удивление критики к непривычным его заглавиям только лишь к «Du cote de chez Swann»61 и «А l’ ombre des Jeunes Filles en Fleur»62, но и к общему заглавию – «А la Recherche du Temps Perdu» 一 «В поисках за потерянным временем».
Сейчас мое отношение к Прусту мало в чем изменилось, хотя именно сейчас я особенно остро «вибрирую» в ответ на это заглавие.
В нем же и ключ к той безумной и витиеватой тщательности, с которой Пруст пишет, описывает, выписывает каждую неизменно автобиографическую деталь, как бы ощупывая, оглаживая, стараясь удержать в руках безнадежно уносящееся прошлое…
Вдруг, к пятидесяти годам, и во мне остро и мучительно возникает желание схватить и удержать ускользающее в прошлое свое потерянное время.
[…] Любой штрих любого образа и типа, как выжженный, стоит перед зрительной памятью.
И готов верить нелепому поверию, что на ретине глаза жертвы может, как на фотоснимке, запечатлеться образ убийцы.
[…] Я пишу о своем времени.
И они – лишь встречный поток образов, на которых мимолетно задерживалось отпущенное мне, уносящееся вскачь мое время.
Иногда задевая локтем, иногда задерживаясь днями, иногда – года