Если она всегда была очень смешной, и смешного здесь не было ничего, то как ей теперь быть?
«Ты хоть понимаешь, что жизнь твоей дочери в опасности?!» – шепотом крикнула она отцу, потому что голова малышки продолжала расти по экспоненте без всяких признаков замедления, и сестра уже почти не могла ходить из-за жутких резей в животе. «Ты понимаешь, что еще сто лет назад…» – она умолкла на полуслове, увидев слезы в отцовских глазах. Кажется, до него начало доходить, и ей была невыносима сама мысль о том, что именно это стало причиной его прозрения, после стольких лет. Она попыталась открыть дверь, но дверь была заперта; по радио играла песня Джорджа Торогуда «Отъявленный негодяй», и, хорошо зная привычки отца, она понимала, что он не выпустит ее из машины, пока не закончится песня.
«Чертовы полицейские!» – выкрикнула она, когда все-таки вырвалась из машины, яростно хлопнула дверью и принялась пинать заднюю шину со всей силы, скопившейся за тридцать шесть лет неукоснительного законопослушания. «Грязные… вонючие… свиньи!» – кричала она, наконец-то склонившись к радикализму, в печальное родное лицо в зеркале заднего вида – красное, как никогда.
Интересно, и как это новое знание будет сосуществовать с В. Европе. Одна. Гомосятина? Ей что-то подсказывало, что не будет никак. А если и будет, то очень недолго.
И все-таки он не выказывал обычного пренебрежения; он пытался быть милым. «Как… дела… на работе?» – спросил он за завтраком, и она вспомнила недавнее мероприятие, когда закинулась перед началом чем-то забористым, хоть и легальным, в компании каких-то книготорговцев, решила, что умирает, выпила целый графин огуречной воды, после чего картинно упала, ненароком сверкнув трусами перед почтеннейшей публикой, и при этом все время кричала, чтобы ей вызвали «Скорую». Ей вовсе не было стыдно ни тогда, ни теперь. Тот конфуз был не более чем повторением – миниатюрной копией – унылой траектории ее пути к славе. «На работе все просто отлично», – сказала она отцу, скрестив беззащитные руки на своей незащищенной груди.
«Все, что могло бы пойти не так с мозгом ребенка, именно так и пошло», – говорили врачи, и она стала жить в этом мозге, мысленно путешествуя по его скрытым тропам и пытаясь понять, в чем значение того, что малышка никогда не узнает никаких новостей. Картина была совершенно абстрактной и даже красивой в своей абстракции. «Нейроны рассредоточились в изолированных областях, как бы в замкнутых капсулах, и никак не сообщаются друг с другом», – говорили врачи. Может быть, десять слов. Может быть, она будет вас узнавать. Они все смотрели на серое цветущее облако; они все втайне желали увидеть свой собственный мозг, где, как им хотелось бы верить, обязательно будут легко узнаваемые, затененные области полученных знаний. О, смотрите: восемь лет медицинского института. Смотрите: первый сезон «Фрейзера».
Невролог выделялась из всех остальных. Ее кожа слегка отливала мягким зеленоватым свечением, как у Мадонны, что балансирует в гроте на единственной ноге в форме русалочьего хвоста, и отблески моря отражаются на ее гладком лбу, за которым скрываются долгие, устремленные ввысь размышления. Казалось, она состояла – не меньше чем на четырнадцать процентов – из классической музыки, которую обычно слушают за учебой. Они извинялась через каждые две-три фразы. «Вы ни в чем не виноваты», – отвечала ее сестра, смахивая со щеки капли застывшего серебра, пока то устремление, что изначально заставило эту женщину заняться изучением мозга и посвятить себя неврологии, изливалось на них непрестанным потоком. Она лучилась, словно звезда в своем зафиксированном разъеме. И вновь и вновь повторяла: «Простите. Мне очень жаль».
Если малышка родится живой, врачи не верили, что она выживет. Если все-таки выживет, врачи не верили, что она проживет долго. Если все-таки проживет долго, врачи совершенно не представляли, как она будет жить, пребывая внутри собственных ощущений. Кончики ее пальцев, ее уши, ее бессонные незакрывающиеся глаза, незримая зыбкая рябь по коже от посторонних прикосновений. По всем ее нежным краям, примыкающим к миру, где она переходит в иное, недоступное нам состояние. Тихая заводь, полная медленных пузырей, и морганий, и колышущихся сгустков ряски. Самобытное «я», но скорее как морская губка. Однако томимая жаждой.
Слова «коллективная реальность» растягивались в бесконечность, истончались на уголках, как голубое флисовое одеяло, неспособное укрыть ноги всем и каждому одновременно – всем, кто зябнет на одном и том же морозе. Представьте себе одеяло с простеганной атласной лентой по краю. У нас у всех было такое в детстве.
Что такое человеческое существо? Что такое человеческое существо? Что такое человеческое существо? – вопрос бился в ее голове в тот день, когда умерла горилла, осознававшая себя личностью. Но ведь в этом-то все и дело. Если позволить одной горилле быть личностью, само слово затопит потоком смыслов, пока дом детства не будет разрушен до основания, вплоть до решеток на окнах.
«Вот я снова в Огайо и снова гетеросексуальна», – вздохнула она. Так было всегда. Каждый раз, когда она возвращалась домой. Сразу, как только ей на глаза попадался первый из ресторанов сети «Quaker Steak and Lube», как только по радио начинала звучать первая песня Тома Петти, как бы тянувшая к молнии на ее джинсах – сразу, как только скорость ее машины на автостраде создавала трение, близкое к возгоранию.
Подростком она пыталась писать стихи о красоте окружающего ее мира. Но окружающий ее мир был настолько уродливым, что она быстро забросила это занятие. Почему все деревья были такими чахлыми и корявыми? Почему реклама зала игровых автоматов напоминала рекламу разнузданного борделя? Почему ее мама коллекционировала фарфоровых куколок из серии «Драгоценные мгновения», почему птицы как будто чирикали БУР-ГЕР-КИНГ, БУР-ГЕР-КИНГ и почему в минуты предельного одиночества она мурлыкала себе под нос музыкальную заставку к рекламному ролику местного адвоката по делам о несчастных случаях на производстве, мелодию настолько заразную, что ее запросто можно было причислить к инфекционным болезням?
Она понимала, что если бы осталась, то, наверное, тоже пристрастилась бы к антидепрессантам. Из-за волглых и тусклых, опавших листьев цвета бумажных пакетов для школьных завтраков, что вяло плещутся в осенних канавах. Из-за снега, который так долго не тает, уже надоевший и нежеланный, как нелюбимая жена. Из-за воспоминаний о таблице умножения с ее тучным, всепоглощающим нулем в уголке и о привкусе мела на языке.
Но она все же сбежала, канула в интернет. И лишь недавно сообразила, что спаслась только чудом, потому что в последнее время в портале начали появляться какие-то люди, повылезшие из щелей, – люди, которые признавались, что были как никогда близки к радикализму, что они тоже целыми днями бродили по канализации коммунального разума, с пересохшими губами и мокрыми подмышками. Что они подвергались воздействию светящегося мутагенного ила так долго, что стали донельзя смешными и донельзя проницательными – и отрастили себе пресловутый всевидящий третий глаз.
Вдоль магистрали стояли большие рекламные щиты: НУЖНА ПОЧКА ДЛЯ МЕЛИССЫ. НУЖНА ПОЧКА ДЛЯ РЭНДИ. НУЖНА ПОЧКА ДЛЯ ЖАНИН, – с телефонными номерами, как бы написанными от руки толстым маркером. Она все же не выдержала и спросила: «Мам, что это за объявления?»
«Я впервые их вижу, – сказала мама, щурясь сквозь очки. – Это, наверное, какая-то афера».
«Афера для каких целей?»
Мама долго молчала. «Чтобы заполучить почку», – наконец проговорила она, глядя на дочь как на законченную идиотку.
Реформа здравоохранения и защиты пациентов, проведенная президентом Обамой, предусматривала выделение денежных средств на секвенирование полного экзома ДНК для малышки, что было приятно еще и по мелочной личной причине: теперь ее папа никогда больше не скажет ни слова этим своим тоном. «Не ждите слишком уж многого, – сказал им генетик. – Мы ищем одну-единственную опечатку в одном-единственном слове на какой-то одной из страниц в очень большой длинной книге». На мгновение ей показалось, что он забрел на ее территорию. Все, что в ней было животного, ощетинилось. Ей невольно подумалось: чиххать.
Ошибка скрывалась на неприметно заросшей тропинке, что означало, что происходящее с малышкой невозможно остановить. В ее руках и ногах, в ее сердце и голове присутствовал некий абсолютизм, почти граничащий с радостью. В материнской утробе она была фейерверком энергии и напора, ежеминутно она объявляла свою готовность, ежеминутно она говорила: вы же возьмете меня в игру?
Из-за этой энергии и напора, из-за этого искрящегося упорства малышка казалась приспособленной к жизни лучше, чем они все, вместе взятые, – она была самой жизнью, неожиданным и грандиозным стремлением, рывком из моря на сушу. «Я думала, она сильнее других младенцев», – говорила сестра и была права. «Я думала, она меня защищает», – говорила сестра, и кто стал бы ей возражать?
Мы так мало знаем о _____________!
Их сердца сжались от ужаса, когда все-таки прозвучали пять худших слов во всем английском языке. В Огайо приняли новый закон. Стимуляция родов на сроках беременности до тридцати семи недель теперь расценивалась как особо тяжкое преступление – независимо от обстоятельств. Даже при явных медицинских показаниях. Как бы сильно ни выросла голова у младенца. Раньше это считалось уголовным проступком и преследовалось не столь сурово. Закон вступил в силу месяц назад, еще совсем новый, сам – новорожденный младенец, и никто не знал, чей это ребенок, и на лицах врачей читался неприкрытый страх.