— Эоль-Сег одна, — качает головой остроухая. — Помни, Одон, утром мы должны вернуться.
Вот и здорово!
Распахиваю дверь, справа у поросшей серым мхом стенки сидит Иштван-младший. Голова болтается на груди и даже, кажется, слышен негромкий храп. Впрочем, чего я ожидал? Обещания всегда легче раздавать, чем выполнять. Начни сейчас Туату орать, что ей нужен ночной горшок — младший Иштван проснется только после пинков отца, который прибежит с маяка.
Трясу его за плечо, не очень сильно.
— Эй, — начальственно так спрашиваю, как дед, когда требовал отчета у прощелыги Симона, — далеко отсюда город?
Он вздрагивает, будто в него дубиной заехали, ежится, оглядывается вокруг, словно впервые осознал где находится. В глазах показывается краешек разума, они вспыхивают узнаванием:
— А? Город?
— Город-город, — его скоромыслие начинает меня раздражать.
— Город! А!
Он облегченно выдыхает, и на лице появляется то выражение, что обычно сопутствует решению сложной задачи: умиротворение, спокойствие и плохоскрываемая радость. А мне уже хочется заехать ему в ухо для придания веса своему вопросу.
— Да, бесы тебя задери! Город!
— Не, — отвечает Иштван, собравшись с мыслями. — Не далеко. К вечеру дойти можно.
Такое долгое путешествие меня не устраивает — даже если здесь нет Анку, возвращаться ночью нет никакого желания. Если нет Анку, то наверняка есть что-то похуже. Как говорил дед «природа пустоты не терпит». Да и уставать не хочется, потому что я уже притомился загадывать все напасти, ждущие меня завтра. Силы понадобятся.
— Лошадь есть?
— Конь, — слово срывается с его языка осторожно, он боится сказать незнакомцу лишнее.
— Да хоть мул! Давай сюда! И дорогу покажи.
— А? Надо у отца спросить.
— Так спроси уже!
Пока я слезно прошу у этого балбеса помощи, подходит папаша-Иштван.
Этот сходу понимает, о чем идет речь, но тоже сомневается в моей честности:
— Конь-то у меня один. А если ты не вернешься?
— Мы с Хине… с высокой госпожой завтра утром должны возвратиться за ворота. Я не могу не вернуться.
Иштван-старший задумчиво чешет плешивую макушку, на которую зачесаны длинные мокрые волосы с боков, вопросительно смотрит на сына, но тот только и может пожать плечами. Они оба разом оглядываются на маяк, как будто испрашивая позволения у кого-то, и до меня доходит — кто на самом деле верховодит в этом семействе.
— Где Старка?
— Стирать пошла. Вон там, — показывает давно немытым пальцем папаша Иштван за большущий валун величиной с два их дома.
Он стоит чуть в стороне от маяка, у самого моря. И что делается с другой его стороны мне совсем не видно.
— Пошли, посоветуемся с твоей бабой, — говорю. — Если сам ты принять решение не можешь.
Быстрыми шагами спешу к камню, оба лишенца топают следом, мне слышен их разговор:
— Вернись к дому. Госпожа алфур может чего-нибудь захотеть.
— Да она, поди, спать легла.
— Вернись, дурак! Разве они спят?
— Сам дурак!
— Ты как с отцом?…
— Да ладно!
— Дурак! Нажалуюсь на тебя высокой госпоже, отберет она у тебя свой дар за непослушание!
— И еще наругает как поп в деревне, да?
— С собой заберет! В далекий лес!
— Да насрать, — в голосе мальчишке прорезается ярость. — Лишь бы от вас подальше!
При этом они оба пыхтят натужно — передвигаться почти бегом они не привыкли. Любого человека расхолаживает размеренная спокойная жизнь.
Я даже не слышал, чтобы в семьях Хармана или в нашей деревне родственники друг друга так ненавидели. Ну бывает — покрикивают один на другого. Но это только для придания веса своим словам. Ведь в каждый момент могут появиться Анку и перед ними любые человеческие обиды — ничто.
— Вам бы сюда десяток кровососов для умудрения! — думаю зло.
Вокруг валуна протоптана дорожка, выходящая в тихую заводь, где поставлены мостки, на которых стоя на карачках над водой пыхтит бабища. Она сосредоточенно что-то трет о выступающий из воды камень, вокруг которого собралась серая пена. Видно, как под тонкой белой нательной рубахой тетки в такт движениям мотается огромная грудь, норовя выскочить наружу.
Здесь почему-то тихо. Не слышно грохота волн, прибой как будто отрезан от нас.
— Старка! Мать! — с неожиданной силой орет из-за моей спины Иштван-старший. — Спутник высокой госпожи желает в город съездить!
— И что? — тетка тяжело распрямляется.
Пола ее дырявой юбки подоткнута за пояс, отчего нам всем открывается вид на ее толстенные белые ноги в синих прожилках вен. Они неприятны — на мой непритязательный вкус, даже гадки — будто принадлежат утопленнице, пару недель провалявшейся в болоте. Но Старке безразлично мое отношение к ее персоне.
— Коня просит.
— Ну так дай!
— А если он…
— Дай коня! Пока госпожа алфур не передумала на ночь оставаться!
Бабища решает, что сказала достаточно, снова опускается на колени и наклоняется над водой, обрывая возможные возражения.
— Ладно, уговорили, — бормочет Иштван-старший. — Пошли… как тебя?
— Одон, — представляюсь.
— Пошли, Одон.
Младший Иштван недовольно разворачивается и плетется к дому. Наверное, ожидал какого-то действа, но не дождался.
Пока идем к дальнему хлеву, я вижу, как несколько раз смотритель порывается что-то спросить, но всегда успевает прикусить язык.
— Спрашивай, — разрешаю.
— Ты давно с высокой госпожой ходишь? — таким тоном у нас в деревне принято осведомляться у старших о срамных болезнях.
Я задумываюсь и получается, что совсем недолго, но кажется уже, будто она была рядом всегда. Бесы! Я даже замедляю шаг, представляя, что вскоре мне придется ее оставить. А может быть и убить.
— Вечность, — отвечаю почти честно.
— Повезло, — завистливо говорит Иштван и по-детски швыркает сопливым носом. — Такой молодой, а уже так повезло!
Меня едва не разрывает от хохота, я даже падаю, потому что ноги не держат. Повезло?! Повезло несколько дней прожить рядом с самым опасным созданием во всех мирах? Повезло не стать ее завтраком? Повезло увидеть, как она выпивает кровь из одних людей, превращая их в кровожадных чудовищ, и дурит головы другим, представляясь сошедшим с небес посланником Святых Духов? В чем везение?!
Мне хочется все это сказать глупому смотрителю маяка, но я понимаю, что начни я сейчас рассказывать ему чистейшую правду — он воспримет ее бредом сумасшедшего. И ничто не поможет убедить его в обратном.
Вытираю кулаком выступившие слезы и поднимаюсь.
— Что это с тобой? — Иштван с опаской отступает на пару шагов.
Я тяжело вздыхаю, восстанавливая сбитое дыхание.
— Благость накатила. Не обращай внимания, Иштван.
Конь, честно сказать, оказывается плюгавеньким. Пони-переросток, а не конь. У нас иной осел крупнее этого коня. Смешная скотинка. И имя смешное — Конь. Это же каким ленивым человеком нужно быть, чтобы коня назвать Конем? С другой стороны — зачем ему отдельное имя, если никаких других животин этой породы в округе нет? У коз, бродящих по скалам, есть имена — Иштван даже потужился, припоминая, но, кроме Рогатки ни одного не вспомнил. Козами тоже занималась Старка. А сам Иштван — только маяком.
Седло оказывается в доме и мы возвращаемся за ним. Мальчишка сидит так же у стены и что-то строгает. Какую-то деревянную палку.
— Лук? — интересуется папаша.
Младший Иштван нехотя кивает. И я вспоминаю о «даре» Хине-Тепу. Неужели они восприняли эту шутку всерьез? Странные люди.
Мальчишка даже, кажется, светится от счастья. По мне так его лук — просто какая-то плоховыструганная палка. Но парень с любовью оглаживает ее и натягивает тетиву из связанных кусков тонкой бечевки. У нас в деревне такой «лук» обсмеивали бы неделю — настолько нелепо он выглядит.
— А стрелы есть? — с азартом спрашивает папаша.
— Две пока всего, — показывает еще два кривых прута с перьями, кое-как прикрученными к одному концу каждого.
Я смотрю на эти «стрелы» и не верю свои глазам — такое убожество нельзя называть «стрелой»! Оно не пролетит и пяти шагов. И попадет, скорее всего, в самого стрелка, чем в какую-то цель!
Если бы я показал своему деду такой лук — он бы гонял меня по двору за рукожопство дня три. И заставил бы сделать десяток луков, пока хоть один из них не стал бы похож на что-то приближенное к настоящему! Но здесь, кажется, они не видят никакой разницы между хорошо и дурно сделанными вещами.
— Стрельни! — просит Иштван-старший и аж притопывает от нетерпения.
— Не-е, — крутит головой послушный сын. — Стрел мало. Жалко. Сломается еще.
— Ладно, — в голосе старшего нет ни злости, ни обиды, словно понимает он ценность этих необыкновенных стрел. — Завтра на охоту пойдем.
— Возьмешь меня с собой? — неожиданно спрашивает меня Иштван-младший.
— Верно придумал, — так же неожиданно соглашается его отец. — И за Конем присмотришь и дорогу покажешь. И заедь к Одоакру в городе — он обещал сапоги стачать новые. И к материной сестре загляни — узнай, как там что?
Я даже не успеваю ничего ответить, как все уже решено.
Но места в седле я уступать не собираюсь, поэтому наглый сопляк садится позади меня. Двух юнцов Конь выдерживает. Но я уверен — будь третий, спина несчастной скотины хрустнула бы пополам.
— Только не обнимай меня, — предупреждаю навязчивого мальчишку. — Не люблю я этого. За седло держись.
— Больно надо, — кривит рот мой нечаянный проводник.
Кое-как выезжаем на дорогу, Иштван бубнит:
— Прямо пока.
Долго едем молча. Я оглядываюсь вокруг, но ничего интересного нет: та же скала справа, то же море слева. И между ними — унылая дорога. Она понемногу поднимается вверх, но конца-краю этому подъему не видно. Постепенно звук прибоя становится привычным и куда-то пропадает, а самым слышимым становится стук подков по камням.
Потом спутник не выдерживает:
— Слышь, Одон? А вы откуда пришли? Из древнего города?