Мне совсем не хочется разговаривать с ним, чтобы не выдать свою чужеродность, но он настойчив:
— Что ты там делал? Тебя Высокие в услужение забрали? Как они живут? Их там много? А тебя каким даром оделили? А что они едят? Они все такие красивые как твоя… госпожа? А можно мне с вами пойти?
— Да, — отвечаю. — И нет.
— Что — «да»?
— На все вопросы ответ — «да». На последний — ответ «нет».
Он какое-то время соображает, но головоломка не складывается:
— Как можно ответить на вопрос «как они живут» словом «да»?
— Тогда — нет.
Он чешет затылок «стрелой», которую так и везет, крепко сжав в руке, но так и не понимает моего ответа, о чем сразу же сообщает:
— Непонятно.
— Я в этом не виноват.
На самом деле мне не хочется говорить с глупым мальчишкой, впервые выезжающим самостоятельно так далеко от дома. Подумать только — несколько недель назад и я был таким же благодушным идиотом. И все равно, мне не о чем с ним разговаривать. Все, что я мог бы ему рассказать — для него ничто. Здесь все другое: другое солнце — даже четыре, другое небо, другая жизнь, иной опыт. Все, что я знаю — здесь бесполезно. И все важное, что знают они, мне тоже наверняка не пригодится. Потому что вся разница — в Анку.
Но парень не унимается:
— А тебе сколько лет?
— Пятнадцать. Скоро шестнадцать.
— Пятнадцать! Так мы с тобой одногодки! — непонятно чему радуется Иштван. — Кстати, вон за тем камнем дорога раздвоится. Нам направо, в гору. А ты где жил? Чем занимался?
— Пчел содержал. Медом торговал.
— Ух ты! Кусались, поди?
— Бывало…
Как-то незаметно ему удается меня разговорить. И вот я уже болтаю о Марфе и Герде, оставшихся в такой далекой дали, что для Иштвана их и не было никогда. Вспоминаю единственного друга Карела, с которым можно было идти на любое, самое отчаянное дело — все в прошлом.
Узнав, что совсем недавно я лишился единственного родственника и опекуна — деда, он сжимает мое плечо:
— Ничего, Одон, ничего.
Я и сам знаю, что ничего. Но с удивлением понимаю, что большинство моих печалей и радостей близки обитателю этого мира.
Конь взбирается на гору и мы оказываемся на самой высокой точке дороги: вокруг виднеются синеватые пики далеких вершин, сзади уже неслышно плещется море, дорога, прямая, как стрела, исчезает впереди в опустившемся в низину тумане.
— Недолго осталось, — предупреждает Иштван. — Проголодаться не успеем. Здесь под горку теперь всегда. Я, пожалуй, пройдусь ногами.
Он соскальзывает с крупа Коня и почувствовавший облегчение «рысак» начинает живее перебирать ногами. Иштван закидывает лук за спину, а свои кривые стрелы так и тащит, зажав в кулаке.
Над головой летают чайки, какая-то крылатая мелочь — жизнь кипит.
Долина, отгороженная от моря высокой скальной грядой, приближается, в тумане проступают краски. Видно, как дорога теряется в темном лесу. Жутковато выглядит отсюда, и, кажется, его никак не миновать.
— Большой лес? — мне почему-то становится не по себе, как только представлю себя в этом лесу.
— Лес-то? — привычно переспрашивает Иштван. — Не, не особенно. Прежде, говорят, большой был, а лет сорок назад, когда город воевал с князем, его сожгли весь почти. Осталась полоса глубиной в пол-лиги. Раньше, старые люди рассказывают, это настоящая чаща была. Там даже существа водились всякие… опасные.
— Всякие? — мне вспоминаются единственные опасные существа.
— Ну, знаешь, эти русалки, лешие, сколопендры бледные… Нечисть всякая.
Странно — слова вроде бы знакомые, но я понятия не имею, что они означают. Наверное, наши добрейшие Анку эту нечисть повывели?
— Бывало, что и люди частенько пропадали, — продолжает болтать языком Иштван. — Тогда на маяке еще мой прадед заправлял. Так он только с городскими караванами отваживался маяк покидать. Одному тогда через лес идти — лучше на ближайшем суку повеситься. А когда война началась, то и не посмотрели на страхи. Князь нанял каких-то диких горцев, те лес-то и сожгли. Это он издалека выглядит темным да страшным, а когда войдем — сам увидишь. Пока от дерева до дерева идешь — устать можно. А тебе чего в городе нужно?
От неожиданного вопроса я теряюсь. В самом деле — что мне в городе нужно? Посмотреть на людей, которые не понимают, от чего избавлены? Купить какую-нибудь местную диковину на память? И вдруг в голову приходит простая мысль: серебро! Здесь нет Анку, нет Туату — значит, серебра должно быть довольно!
Достаю из пояса золотую монету, показываю ее спутнику:
— Скажи мне, сколько это здесь стоит?
Он останавливается, замирает на месте, заворожено глядит на маленький кругляш.
Мне приходится остановить Коня и повернуться в седле.
— Иштван?
— А?
— Ты чего остолбенел?
— Это золото?
— Ну да.
— Высокая госпожа всех одаривает золотом?
— Не знаю, — отвечаю честно. — Мне пока только обещает. А это — мое золото. Оно здесь чего-то стоит?
Парень начинает задумчиво поглаживать свой лук, его глаза быстро пробегают по мне, по коню, по окрестностям. Мне начинает казаться, что он задумал недоброе.
Видимо, он успевает принять какое-то решение, потому что расслабляется, вытирает рукавом нос, чешет пятерней в затылке и решается ответить:
— Больше никому не показывай. Это я такой добрый. Иной бы уже проткнул тебя насквозь. Но я еще и умный. Думаю, что если буду тебе полезным, ты сможешь быть благодарным?
Парень и в самом деле не дурак. Хотя, признаться, поначалу я и не думал что-то ему платить.
— Посмотрим, — я пихаю Коня пятками и он потихоньку начинает перебирать ногами. — Так что там с ценой?
— Дорого. Примерно десяток вот таких скакунов, — он хлопает лошака ладонью по крупу, — можно взять даже не сбивая цену.
Я смотрю на спутанную гриву между ушей «скакуна» и объявленная ценность не вызывает у меня приступа радости. Я бы и за сотню таких колченогих уродцев не дал десяти оловяшек. Разве что на мясо использовать?
— А вот это? — достаю оловяшку и показываю ее Иштвану.
— Что это? Дай-ка?
Он подносит монетку к самому носу, потом прикусывает ее, вертит перед глазами.
— Не знаю. Не видел такого никогда. Мусор какой-то. У нас серебро в ходу. Ну и медь, само собой. У меня, правда, и нет ничего. Но зато пара серебряных монет у папаши имеется — ему жалованье за службу положено от купеческой Лиги. А вот золото… — последнее слово он произносит с придыханием; так начинала говорить Марфа, когда наши губы оказывались в опасной близости. — Я и видел-то его всего однажды. Нет, уже дважды. Если высокая госпожа будет так же добра ко мне, то еще и увижу и потрогаю!
До самого леса мы обсуждаем тонкости здешней коммерции. И я впервые радуюсь, что попал в это странное место! Если Иштван не врет, то по фунту серебра за каждый золотой я получу. Или целый воз меди. Но мне медь нужна не больше прошлогоднего ветра.
Лес действительно оказывается редким — стволы деревьев торчат далеко друг от друга и редко года высокие кроны соприкасаются между собой. К тому же часто встречаются поляны с горелыми пеньками — видимо, кто-то продолжает прореживать растительность. Туман совершенно испарился и теперь это редколесье просматривается насквозь.
И хотя выглядит это все безобидно, но наш разговор как-то сам собой утихает, мы замедляем шаг и озираемся вокруг, будто ждем какой-то опасности.
Но ничего не происходит — даже местная живность не показывается. Дятлы, если они есть, бездельничают и кукушки молчат. Никаких белок, мышей и прочих куниц не видно. Пахнет мокрым деревом, землей и грибами.
Лес становится все реже и реже и вскоре кончается, уступает место огромной, поросшей высокой травой, пустоши. Здесь гуляет легкий ветер, разносит вокруг пыльцу с полевых цветов. Трава под его порывами стелется упругой зеленой волной — такой красоты я еще ни разу не видел.
Иштван, шагает гораздо бодрее, начинает что-то насвистывать. Конь хлещет меня по ногам своим хвостом — отгоняет мух.
— Долго еще?
— Да вон уже, — Иштван вытягивает руку вперед.
Я пока что ничего не вижу.
— Стены, — добавляет он.
Действительно, впереди едва различимо в поднимающемся вверх теплом мареве, виднеются серые стены.
— Устал я брести, — Жалуется спутник.
Он протягивает мне руку и, опершись на подставленную мою, ловко запрыгивает на круп лошади.
Через час мы подъезжаем к городу.
Снаружи ничего особенного, если не считать, что в воротах нет вообще никого — ни стражи, ни мытарей, ни привычных мне Анку. Телеги въезжают и выезжают без всякого порядка. Носятся собаки, иногда устраивая между собой короткую грызню за дохлую крысу или что-то столь же интересное.
Мы спешиваемся и вступаем в Арль, — так называется городок.
Я толкаю Иштвана в бок и шепчу на ухо:
— Мне нужно поменять золото.
Четыре монеты — это по местным меркам солидно. Купцом стать не выйдет, но прожить пару месяцев можно безбедно.
— Тогда нам нужно к тетке сначала. Сам-то я даже и не знаю к кому обратиться, чтоб не обманули.
Мы пробираемся по узким, грязным улицам, покрытым какой-то вонючей смесью соломы, глины, нечистот, куриного дерьма и мусора. И я еще раз отчетливо понимаю, что Туату здесь никогда не бывали. И не появятся — не любят они такой грязи. Вспоминаются чистенькие улицы Хармана или Вайтры — до их состояния здешняя помойка, по недоразумению называемая городом, не поднимется никогда. Хоть в чем-то есть, оказывается, польза от Анку.
Часто встречаются люди с оружием — у кого-то короткие клинки, у других — шпаги, у иных — дубины на поясе, кое-кто даже носит с собою алебарды. Как выясняется чуть позже, с алебардами бродят местные гвардейцы. Что-то вроде городской стражи. И все равно оружия очень много — у нас такого его количества хватило бы на десяток городов вроде Хармана. На самом деле я помню только одного человека, так явно выставлявшего напоказ свой меч — Карела.