– Ты что! – обиделся Андреас. – За кого ты меня принимаешь? Откуда у тебя такие адские наценки в голове?
– Да все так делают.
– Все делают неправильно! Я буду продавать по старинке, как делали люди, разбирающиеся в деле. Главное в торговле что?
– Прибыль? – осторожно предположила я.
– Опять неверно, – огорчился Андреас. – Главное – это сбыть товар. Чтобы ушел весь, до капельки. Цена не так важна, важно порадовать клиента.
– Хорошо, – говорю, – мне килограмм. Сколько с меня?
– Ничего. Ты что, с ума сошла? Кто я такой, по-твоему?
– Знаешь, Андрюша, – говорю, целуя его, – мне кажется, ты очень хороший пчеловод.
Доминика
Доминика родом со Скопелоса, островитянка. Любит сырую рыбу, одним безошибочным шниферским движением вскрывает тяжелые, как дверцы сейфа, створки ракушек.
Может проводить у моря часы, дни. Сидит одна, смотрит на волны, долго – пока не синхронизирует свое дыхание с их ритмом. Идет купаться – словно погружается в родную амниотическую жидкость.
Вышла замуж за парня из своей деревни, счастливо, только с детьми не складывалось. Три беременности подряд закончились выкидышами. Вся семья на ушах, а Доминика морозится. Лицо спокойное, даже равнодушное, как будто все равно.
– И ни слезинки! – осуждали ее между собой свекры.
Наконец выносила, родила. Выронила, как сказала свекровь, на седьмом месяце. Дочка была слабая. Выхаживали в кювезе, ждали, пока дозреет до 2 килограммов. Тут даже муж, который до этого стойко держал сторону жены, не выдержал, возмутился:
– Почему ты не ходишь в реанимацию к ребенку?
– Там и без меня народу много. – Доминика отвернулась лицом к стене. Наконец приехали домой.
– Так и не возьмешь на руки? – возмутилась свекровь. – Как собираешься ребенка растить, русалка? – И ушла, хлопнув дверью.
Доминика осталась с дочкой наедине. Достала из шкафа подготовленные, наглаженные розовые пеленки. Наклонилась, заглянула в блестящие черные глазки, усмехнулась.
– Креветка!
Взяла стул, присела у колыбели. Девочка пошевелилась, захныкала. Доминика встрепенулась, приставила сложенную раковиной ладонь ко рту и погудела внутрь – туу-туу. Тихонько, как гудит море, когда в нем плещутся русалки.
Ребетико
В Пирее есть заведение под названием «Анифори». Там два раза в неделю исполняют греческий городской романс – ребетико. Ритм и музыка специфические, с ощутимым уклоном в Восток, а вот сюжеты песен большей частью интернациональные, основанные на главных модификаторах реальности – страдании и алкоголе.
Команда сильно пожилая, поэтому налицо контраст внешности с воспроизводимым содержимым.
Эфи, старушка – руки на животе, завернутая в шаль, с подбородком, разделенным на пышные слои, поет о неразделенной любви. Умиротворенно, будто сказку на ночь внуку рассказывает. Зорбас, солидный господин со строгим профилем, с неопределенной интонацией жалуется на судьбу, не давшую ему досмолить сигаретку с гашишем и направившую прямо в руки мусоров. Но! Удовольствие от музыки достоверное, бодрящее и ощутимое, как действие настоящего шампанского или отлаженно функционирующих гормонов.
– Зорбас работал со мной в банке, – говорит подруга. – Коллега!
– Ничего себе, – удивляюсь. – А я думала, что он профессионал. Ведь как играет, как играет. Как бог.
– И все-таки ты права, – усмехается подруга. – Потому что любителем Зорбас был в банке!
Самотек
Итальянка Сильвия вышла сюда замуж смолоду. Муж грек, Антонис. Такой нетипично высокий, метр девяносто. При этом экстремально богатый: три магазина, пять домов. Сильвия и сама себя не на помойке нашла – метр восемьдесят пять, 42-й размер обуви, Ума Турман Средиземноморья. Бесприданница разве что, из семьи в живых только папа. И главное, сразу же все пошло как по маслу. Невеста отлично вписалась в семью – и мама Антониса ее приняла, и старенькая бабушка, и даже нелюдимая сестра. А все почему? Да потому что не самотек. Сильвия добросовестно отработала вопрос. Проинвестировала в нижнее белье. Советовалась, узнавала: приметы, фольклор, традиции. Помолвочное кольцо перед знакомством с бабушкой стянула с пальца – якобы ничего не решено без благословения матриарха – божьего одуванчика. Напрягалась за семейным столом: ела до отрыжки, до слез, – чтобы родительский комитет сделал правильные выводы на тему ее сексуального аппетита и выдал допуск к брачному ложу. Примета! Антонис одобрительно поблескивал стеклами в модной оправе, наблюдая, как ровно она берет барьеры. После свадьбы жизнь втопила с места, как гоночный болид. Лето за летом были заняты поездками в свой дом на остров или так, по Европе. Лестничный пролет на второй этаж залепили картинами, привезенными из-за границы в качестве сувениров. Весь. Мухе негде сесть.
В Сильвии один за другим, как почки по весне, вскрывались домоводческие таланты. В гостиной повесила по-настоящему дорогие полотна в серьезных рамах. Задраила окна жирными складками тяжелых парчовых портьер. Столовый гарнитур выписала из Рима, последний писк – назывался «хрустальный». Без памяти метала на стол фирменные пиццы, пасту и тирамису. Зимой преподавала итальянский, но так, без фанатизма, вполноги. Смысл работы был в том, чтобы объезжать «смарт», одеваться, краситься, освежаться новыми сапогами и сумками – нельзя в одном и том же на работу. Антонис без звука вписывался в новости прет-а-порте, а иногда – нечасто, редко, но тем не менее – даже от-кутюр.
И вдруг стоп! Экзистенциальная остановка. Скончался папа Сильвии. Сильвия съездила домой, отплакала, притормозила рутину, оглянулась по сторонам. И – о Дио! 40 лет. Детей нет, не получилось. Антонис – супермуж, но это еще как посмотреть. Придраться к нему, конечно, сложно. День рождения, Валентинов день, Рождество – Антонис как часы. Финансовые транши, цветы, подарок в фирменном пакете рядом с подушкой. Валентино, Карен Миллен.
Но неплохо бы добавить и коитус, размышляла Сильвия, перебирая шкаф. Сильвия тогда не притворялась за столом – у нее и вправду к жизни был отличный аппетит. Антонис же за все двадцать лет брака ни разу сам не снял с нее трусы.
– Почему ты такой холодный, – изнывала она на элитном текстиле «Зара-хоум». – Хватит тратить суммы на цветы, аморе. Иди погладь мою розу. А то она завянет без внимания, манаджья!
Антонис застенчиво сверкал стеклами очков.
– Рано вставать. Переел в ресторане. Завтра на велосипедах собирались, ты что, не помнишь?
О нет. Сильвия не собиралась пускать ситуацию на самотек. Запустила конвейер домашних средств: семейный психотерапевт, театральный кружок, леопардовый брючный костюм. Антонис положительной динамики не выдал, очки лоснились скучно. Только, кажется, театральный кружок полюбился ему.
Сильвия плюнула и развелась. Соседи прилипли к окнам, глядя, как темпераментная итальянка вывозит из дома километры штор, «хрустальный» гарнитур и коробки с сапогами под тремоло ругательств.
На воле Сильвия опытным путем выяснила, что порядочных мужчин, кроме Антониса, больше нет. Черт знает что, не сохранились. Вымерли. Кроме того, оказалось, что внятный секс по-прежнему в страшном дефиците, роза в одиночестве, а жить, между тем, стало не на что. Сильвия переговорила с Антонисом, и он, добрый муж, принял блудную дочь домой.
После примирения прошло всего ничего, но прежней жизни уже не было. Сильвия продолжала искать истину и нашла ее, как иногда бывает, в мужнином телефоне. И, о Дио! Нет, дело было не в том, что у него другая женщина. У Антониса был мужчина! Сильвия изучила его ноут, обзвонила общих друзей, и до нее дошло: Антонис – гомосексуалист. С самой юности. Вся их жизнь пронеслась у нее перед глазами в совершенно ином свете.
– Так вот почему меня сразу приняла твоя деспотичная мать! Теперь я понимаю, почему нас благословила полоумная бабка! А-а-а, поэтому твоя мизантропка-сестрица, которая ненавидит людей, регулярно приглашает меня на кофе? И вот почему тебе так понравился театральный кружок, проклятый лицемер! Я этого так не оставлю! Я пожалуюсь папе римскому! Я ему открою глаза! Интеграцию в общество они захотели! Пусть он знает, что вы, педерасты, сделали с моей жизнью! Думала, я – женщина, а оказалось, что витрина! Анафема вам, а не интеграция!
Сильвию успокаивало только одно: коробки с сапогами еще не распакованы. Но куда бежать?
Стекла очков Антониса, взвинченного нечаянным каминг-аутом, засияли слезливым блеском. Он заговорил. Впервые в жизни искренне. Сказал, что напрасно она так. Что он и вправду ее любил. За то, что она такая высокая и красивая. Признался шепотом, что всю жизнь мечтал быть ею. Покаялся на посошок в мелких грехах – в том, что носил ее лифчики и сапоги, воровал ее любимую помаду. И – съехал. Начал свою новую мужскую жизнь.
Сильвия подумала-подумала. Ну что теперь. Не пускать ведь дела на самотек. Надо заниматься домом. Покупать одежду, бензин – чтобы ездить на работу. Антонис оставил ей жилье, но алименты не платит – теперь он сам жена. Сильвия позвала к себе в компаньоны своего ученика Маркуса. У них много общего: Маркус тоже гомосексуалист, тоже недавно расстался.
Сильвия мечет на общий стол пиццы, пасты, тирамису, гладит постельное белье в цветочек. Он платит за дом и за продукты, дарит на праздники хорошие подарки.
– Времена сейчас другие. Странные. О гомосексуалистах теперь заботится папа, – рассуждает сама с собой Сильвия, разбирая Маркусовы рубашки. – А кто позаботится о разведенной женщине? Разве что гей. Круг замкнулся. Зато ничто не пущено на самотек, аморе.
Сулис и Тица
Дядя Сулис в молодости был жиган. В его спальне (с женой он спит раздельно) напротив кровати висят две большие фотографии в рамках. На одной – молодой парень с модными усиками, аккуратно разложенными, как у кота, волосок к волоску, в костюме-тройке – это сам Сулис. На другой – женщина с благочестивыми морщинами на напряженном лице, голова прикрыта платком – мама Сулиса. До 35 он жил беспокойной холостой жизнью, а потом решил остепениться. Засбоило дыхание от перегара бессонных ночей и алчности временных подружек. Пришла пора гнездования и зимних квартир.