В стороне от деревни Зарка, на самом краю скалы стоит на цыпочках долговязый, в три высоких этажа, рыжекирпичный дом. Это старинный местный недострой. В пустых оконных и дверных проемах, как в раме, – медово-желтые холмы, стальные купы оливковых деревьев, вертикали кипарисов с вопросительно изогнутыми ветром верхушками. На заднем плане – Эгейское море, слитое с небом в единое синее бездонное целое.
На террасе с самым красивым пейзажем на свете развешаны поношенные клетчатые рубашки и застиранные рабочие штаны. На бетонном полу сидит, расставив исчирканные сиреневыми венами ноги, коротко стриженная пожилая женщина в ситцевом халатике. Она загребает обеими руками длинные стручки зеленой фасоли и подбрасывает их вверх.
– Эй, Маро! Как дела? – кричит ей с дороги прохожий. – Лущишь фасоль? А могла бы таверну открыть! С таким видом давно бы разбогатела!
– Пускай другие богатеют, – безмятежно возражает Маро. – А мне нравится вешать тут белье!
Деревенская почта работает еще и в качестве кафе. Прямо в зале расставлены столики, почтальон между делом варит и подает кофе. Над чашками – две старухи. Медленные, слабые, почти бесплотные. Остывшие планеты. Истончившаяся сухая кожа напоминает хитиновую оболочку цикад. Одна из старушек говорит, медленно, с остановками, переводя дыхание на обширных цезурах:
– Вот у нас два кладбища в деревне. С одного видно Эгейское море, с другого – Эвийский залив. Ты на какое хочешь?
Ее подруга сжимает лиловые губы.
– На Эвийский, конечно!
– Но почему?
– Понимаешь, на Эгео постоянно штормит, волны, ветер…
– Ха-ха-ха, – заливается шипящим, почти беззвучным смехом первая старушка. – Не все ли тебе будет равно, Ирини?
К лицу Ирини на мгновение приливает жизнь.
– Конечно, не все равно! Хоть после смерти-то имею я право на покой?
На Эгейском действительно шторм. Волны швыряет на скалы; отступая, они распадаются в пену. Шум бурный, праздничный, как будто одновременно открыли сотню бутылок шампанского. Затем море со всхлипом всасывает назад воду, которую только что громко выплюнуло.
Ветер поднял со дна какие-то щепки, нагнал сора, собрал в кучу потерянные непарные тапки, пустые пачки сигарет, детскую маску. Старик в длинных, по колено, плавках восторженно перекрикивает вой ветра:
– О! Какое здесь море! А цвет! Вы обратили внимание на цвет?! Ведь бирюзовый! Что там Миконос! Что Санторини! Лучшее море в Греции – здесь, в Зарке! В первый раз я сюда приехал сорок лет назад, с покойницей женой… Наш медовый месяц.
Его собеседник – молодой мужчина – вежливо кивает. Он готов согласиться, но мешает мусорное пятно, бодро качающееся на волнах.
– Неужели лучшее? – вежливо переспрашивает он. – Но… почему вы так считаете?
– Так я же объяснил: медовый месяц тут провели с женой! А это лучшее, что было у меня в жизни!
В среду на рынок опоздала: продавцы уже начали собираться. Складывали в пластиковые ящики нераспроданные виноград, персики, помидоры, огурцы. На прилавке осталась картонка с рекламой: «Картофель альфа-качества! Для младенцев!»
Спрашиваю у фермера:
– Можно у вас картошки купить? Не поздно еще?
Он вытаскивает ящик с корявенькими клубнями, напоминающими небольшого размера золотые самородки.
– Набирайте! Качество – для младенцев! Или даже лучше.
– А как это – лучше?
– Это когда мама все съедает сама, а ребенку не достается.
– Понятно… Проверим… Сколько с меня?
– Ничего!
– Как это – ничего?! Вы шутите?
– Какие шутки? Я на сегодня работу закончил. Да идите вы уже, идите! Что вы стоите! Вам тоже пора отдыхать!
Греческие бабушки купаются в море: собираются в стайки и качаются на волнах, как чайки. Обсуждают актуальные новости:
– А я рассказывала тебе, как Георгия срезала мозоль?
– Как?
– Лазером!
Иногда собеседницы разражаются смехом – громоподобным, основательным, длинным, точно олимпийские боги в «Одиссее».
У берега появляется молодая женщина, прикладывает ко лбу ладонь, всматривается в море. Запеленговав богинь, орет во все горло:
– Мама-а! Мама! Ты скоро? Бабис не хочет без тебя обедать!
Одна из океанид отделяется от стайки и зычно, по-капитански трубит:
– Скажите ребенку, что бабушка ушла в море и прибудет через час!
Молодой парень торгует луком с машины. В ассортименте: лук-шалот – мелкий и побольше, сладкий красный и белый – позлее. В сторонке разложены гигантские луковицы лунного цвета – это сорт «водяной» с Закинфа.
– Берите, – зазывает парень. – Это лук любви!
– Какой именно?
– Любой. У меня весь лук – лук любви.
Отпуск закончился. Идем отмечать последний вечер в таверну. Здесь все просто: столики выставлены прямо на проезжую часть, скатерти бумажные. Хозяин таверны Никос в ладонях несет заказ священнику, папе Христосу. Тот внимательно осматривает свиные и куриные шашлычки, колбаски, куски хлеба, пожаренного на решетке, посыпанного орегано и политого оливковым маслом, дзадзики, полуторалитровую бутылку ледяного домашнего вина, поднимает глаза и спрашивает с отчаянием евангельского Фомы:
– Нико, а лимон есть? Не вижу!
Пора возвращаться в город. Жаль оставлять в прошлом деревню, солнце, море. Жаль, что летние радости такие хрупкие, такие непрочные и так быстро выводятся из организма повседневными делами. У древних греков было пять времен года. Зима, весна, лето и две разные осени: осень сбора плодов и осень переезда на новые квартиры. Эта осень переезда долгое время не давала мне покоя: зачем было нужно ее выделять в отдельную эпоху? А теперь думаю – может, для того, чтобы выделить человеку время привыкнуть к будням и не грустить? Или наоборот – чтобы нагруститься досыта. Как, собственно, и положено при расставании.
Весна
Афины заливает солнце. Все цветет. Уличные кафешки забиты народом. Люди расслабленно пьют холодный кофе или вино – игристое или белое. В очереди за мороженым пожилой толстяк: нос и глаза заслоняют бульдожьи брылы щек, сам с ноготок, одет неряшливо и неярко – серая курточка, рубашка выбивается из-под ремня, коричневые брюки.
Неловко берет рожок с фисташковым, шоколадным и «бискотти». В другую руку добрая продавщица вставляет клубничное. Направляется к машине, шаркая ногами. Машина потрепанная, коцаная, товарный вид – ноль.
В ней терпеливо ждет женщина – немолодая, усталый квадратный силуэт.
Толстяк садится (машина разом прогибается к асфальту), жмет толстым пальцем на кнопку. Брезентовый верх автомобиля со скрипом ползет назад. Солнце слепит, точно огни рампы.
Он протягивает клубничное мороженое подруге. Свое держит у груди – как вымпел. Устремляет взгляд вперед. Спина его выпрямляется, щеки отступают, высвобождая мужественный нос и волевой рот. На голове у него вырастает невидимая капитанская фуражка. Дама тоже мигом хорошеет и молодеет. Приобнимает своего героя мягкой рукой:
– Милый! У нас как будто свидание!
Весна преображает людей сильнее, чем любовь. Во всяком случае, регулярнее.
У нас, в городе
Супругам Иосифу и Маргарите сейчас, наверное, лет под семьдесят. Прожили всю жизнь в городе, но родились и юность провели в деревне. Уехали с малой родины с большим энтузиазмом, подхваченные урбанистическим духом того времени.
Работали, снимали квартиру в центре, чтобы на работу ходить пешком, заработанное откладывали, чтобы купить свой домик.
Все эти годы про деревню они не забывали – ездили на Рождество и на Пасху, летом Иосиф обязательно брал отпуск на две недели, чтобы обработать оливковые деревья, а зимой – чтобы собрать их плоды. И даже домик они купили в том пригороде, из которого им удобнее всего было в их деревню ехать – сел на поезд, и уже через два часа ты среди родных ларов и пенатов; красной жирной земли; стволов олив, пергаментно-серых, узловатых и корявых, как пальцы бабушки Стильяни; курочек, шарахающихся бесстрашным аллюром по двору и по дороге; овечьих стад, сбивающихся в треугольник; родников со сладкой и сытной, как пирожное, водой.
Сами себя они считали деревенскими. Да и как иначе? Выйдя на пенсию, они сидели в своем домике и целыми днями только и делали, что вспоминали о деревне. В любую тему вбивали, как сваю, зачин – «мы, деревенские…».
Иосиф любил рассказывать байки, в которых преобладал напряженный экшн: как деревенский пастух Янис, известный сластена, переел меда и чуть не отдал богу душу, потому что оказался аллергиком, и как его спас хозяин таверны Панайотис, влив ему в рот немного анисовой водки, которая оказалась антидотом; о том, как они с братьями в голодном детстве съели ежа, запеченного в глине, и какой он оказался вкусный – не хуже кролика; о том, как он однажды замерз в поле и решил согреться, выдернув высохший куст из земли, а с куста ссыпался скорпион и ужалил его в руку; о том, как он убил змею в руку толщиной, которая подползала к его младшему брату…
Историй было столько, что они могли бы составить репертуар народного артиста разговорного жанра, в том случае, если бы его аудитория сидела не в театре, а на завалинке.
Маргарита, напротив, вспоминала предметы тонкие, художественные и статические, вроде старинных рецептов: как старухи пекли пироги, раскатывая тесто в прозрачный лист, начиняя его кашей, сыром, травами с фетой; или как бабушка Стильяни запекала в духовке свои знаменитые свиные колбаски, фаршированные пшеничным зерном, белым изюмом и апельсиновой цедрой, – лучшие в деревне. А ее пасхальные пирожки из свежего, только что отжатого сыра, пахнущие ванилином и укропом!
Благодаря чувствительности Маргариты супруги стали крупными гастрономическими поэтами. Поэтому больше всего на свете они ценили деревенские гостинцы: яйца с оранжевым желтком (потому что курица ела кукурузу); кусок поросенка, откормленного дынными и арбузными корками и все той же кукурузой; мясистые оливки; овечье молоко, которое Маргарита замораживала в морозилке и потом пускала на пироги траханас, домашнюю лапшу двух видов – завитками и квадратиками и главное – жидкий изумруд оливкового масла, присылаемого им в пластиковых бутылках из-под кока-колы.
Однажды, когда Иосиф и Маргарита уже собрали сумки и собрались уезжать, к ним подскочила соседка тетя Ирини и протянула подарок – живую курицу!
– Съедите дома свежую, парную! – прокричала она, в восторге от своей щедрости.
Иосиф и Маргарита курицу приняли и поблагодарили Ирини, как принято, горячо, но были смущены. При всей привязанности к деревне и бесконечных декларациях своей к ней преданности они никак не ожидали очутиться в ситуации, в которой им пришлось бы свою связь с деревней доказывать не теплым словом, а мокрым делом.
По приезде курицу заключили в ванную и начали размышлять, как им быть. Маргарита подковырнула мужа: – Ну что же ты… мужчина… неужели не сможешь?
Иосиф хоть и пекся о своей маскулинной репутации, но границы своих возможностей представлял себе очень ясно.
– Нет… Вряд ли, – качал он головой.
– Так-таки и не сможешь? – горячилась Маргарита, представившая в уме богатый соус, который она могла бы сочинить из перспективной атлетки, приятно отличавшейся от ее дряблых магазинных родственниц.
– Только если бы у меня был пистолет… Или ружье… А ты бы подбросила ее в воздух. Руками не смогу, – слабовольно мечтал о подельнике Иосиф.
Маргарита задумалась.
– А господин Эвклид? Как думаешь? – спросила она мужа.
– Почему он? Хороший вроде человек.
– Хороший-то хороший… Но мне он кажется немного черствым.
Положась на женскую интуицию, завернули пленницу в полотенце и поплелись к соседу Эвклиду.
Он встретил их в своем стиле.
– Почему вы решили, что я могу? – сухо спросил он у супругов.
– Да такой уж вы человек. Строгий, но справедливый, – нашлась Маргарита, в то время как Иосиф совсем растерялся.
Эвклид, впрочем, не стал капризничать и быстро согласился.
Оказалось, что сосед был по профессии мясник, а теперь на пенсии, имеет хобби: поет по воскресеньям в церкви на клиросе.
– Еще бы! – прошептала Маргарита Иосифу. – Я бы на его месте вообще из церкви не выходила. Столько душ загубил: овечки, курочки! Шутка ли.
Жизнь потекла по прежнему руслу. Эпизод-то, в сущности, был ничтожный – не о чем говорить, поэтому даже в репертуар короткой прозы Иосифа не вошел.
Визиты в деревню не стали реже, любовь к деревне и ее плодам не уменьшилась, только одно изменилось: внимательные односельчане заметили, что теперь Иосиф начинал свои рассказы не «мы, деревенские», а «у нас, в городе».
РецептСудзукакья
Название «судзукакья» – родовое. В переводе с турецкого «судзук» обозначает «длинный». Можно сказать, что это блюдо – антоним юварлакья. Судзук может быть лукумом, тефтелькой, но непременно должен иметь вытянутую форму. Внимательный читатель уже заметил – речь идет о константинопольском рецепте, а это значит, что без корицы дело не обошлось.
Нам потребуется:
500 г говяжьего фарша
2-3 дольки мелко нарезанного чеснока луковица, потертая на терке или перемолотая в блендере
1/4 чайной ложки корицы
1/4 чайной ложки тертого мускатного ореха
1/4 чайной ложки тмина
2 чайные ложки уксуса
4 кусочка белого хлеба
яйцо
красное вино
соль, перец
Для соуса:
3–4 помидора
томатная паста
½ кофейной чашечки
красного вина
2 дольки мелко нарезанного чеснока
луковица, потертая на терке
палочка корицы
4–5 горошин ямайского перца
1 чайная ложка сливочного масла
1 чайная ложка сахара
оливковое масло
перец, соль
• Замачиваем черствый хлеб в красном вине, отжимаем крошки. Замешиваем в миске фарш, добавляем все ингредиенты. Для того чтобы судзукакья получились пышные, очень важно вымешать фарш как можно лучше – не менее 10 минут. Затем накрываем его пленкой и ставим в холодильник на 30 минут. После лепим овальные котлетки вытянутой формы.
• Тем временем готовим соус.
• Очищаем помидоры от кожуры, перетираем их на терке или в блендере. В кастрюле на смеси оливкового и сливочного масла обжариваем мелко нарезанный чеснок и перетертый лук до золотистого цвета, гасим красным вином. Как только испарится алкоголь, закладываем томатную массу, добавляем горячую воду – примерно чайную чашку, томатную пасту и все специи. Варим соус на медленном огне.
• Судзукакья быстро обжариваем со всех сторон на оливковом масле и осторожно выкладываем их в горячий соус. Продолжаем варить до готовности – у меня уходит обычно минут 20–30. Лишней жидкости быть не должно – соус получается густой, пухлый.
• Гарнируем судзукакья рисом или пюре. Чаще всего это все-таки рис. Главная особенность этого блюда – тмин, от него вся прелесть и аромат.