Ноябрь, море. Солнце шпарит, прет тепло к земле сколько-то там тысяч километров, но у самой поверхности все его старания подрезает свежий осенний ветер. Ощущения – как будто включили батареи и открыли настежь окна.
Из машины выходит бабушка в дезабилье и панамке. Ее сопровождает муж, задраенный одеждой наглухо, как человек в футляре.
Обоим лет, наверное, по семьдесят. Или даже по семьдесят пять. Бабуля погружается в воду и мерно плывет вдоль берега. Супруг не отстает. Ровно держит ее скорость, шагая по песку.
Бабушка накупалась. Муж ее вытер. Завернул в полотенце. К машине они вернулись вместе. Такая неинтересная для физики задачка – две точки движутся параллельно с одной скоростью и не расстаются. А в жизни попробуй ее реши. Чтобы увеличивался не только возраст, но и чувства.
Демпинг
Рядом с остановкой, где агиос-стефановцы ждут автобуса, притормозила машина. За рулем – мужчина. К нему подошла женщина, они заговорили. Их тет-а-тет властно прервал опрятный нищий. Популярная в наших палестинах фигура.
Босяк громко попросил евро на кофе. Потом еще евро на булочку. Мужчина маялся, тянул паузу. Женщина молчала, ждала. Попрошайка не стихал. Продолжал заклинать старухой-матерью и семерней по лавкам.
Женщина не выдержала. Взорвалась, как сверхновая:
– Да уйдете вы, наконец! И вообще. Сейчас моя очередь просить! Я, может, тоже хочу кофе и булочку!
– А вы кто? – подозрительно спросил человек с протянутой рукой, внимательно ощупывая взглядом конкурентку.
– Я – его жена.
Нищий стушевался. Женщине, видимо, почудилось осуждение, и она взмахнула плечами, обернувшись к остановке: – Нет, ну а что! Демпингуют тут всякие.
Нобелевская премия по литературе
В Греции кипят страсти по литературному Нобелю.
Знакомый официант в кафе принес горячий кофе и свежие новости:
– Слышала? Алексиевич-то? Нобеля взяла.
Я чуть не поперхнулась. Официант интересуется премией по литературе? Тайный интеллектуал, вот это поворот.
– Ты что, читал Алексиевич? – от неожиданности у меня вырвался вопрос, который стыдно задавать даже самому себе.
– Да не. Просто в тотализаторе, где я смотрю собачьи бега, на нее ставили как на фаворита. Я тоже поставил, во! Молодец. Первая пришла.
Прекрасный десерт
У греков есть привычка в воскресенье перед обедом устраивать себе аперитив. Заскочить в какую-нибудь таверну на бокал вина. Заморить червячка креветками или жареным сыром, как пойдет. Выпить муската со льдом – осень, последние деньки для белого, надо пользоваться. Солнышко. Хорошо. За большим столом – старуха с семьей. Матриарх. Ожившая картина «Плоды воспитания». Ее дети уже сами старые, почти неподвижный муж, согнувшийся крючком над тарелкой, сорокалетние внуки. Сама старуха – куколка. Глаз не отвести. Накрахмаленная блузка, воротник-стоечка, жемчужная нитка, внакидку нежнейшая розовая кофта, треугольные острые каблучки. На носу модные солнечные очки. Девяностолетняя роза. Ножом и вилкой работает, между тем, проворно, дай бог каждому. И вдруг о черт!
Сомлела роза. Отключилась. Ушла на коду. В одну секунду. Муж встал, негнущимися пальцами рвет жемчужную нитку, сын и дочь слабо хлопают ее по спине. Внучка помчалась за врачом. Паника. Все упрекают себя в том, что расслабились, разнежились, оказались не готовы к катастрофе. Белое вино, последние деньки! Солнышко. Тьфу. Но с другой стороны… Ведь неплохой финал. Близкие рядом. Вкусно покушано, винца выпито. Можно, так сказать, и в путь.
Все или растерялись, или смирились. Все, кроме хозяйки. Она пулей рванула к старухе, мгновенно расстегнула жесткий воротничок, завалила ее прямо на стуле треугольными каблучками вверх, содрала солнечные очки. И о чудо! Старушка вернулась. Воскресла. Задышала. И даже взялась за ложку, чтобы закончить десерт.
Я говорю хозяйке:
– Вы молодец! Быстро как сообразили. Я-то грешным делом подумала, что пирожные она будет есть уже в раю!
Хозяйка категорично повела плечами:
– Ха! Между прочим, у меня сладкое не хуже. И никто не уйдет отсюда, пока его не попробует!
И вы знаете – не обманула. Прекрасный был десерт.
Тот, кто меня любит
Афины в восемь часов утра пахнут горячим сыром, парной булкой, живыми цветами, мытым асфальтом, подогретой ветчиной, первыми сигаретами, а также немножко пылью и бензином.
Эксархия альтернативно шибает в нос мочой и хешем. Но все на свете человеческие слабости и оплошности исправляет первый, дебютный аромат кофе. Мощный, долготерпеливый и многомилостивый.
Сияют на солнце глянцевые бока баклажанов. Красоту средиземноморских рыб слегка портят презрительный взгляд и скептически поджатые губы. Эдакие старые девы, но не на скамейке возле подъезда, а во льду. Грузные мусорные баки тактично потеют под жарким солнцем в сторонке от кафе. Слезятся, но не дают волю чувствам. У меня в руках Чехов. Земляк-официант раскалывает меня на раз:
– А я сразу понял, что вы русская!
– По книге догадались?
– Да не. По лицу, на гречанку-то вы не похожи. Кстати. Вы, случайно, русский не преподаете?
– Бывает. Хотите мне ученика предложить?
– Да не? Я сам преподаю. Подскажете учебник?
Бокастая, как баржа, равнодушная кошка флегматично пылит мимо бумажной тарелки со свиным шашлыком. Рядом жадно, быстро, на ходу голодные японские туристки опустошают пластиковые стаканчики. Йогурт или быстрорастворимая лапша, надпись иероглифами, явно привезли с собой. С дверей крошечной безымянной конторы непроизвольно срывается жалобный анапест: «Задавайте ваши вопросы – отвечаем бесплатно на них!»
К нам подходит старуха-попрошайка, начинает профессиональный диалог:
– Дайте на кофе. Ну, тогда на хлеб. Бабушка хочет булочку!
И в подобном духе, наконец пауза.
Вдруг она выпаливает, обращаясь к Йоргосу:
– А хочешь, я тебе имя скажу? Того, кто ее любит? – гадалка кивает на меня.
Я молчу, хоть и любопытно.
– Нет, нет, нет, – отказывается Йоргос.
– Дурак ты, – без злости говорит бабка, отходя от нас и качая головой. – Я-то хотела сказать – Афины!
Детский день рождения
Детские дни рождения в Греции – это мужской кейс, момент самовыражения. Назвать человек пятьдесят-семьдесят (весь род и детский сад), пригласить женщину – Микки-Мауса для развлечения детей, накормить народ так, как будто они верблюды и им предстоит семидесятидневный переход по пустыне.
Танцы, музыка, морозильная камера, доверху заставленная пивом и вином. Еда подается не тарелками, а противнями: сырные пироги, рулетики, кумачовые морды креветок, горы ягнячьих, свиных и куриных шашлыков, а есть же еще кебабы.
Хозяин, вытирая пот с лысины, нависает над тостуемым – ну съешьте еще хотя бы ряд! Он волнуется, он в стрессе, он томится. Пока все заурядно, как у всех, а ребенок его – особенный, это надо как-то донести, объяснить, вложить, внушить. Подается трехэтажный торт – синий, с машинками, с фейерверком, потом еще восточные сладости, утопленные медовым сиропом.
Все думают, что это и есть кульминация праздника – инициация пройдена, можно собираться домой, но нет, ха-ха-ха, это был ложный прыжок, специально, чтобы ярче зазвучал Истинный Катарсис. Торжествующий отец выносит поднос с суши, соевый соус и две деревянные палочки. Наступает глубокая тишина, которую не в силах преодолеть даже греческий фолк, достающий из динамиков до луны. Гости стараются не переглядываться, молчат, но брови сами собой изображают скепсис, и вот уже прошелестело пущенное кем-то в задних рядах (вероятно, тестем) слово «тараканы».
Торжество окончено. Кругом валяются пластиковые стаканчики, обрывки бумажных колпачков, раздавленные коробочки с соком. Папаша один. Он ест квадратный метр суши, запивая его виски, и бормочет: «Лосося они не понимают. Барана им подавай! Деревня, обыватели, мещане». И с отвращением сплевывает на пол икру летучей рыбы.
Греческий мед
Самый лучший мед – из чабреца. А самый лучший чабрец – с лысых греческих островов типа Скироса. Там жарко, сухо, цветы сдаются, вянут, а чабрецу в кайф. Это только с виду он кустарник. В душе он мужественный стойкий кактус. Который плевать хотел, что летом экспозиция адски передержана. У него свои отношения со светом. Чабрец им дышит. Им живет. Жадно сосет из плоти земли силу, из солнца – сласть и нежность. Пчелы перегоняют его нектарную отрыжку в жидкое золото.
А затем происходит следующее. Человек берет ложку, льет мед в неглубокую тарелку. Минирует его грецким орехом и еще сверху пальцами трусит благовонную корицу. Зачарованно смотрит на солнечную реку и направляет ее русло к себе в рот. Мед начинает работать, заправлять чресла ракетным топливом. Рецепторы взрывает сверхновая. Вялый будничный негатив опаляется крышесносным позитивом. Это только с виду мед. На самом деле это дистиллированный, концентрированный рай. Неофиту его надо давать по капельке, а грешнику вообще легко передознуться. Дедушка рассказал историю. У них в деревне некий жадный до впечатлений Петрос объелся меда и лег помирать. От большого количества хорошего ему стало плохо.
– К счастью, – заливается смехом дедушка, – рядом оказался Александрос и отвел его.
– К врачу?
– Нет, в таверну.
– Но зачем?
– Как это зачем? – спасать. И спас, между прочим.
– И что же он ему дал?
– Анисовую водку.
В этом засвеченном солнцем мире даже яд и антидот поменялись местами.
Худшая нация на свете
Андреас и Роза поехали на Эвию купаться. Перед отъездом устроили отвальную импровизацию. Сделали так: две бутылки белого, на закуску тушеные баклажаны, длинненькие, полосатые, с вострым носиком. Роза вжик – и организовала в блендере домашний майонез. Хлеб – черный круглый, как дома, ни в коем случае не клеклый, а с рассыпчатой пышной плотью. Нарезали его сперва ломтями, но потом просто отщипывали маленькие кусочки пальцами, чтобы макать в соус. Естественно, фе-та-орегано. Все красивое, летнее, легкое. В бокалы положили лед. Нам вилки, а Андреасу, как любителю Востока, палочки.