Спустя сто страниц, после того, как Бол-Кунац декларирует эти благие намерения, мы видим картину нового мира и гибнущего под его натиском старого города: «…и когда схлынул гной, потекла кровь: собственно народ – на битком набитых грузовиках, в перекошенных автобусах, в навьюченных малолитражках, на мотоциклах, на велосипедах, на повозках, пешком, толкая ручные тележки, пешком, сгибаясь под тяжестью узлов, пешком с пустыми руками, угрюмые, молчаливые, потерявшиеся, оставляя позади себя дома, своих клопов, свое нехитрое счастье, налаженную жизнь, свое прошлое и свое будущее». Между прочим, эти люди, спасающие свой скарб, мокнущие под дождем, лишившиеся дома – родители наших вундеркиндов, строящих Новый мир.
Вот вы любезный мой читатель… Я обращаюсь именно к Вам, либеральному, просвещенному, прогрессивному читателю, ненавидящему господина Президента (разумеется, имеется в виду только господина Президент из повести «Гадкие лебеди»). Так вот, представьте, что демократические силы победили. И ваш город в результате этой победы разрушен, и вы, лишившись своей трехкомнатной квартиры, за которую только что выплачена ипотека; своей работы и зарплаты, вынуждены со своими сбережениями (сколько вы там накопили? – ну пусть даже 10 00 долларов), паспортом, дипломом (кто вы там по основной специальности – физик? ну у вас уже давно магазин по торговле рыбой), работой, которую вы потеряли) и вещами, которые удалось втиснуть в неплохую иномарку переезжаете в другой город. И начинаете там с нуля в свои тридцать или сорок лет. И все это из-за того, что Ваши дети решили построить прекрасное будущее. Те самые дети, ради которых вы работали на трех ставках, оплачивали им престижную гимназию и дорогостоящее образование. И детей своих вы никогда не увидите, потому что им глубоко плевать на вас. Представили? Вы все еще поборник прогресса, либерализма, ценностей демократии? Вы все еще ярый противник господина Президента, который «по природной своей ограниченности – ну, облает вас, ну, в крайнем случае, прикажет посадить, а потом к празднику амнистирует от полноты чувств и еще обедать к себе пригласит». Ответьте себе на этот вопрос – только честно.
Ироничную речь против прогресса и в защиту консерватизма в повести произносит талантливый писатель Виктор Банев, фрондер, диссидент и оппозиционер. Ему противостоит Павор, защитник существующего тоталитарного режима, душитель свободы и сотрудник известного нам Департамента (читай – гбшник). Но при этом в своих взглядах они удивительным образом сходятся. Речь Банева в защиту консерватизма была иронией, но сам себе он откровенного признается, что он не хочет этого Нового мира. То есть он хочет его в идеале, но вовсе не рвется в нем жить: «Ишь, как я взвился, когда меня покрыло пятнами будущего! Как запросился назад, к миногам, к водке… Вспоминать противно, а ведь так и должно было быть…».
ГБшник и сволочь Павор, рассуждает точно также же: «Да…, ненавижу этих мокрецов, боюсь их, и не только за себя боюсь, за всех боюсь, которые хоть чего-то стоят… А речь идет о судьбе системы. Если угодно – о судьбе человечества. Вот Вы ругаете господина президента – диктатор, тиран, дурак… Так вот, Ваши любезные мокрецы обещают такую жестокость, что места для обыкновенного человека уже не останется». Павор справедливо опасается Нового мира, который обещают построить мокрецы. Если вспомнить все утопии и антиутопии от Платона до Мора и от Кампанеллы до Оруэлла – то с Павором нельзя не согласиться. А почему мы собственно решили, что Новый мир, построенный мокрецами, станет какой-то другим миром, а не очередным Городом Солнца? Дожди-то ведь в городе, доставшемся Новому миру, прекратились?
Рассуждения героев повести все время вертятся вокруг идей Ницше: новая порода людей, сверхлюди, судьба серой массы, будущее цивилизации. Павор – убежденный поклонник ницшеанства и при этом не менее убежденный его критик. Такие вещи прекрасно сочетаются. В ресторане Павор произносит речь, способную смутить даже самых ярых поклонников Ницше и фашизма:
– Нет, – сказал Павор. – Это только отсрочка. А решение одно: уничтожить массу… Уничтожить девяносто процентов населения… Может быть, даже девяносто пять… В принципе, Гитлер был прав, подсознательно прав, он чувствовал, что на Земле слишком много лишнего. Но он был порожден серой массой и все испортил… Масса выполнила свое назначение – она породила из своих недр цвет человечества, создавший цивилизацию. Теперь она мертва, как гнилой картофельный клубень… А когда покойник начинает гнить, его пора закапывать».
Но спустя два дня Павор произносит столь же искреннюю и пламенную речь против сверхлюдей. Продолжим цитирование:
«А надвигается такая диктатура, какая вам… и не снилась. Вы думаете, что если человек цитирует Зурзмансора или Гегеля, то это – о! А такой человек смотрит на вас и видит кучу дерьма, ему вас не жалко, потому что вы и по Гегелю дерьмо, и по Зурзмансору тоже дерьмо… Зурзмансор поглядит на вас в лупу, проклассифицирует: дерьмо собачье, никуда не годное, и вдумчиво, от большого ума, от всеобщей философии, смахнет тряпкой в мусорное ведро и забудет о том, что вы были…».
Павор явно противоречит сам себе. Но при этом он не лжет, не притворяется, не актерствует. Он искренне запутался в своих взглядах, но именно поэтому убедителен. Путаться и противоречить самому себе – это естественно для человека. Это только люди будущего считают, что «именно то, что наиболее естественно, менее всего подобает человеку».
В. Кайтох полагает, что Павор просто сам мечтает о диктатуре Сверхлюдей и поэтому «подозревает» мокрецов в аналогичных гнусных намерениях». Вряд ли все так просто. Возможно, Павор подозревает мокрецов не без основания. К тому же, наши сверхлюди – это наши сверхлюди, а сверхлюди противной стороны – это нелюди. У Павора есть своя концепция будущего, и мокрецы в эту концепцию в качестве мессий не укладываются. А у мокрецов есть своя концепция, в которую не укладывается Павор, армия и служба безопасности. Это впрочем, не мешает мокрецам использовать в своих целях и армию, и контрразведку. Так что новые люди не гнушаются вполне старыми и испытанными средствами с использованием интригам, подкупа и обмана.
Так что Павор не без оснований боится, что осуществится прогноз Банева: «Вот и получается, что Вы – гаденькая личность, Павор. Всего лишь один из многих. И если будут уничтожать, то и Вас уничтожат. По принципу незаметности: философствующий санитарный инспектор? В печку его!».
Так ведь и Виктор Банев боится этого нового мира, хотя конечно не так явно как Павор. По-существу, Банев и Павор постоянно возвращают друг другу свои реплики. Именно это пара ведет наиболее продуктивный диалог, который и подводит итоги всей повести. Интеллигент, художник, противник существующего режима спорит с палачом свободы, чиновником и защитником этого режима. И они приходят к согласию. Итог их размышлений таков. Люди, которые жили в старом мире, не смогут жить в мире Новом, даже если искренне хотели его, боролись за него, ждали его. Но жить в нем невозможно. Даже представить его невозможно. «Как я могу написать роман о человеке, у которого никаких потребностей, кроме духовных?… Да, чтобы написать такую штуку, надо нализаться ЛСД». И Банев, и Павор осознают горькую истину: «Будущее создается тобой, но не для тебя». Виктору, правда, любопытно пожить в мире будущего. Павору не хочется даже пробовать, но это уже частности.
Любопытная расстановка сил складывается в повести. Антагонист главного героя Виктора Банева – контрразведчик Павор Сумман, как-то неожиданно из антогониста превращается в альтер-эго героя. Виктор сам прекрасно понимает, что он «насильно отталкивается от Павора». А чем Вам собственно вам не угодил Павор?
Павор пытается построить свое будущее. Будущее как «тщательно обезвреженное настоящее». Разумеется, это тоже утопические мечты. Такое будущее окажется совершенно недееспособным. В мире Полдне ведь построено именно такое будущее – без болезней, стихийных бедствий, классовых врагов, социальных потрясений – куда уж дальше развиваться если коммунизм уже построен. Павор это тот же Максим Камеррер их мира будущего. Лозунг Павора «Будущее – это тщательно обезвреженное настоящее». А чем занимается КОМКОН-2 в ХХII веке тем же самым: «По роду своей деятельности мы в КОМКОНе-2 никогда никому и ничего не запрещаем… Запрещает Мировой Совет. А наша задача сводится к тому, чтобы реализовать эти запрещения и преграждать путь утечке информации…». Вплоть … до убийства как это было в «Жуке».
Будущее неизбежно настанет, и возможно даже будет счастливым. Но только не для тебя. Это ведь не только о политической борьбе и о смене общественных укладов, политических режимов, диктатуры и демократии. Это о взрослении, о старении, об умирании. Это, наконец к вопросу о том, почему человеку не нужно бессмертие. Зачем быть бессмертными? Все равно мир наших детей будет для нас чужим? А сейчас, когда люди доживают и до мира своих внуков и мира правнуков – повесть звучит особенно горько.
В итоге интеллигент Банев получает совсем не то будущее, о котором мечтал. Вот и мы получили это светлое будущее в результате перестройки? И что мы остались довольны? Кстати сами Стругацкие после 1990 года почти ничего и не писали. И может быть не потому, что Аркадий скончался, а Борису было не интересно писать одному. Просто они оказались в том мире, за который они боролись, но который им уже был не нужен. Может поэтому Борис так легко отдал сочинения братьев на растерзание многочисленным последователям?
Самым страшным в книге было не то, что она раскритиковала существующий режим. Самым страшным было то, что книга утверждает, что человек воспитанный, выросший и возмужавщий при одной общественной системе – в другой системе жить не сможет, ему будет холодно, зябко, неуютно. Голем-то вот не стал жить в созданном им раю, а уехал бороться за построение следующего рая. И сам Виктор в конце повести напоминает себе, что ему надо вернуться.
Может быть, именно поэтому книга и долежала неизданной до Перестройки, потому что подлинную трагедию происходящего читатель смог осознать только тогда, когда он сам оказался на смене эпох. Стругацкие поняли это значительно раньше и убоялись грядущего Апокалисиса. ««Лебеди» не прошли. От них веяло безнадежностью и отчаянием», – пишет Борис. Да от них веяло отчаянием. Но это было отчаяние от того, что любые пересмены бесполезны. Ведь ты не сможешь вписаться в эти перемены.