чительную часть имяславцев представлялимонахи-простецы, которые, как мы уже сказали, больше доверяли своим старцам,чем приезжим из столичных академий России богословам. К грекам они также неиспытывали доверия, так как подозревали их в тайном желании эллинизировать весьАфон. Кроме того, они считали, что меньший грех ошибиться в чрезмерном возвеличиванииимени Иисуса, чем в Его возможном уничижении и оскорблении.
Была еще часть монахов - постоянно недовольныхмонастырской жизнью: игуменом, распорядком дня, уставом, работой и т. д. -монахов-своевольников, которым был по душе всякий протест и возможностьпошуметь, даже точно не представляя, в чем суть спора. Они больше всего мешалидиалогу между «академиками» и «афонцами», превращали встречи в митинги и, неслушая никого, кричали, как старообрядцы во времена попа Пустосвята387: «Победили,победили».
Была и весьма немногочисленная прослойка в монашестве(и не только в афонском), состоявшая преимущественно из интеллигентов и бывшихдворян, которые по своему мышлению и гордости ума, а также по прошлым увлечениямв миру, были втайне склонны к теософской мистике (скрытому пантеизму имагизму) и не до конца изжили ее инерцию, даже находясь в монастырях. Вимяславстве они увидели, скорее почувствовали, то, чего желали: особый способмолитвы, основанный на тождестве именований и реалий, благодаря которому можновлиять на духовный мир через энергию самого слова. Эти интеллигенты-монахи, занемногим исключением, не пользовались авторитетом у собратий, чувствовавших вних что-то чужое и тяжелое, но смута подняла их на поверхность, как пенуморской волны или пузырьки кипящей воды.
Надо сказать, что плеяда русских софиологов такжерассматривала имяславство как монашеский или мистико-аскетический гностицизм,хотя не употребляла этих выражений из-за понятных причин. Это было для нихчем-то родным и похожим на христианизированное пифагорийство и платонизм.
В имяславских спорах каждая сторона апеллировала ксвятым отцам (приводила цитаты из святоотеческих творений), но это не убеждалодругую сторону, которая также указывала на святых отцов и приводилаальтернативные цитаты.
Надо сказать, что вообще способ ссылок на отдельныецитаты мало что дает, так как такие цитаты представляют собой разрозненныефрагменты, выдернутые из контекста, словно отдельные куски, вырезанные изполотна картины. На основании одного или нескольких фрагментов нельзявоссоздать целое. Более того, из цитат, выбранных и расположенных поопределенному, заранее заданному плану, можно составить или подтвердить имипочти любое учение. Ведь в основе ересей лежит монтаж фрагментов Библии. Чтобыпонять святоотеческие творения, надо рассмотреть их, как и Библию, в цельности,найти основную идею, и тогда будет понятен смысл каждой цитаты. Поэтому вЦеркви всегда существовали вероопределительные книги.
Имяславцы не поняли, что гимнографический стиль,уместный для описания мистических переживаний, нельзя перелагать на языкбогословских понятий, тяготеющих к четкой философской терминологии, апротивостоящая сторона словно забыла, что кроме догматического богословия существуетеще богословие мистическое, имеющее свои средства и формы языковогоизображения, и что недостаточно только опровергнуть оппонента, но необходимоеще понять его язык. Приведем такой пример. В гимнографии Господь Иисус Христосчасто сравнивается с солнцем. В акафисте написано: «Иисусе, Солнце Правды».Человек, читающий акафист, духовно воспринимает этот образ и эмоциональнопереживает его: Иисус - солнце его Души, свет его ума, теплота его сердца. Ноесли на основании акафиста мы станем утверждать, что Иисус и солнце - этотождественные понятия, то есть солнце - это Божество, то мы впадем в язычествоили в ересь, схожую с манихейством388 и розенкрейцерством. В первом случае, при молитвенномчтении акафиста, душа воспринимает Иисуса как источник Божественного света; вовтором случае, при переводе образа в словесное понят этот же образ,подвергшийся логической интепретации, становится плоским, одномерным,материализованным и превращает Иисуса в солярное божество. В первом случае мы видимпрославление Иисуса через образ видимого солнца, а во втором - уклонение вязыческий космизм. Если бы человеку, испытавшему благодатное состояние подобноеозарению во время молитвы (чтения акафиста), вдруг сказали бы: «Подпишись, чтоИисус не есть солнце», то возможно, что он отказался бы сделать это, указав,что акафист Иисусу Сладчайшему со словами: «Иисусе, Солнце Правды»благословлен Церковью и по нему молились христиане в течение многих веков. Такчто с психологической стороны нам понятно смущение имяславцев.
Мы не заметили в отце Серафиме сурового фанатизма.Узнав в беседе, что я священник, он встал и взял у меня благословение. Мы неслышали от него обличения иерархии - этой лакомой пищи для раскольников всехтолков. Он признавал Церковь, но не интересовался, что происходит в ней, каквидно, считая, что пришел в пустыню, чтобы осуждать и обличать только самогосебя. И все же, сравнивая отца Серафима с другими пустынниками, я чувствовал,что между нами стоит какая-то преграда душевной отчужденности, тонкая иневидимая, как прозрачное стекло.
В духовном мире существует своя иерархия - этоиерархия святости и духовности, которую ощущает и признает душа человека.Старцы стоят на высоких, но не одинаковых ступенях этой иерархии. Сами онипонимают это, а народ интуитивно чувствует благодать, которую они стяжали, какбы степень духовного света, излучаемого. При встрече с пустынниками мычувствовали эту духовную иерархию, но в то же время - и некое единство. Этоступени одной лестницы, где бы ни находился человек: около ее подножия или увершины.
В общении с отцом Серафимом было нечто другое: чувствоуважения к нему, преклонение перед многолетним подвигом пустынничества - и в тоже время ощущение, что мы беседуем с двух берегов узкой, но глубокой реки, разделяемыеее потоком. Что это такое? Я точно не могу ответить. Мне кажется, что егосмирение было в значительной степени снисхождением к немощи и непросвещенностисобеседников со стороны человека, который считает, что он обладает некойтайной, которую мы не можем постичь. Он признавал Церковь, и в то же времячувствовалось, что он внутренне полностью не включен в нее, а только примиренс ней, что он считает высшей церковью имяславцев своего направления, как быцерковь в Церкви, а нас - душевными христианами, не вмещающими тайны духа,тайны имени Иисусова. Он отделял себя от имяславцев-радикалов, которыеназывали греческих патриархов, а также российских иерархов еретиками ивосставали против игуменов («Подняли звон на весь Афон»), но считал, что надобыло всем проявить терпение: страсти бы улеглись, и дело прояснилось.
Отец Серафим говорил, что Барганы стали для его вторымАфоном и что он завещал похоронить его недалеко от кельи, в которой он прожилнесколько десятков лет. Живя в пустыне, схимонах Серафим старался уклонитьсяот каких-либо бесед, особенно споров с другими монахами о имени Божием. Унего было двое послушников. Во время нашей беседы со схимником они вышли изкелий и занимались какими-то делами во дворе. Это была монашеская деликатность:оставлять посетителей для беседы со старцем наедине.
Когда мы спросили схимонаха Серафима об Иисусовоймолитве, то он отказался поделиться с нами своим внутренним опытом, может быть,усмотрев в этом нашу нескромную любознательность или желание испытать его изаглянуть в чужую душу. А может быть, он, не без основания, считал, что опытмолитвенного делания, приобретенный десятками лет жизни в пустыне, не можетбыть так легко передан незнакомым людям, впервые пришедшим к нему. Он ответил,что об Иисусовой молитве достаточно написано у святых отцов и посоветовалчитать «Добротолюбие» на славянском языке.
В монашеской жизни отец Серафим ценил умеренность; онне одобрял чрезмерных подвигов, которые брали на себя некоторые молодые монахи.Но сам он, кроме своих послушников, никого не учил, а только кратко отвечал,если его спрашивали о духовной жизни. Он старался быть со всеми в мире, но вто же время имел свои правила, приобретенные еще на Афоне, от которых неотступал. Приведу маленький пример. Монах, перед, тем как войти в келью ксвоему собрату, должен сказать: «Молитвами святых отец наших, Господи, ИисусеХристе, Боже наш, помилуй нас» и «Сыне Божий, помилуй нас», и только послеответного «аминь» он может войти в келью. От Пасхи до Вознесения монахи, жившиев пустыне, говорили пасхальное приветствие: «Христос воскресе!» перед дверьюкелий и ожидали, пока изнутри им ответят: «Воистину воскресе!». На старом Афонев Пантелеимоновом монастыре, гость читал пасхальный тропарь до половины:«Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ», а хозяин продолжал:«...и сущим во гробех живот даровав» - и тогда открывал двери. Когда пустынникиговорили у келий отца Серафима: «Христос воскресе!», то он отвечал: «...и сущимво гробех живот даровав», считая, что не должен изменять монастырской традициии благословлению афонских старцев. Он считал, что пасхальным приветствиеммонахи должны обмениваться не через дверь, а лицом к лицу и затем целовать другдруга в плечо.
Разговор коснулся иеросхимонаха Антония Булатовича389, (гвардейский офицер,принявший монашество и написавший апологию в защиту имяславия). СхимонахСерафим ответил: «Написал он эту книгу не для нас, а для интеллигенции».Затем продолжал: «Пришла Булатовичу мысль (буквально - «блажь») - эфиопов исцелять,чтобы обращать в Православие, и, не спросив благословения у старцев, поехал онк эфиопскому Царю, который уже умирал, и обещал его вылечить. Стал мазатьосвященным маслом, а тот все равно помер, и вышел такой конфуз. На Афоне у насбыли старцы, которые могли исцелять и чудеса совершать, но делали это скрыто,через тайную молитву, не выявляя себя».
В России антицерковные и антиправославные силы,разумеется, не упустили случая воспользоваться афонской смутой для новых