В краю, где плещут реки ада, —
Что ж проку столь стихов создать,
Сколь сочинитель «Илиады»?
Стихом от тлена не спасусь,
Бесчувственная тень не скажет,
Тяжелый или легкий груз
На холм могильным камнем ляжет.
Хоть никаких сомнений нет,
Что плод усердия и рвенья
На десять или двадцать лет
Мне обеспечит восхваленья,
Но все хвалы поглотит вмиг,
О них сотрет воспоминанье
Любого пламени язык,
Разор любой военной брани.
Я лучше ль, чем Анакреон,
Я ль яростнее Симонида,
Велеречивей, чем Бион,
Иль сладкогласней Вакхилида?
Хоть их Эллада родила,
Хоть им служил язык высокий,
Великий труд сожгли дотла
Веков безжалостные сроки.
Но я-то, я — простой француз,
Слагатель виршей материнских,
Мне ль уповать, что вознесусь
В веках на крыльях исполинских?
Нет, Рюбампре, куда сытней
Прожить свой век купцом богатым
Иль, куш сорвавши покрупней,
Витийствовать перед Сенатом,
Чем славную стезю торить
В прислугах музы горемычной,
Которой голодом морить
Своих ревнителей привычно.
Когда хочу хоть раз любовь изведать снова,
Красотка мне кричит: «Да ведь тебе сто лет!
Опомнись, друг, ты стал уродлив, слаб и сед,
А корчишь из себя красавца молодого.
Ты можешь только ржать, на что тебе любовь?
Ты бледен, как мертвец, твой век уже измерен,
Хоть прелести мои тебе волнуют кровь,
Но ты не жеребец, ты шелудивый мерин.
Взглянул бы в зеркало: ну, право, что за вид!
К чему скрывать года, тебя твой возраст выдал:
Зубов и следу нет, а глаз полузакрыт,
И черен ты лицом, как закопченный идол».
Я отвечаю так: «Не все ли мне равно,
Слезится ли мой глаз, гожусь ли я на племя,
И черен волос мой иль поседел давно, —
А в зеркало глядеть мне вовсе уж не время.
Но так как скоро мне в земле придется гнить
И в Тартар горестный отправиться, пожалуй,
Пока я жить хочу, а значит, и любить,
Тем более что срок остался очень малый».
Венера как-то по весне
Амура привела ко мне
(Я жил тогда анахоретом), —
И вот что молвила она:
«Ронсар, возьмись-ка, старина,
Мальчишку вырастить поэтом».
Я взял ученика в свой дом,
Я рассказал ему о том,
Как бог Меркурий, первый в мире,
Придумал лиру, дал ей строй,
Как под Киленскою горой
Он первый стал играть на лире.
И про гобой я не забыл:
Как он Минервой создан был
И в море выброшен, постылый;
Как флейту сделал Пан-старик,
Когда пред ним речной тростник
Расцвел из тела нимфы милой.
Я оживлял, как мог, рассказ,
Убогой мудрости запас
Я истощал, уча ребенка.
Но тот и слушать не хотел,
Лишь дерзко мне в глаза глядел
И надо мной смеялся звонко.
И так вскричал он наконец:
«Да ты осел, а не мудрец!
Великой дождался я чести:
Меня, меня учить он стал!
Я больше знаю, пусть я мал,
Чем ты с твоею Школой вместе».
И, увидав, что я смущен,
Ласкаясь, улыбнулся он
И сам пустился тут в рассказы
Про мать свою и про отца,
Про их размолвки без конца
И про любовные проказы.
Он мне поведал свой устав,
Утехи, тысячи забав,
Приманки, шутки и обманы,
И муку смертных и богов,
И негу сладостных оков,
И сердца горестные раны.
Я слушал — и дивился им,
И песням изменил моим,
И позабыл мою Камену,
Но я запомнил тот урок
И песню ту, что юный бог
Вложил мне в сердце им в замену.
К МУЗЕ
Закончен труд, прочней и тверже стали,
Его ни год, чей быстр и легок шаг,
Ни алчность вод, ни яд, таимый в жале
Твоих друзей, стереть не властны в прах.
В тот день, когда всего живого враг
В последний раз сомкнет мои ресницы,
Ронсар не весь уйдет в могильный мрак,
Часть лучшая для жизни сохранится.
Всегда, всегда, отвергнув прах гробницы,
Летать живым над миром я готов,
И славить дол, где жизнь моя продлится,
Где лавр венчал мой жребий для веков
За то, что слил я песни двух певцов
В мелодиях элефантинной лиры
И их привел в Вандом как земляков.
Ну, Муза, в путь — ввысь вознеси, к эфиру,
Победный клич, всему поведай миру
Про мой триумф — награду жизни всей,
Дай мне надеть бессмертия порфиру
И лаврами чело мое увей.
ГИМНЫ
ГИМН ЗОЛОТУ
Жану Дора
Я гимну и себе нанес бы оскорбленье,
Когда б не ты, Дора, был назван в посвященье:
Ведь золото — в стихе и в имени твоем,
В Орансе, что течет в краю, тебе родном.
Припишут скупость мне, увидев эти строки, —
Не первый я поэт, в ком так нашли пороки,
Гомера пьяницей облыжно нарекли:
Он Вакха пел дары — плод солнца и земли.
Пусть, впрочем, сплетники стараются, судачат,
Пустые их слова ведь ничего не значат:
Был пьянству чужд Гомер, хоть славил Вакха мощь,
Нет скупости во мне, и кошелек мой тощ,
Хотя воспеть хочу я золота всесилье.
Когда бывало так, чтоб люди находили
Богатство в той суме, что оставлял Поэт?
Как жадность совместить — и Аполлона свет?
Нельзя у Муз найти подобного порока,
Ведь это значило б их оскорбить жестоко:
Приданого — и то не обрели себе,
И девственность хранят, покорствуя судьбе.
Сердито на скупца взирает Каллиопа:
Он плесенью пророс, его вседневно стопы
Влекут лишь к сундуку, что ржавеет в углу,
В отмершем сердце он таит одну золу,
И что б ни делал он, у Муз благоволенья
Ему не обрести, — влечет к обогащенью
Дух алчности его, как пса, что, даже сыт,
Все жадно ищет кость. Те ж, кто был знаменит
Поэзией своей, презрели обольщенье
Богатства, золота, но ведали терпенье
И доблесть нищеты; в том подавал пример
Любимый Музами учитель наш Гомер,
Мы все находим в нем источник Музы чистый.
И все же, друг, порой твержу себе: «Учись ты
Гомеру подражать лишь в том, как он творил,
Прекрасному стиху, который он сложил, —
Но не просить, как он, себе за песню хлеба,
Бездомным не бродить всю жизнь под сводом неба».
Да, золоту я стих сегодня посвятил:
Мы знаем, некогда Юпитер превратил
Свой облик в тот металл, в тот дождь блестящий, ясный,
Чтоб пылко пасть с небес к возлюбленной прекрасной.
Его же волею украсил сей металл
И храмы, статуи, что скульптор изваял:
Почтен металл лицом Юпитера-владыки,
Почтило золото Юпитеровы лики.
Пусть Бедность воспоет любой другой поэт,
Я зависти к нему не чувствую, о нет!
Его не осужу, злословьем не обижу,
И все же золота всю мощь так ясно вижу!
О счастия исток, прекраснейший металл,
Тот, кто тебя лишен, о жизни лишь мечтал,
Бродя среди живых всем чуждой, мертвой тенью,
Достойный жалости, подверженный презренью.
Ты — нервы, сила, кровь, ты — жизнь и смерть людей!
Менандр был множества философов смелей,
Когда перед толпой он, с Эпихармом споря,
Не звезды и огонь, не ветры и не море
Богами называл, а только лишь одну
Богиню признавал, чьей власти глубину
Измерить нам нельзя; ее зовут — Богатство,
Противников ее бессильно святотатство.
«К кому придет она, тот благ всех властелин —
Полей, лугов, лесов, садов и тонких вин,
Имеет слуг, друзей, к себе склоняет судей,
Свидетелей, — ему охотно служат люди».
Бесспорно: приведет Богатство к нам друзей,
Усадит нас за стол вблизи от королей,
Почетом окружив, — и замолчит мгновенно
Наш самый злобный враг, склонится ниц смиренно.
Когда мы почести вельможам воздаем,
В поклонах вежливых свиваемся кольцом, —
То не Богатство ли колени нам сгибает?
К наживе устремясь, солдаты погибают
За короля. Когда ж без золота король, —
Не больше стоит он, чем уличная голь.
Лишь сила золота царям дает короны,
Им подчиняет мир и укрепляет троны.
Людей они влекут приманкою наград,
И только потому служить им каждый рад.
Столпы учености, ораторы, поэты
Шлют книги королям, — трактаты и сонеты,
Ремесленник свои изделия несет,
И все они за то, конечно, ждут щедрот.
Любезный мой Дора, прошу тебя ответить:
Случалось полное нам бескорыстье встретить?
В Сицилию свой путь направил бы Платон,
К тирану, если б знал, что власти тот лишен?
Когда бы выгоды не ждал совсем философ, —
Он стал бы отвечать на множество вопросов
Тирана и служить желаниям его?
Нет, не видали мы философа того,
Который, при своих почтеннейших сединах,
Бровях нахмуренных, суровости, морщинах,
Тон не понизил бы и не повеселел,
Подарки получив, — кто б денег не хотел.
«Не видно, — Симонид говаривал когда-то, —
В дому философа тех, кто одет богато,
Но видим часто мы брадатых мудрецов,
Что ждут, как на часах, у мраморных дворцов».
Друг, против золота не ставь на добродетель,