Хотел было чихнуть, — но так и не чихнул.
С того дурного дня я весь погряз в заботах,
В корыстных хлопотах, в завистливых расчетах;
Злосчастье, что ни день, мытарило меня,
Кормя посулами, надеждами дразня.
Вас, дорогой Одэ, я утомил собою,
Наскучил королю вседневною мольбою —
И милостью его давно бы стал богат,
Когда б не спутник мой, незримый супостат.
Но на мою беду, Злосчастье не дремало
И случай ухватить никак мне не давало.
Возникни при Дворе какой-то ложный слух —
Я первый узнаю, чтоб мчаться во весь дух
За мнимой выгодой; а верное известье
Меня конечно же не застает на месте.
Иль участи иной мне сроду не дано;
Иль небесами так, должно быть, суждено,
Чтоб выгода всегда Поэзии бежала,
Чтоб лира, в роскоши дряхлея, не лежала,
Но, бросив шумный Двор, звенела средь полей,
Вдали от почестей, вдали от королей.
Но не одно меня Злосчастье притесняет —
Надежда ложная мне муки причиняет —
Злодейка, что всегда морочит род людской
И за нос водит нас предательской рукой.
Кто произвел на свет обманщицу надежду,
Посеял семя зла, ужаснейшего между
Неисчислимых зол, напастей, мук и бед,
От коих нам, увы, нигде спасенья нет.
Пандора, для чего с запретного сосуда
Ты крышку не сняла подалее отсюда,
Надежду лживую оставя про запас
На небе, в Тартаре — но только не у нас?
Под вечер, перед сном она ко мне заходит,
Лукавая лиса, и разговор заводит;
Опять меня влечет приманкою пустой,
Воспламеняет ум несбыточной мечтой,
Ревнует за меня, жалеет, как о друге,
Толкует про мои достоинства, заслуги
И шепчет вкрадчиво, смущая мой покой:
«Неужто ты забыл, Ронсар, кто ты такой?»
И отвечаю я назойливой Надежде:
«При славном короле, что нами правил прежде,
Надеяться я мог: французский государь
Был милостив и щедр, и Музе на алтарь
Он приносил дары с великою охотой
И тех, кто ей служил, не оставлял заботой.
А ныне — самому выпрашивать даров?
Но я ж не стременной, не псарь в конце концов,
Не прыткий каменщик, стяжавший три аббатства, —
Столь низким способом искать себе богатства!
Ступай же от меня и зря не обольщай:
Ты надоела мне, пришелица. Прощай!»
Порою, монсеньор, мне хочется подальше
Сбежать от злой судьбы, ее вражды и фальши —
В Тоскану или в Рим, за грань альпийских скал,
Где гнусный взор ее меня б не отыскал.
Глупец, что вздумал я? Злосчастье сбить со следу!
Оно всегда со мной. Границу перееду,
Помчусь во весь опор… Глядь, позади меня
Оно пристроилось на крупе у коня.
Порою тянет вдаль, по океанским водам
Уплыть в Антарктику, к далеким антиподам —
Туда, где замышлял Виллеганьон свой рай
(И вашим именем почтил безвестный край).
Но если бы достать и сил, и прыти юной,
Чтоб бороздить моря, — с моею злой фортуной
И там не разойтись; она помчит за мной,
Волной гремящею вскипая за кормой.
Ты заблуждаешься, Виллеганьон ученый,
Мечтая изменить и сделать просвещенной
Жизнь простодушную бразильских дикарей,
Что бродят по лесам Америки своей
Нагие, дикие, не зная, есть на свете ль
Подобные слова: «порок и добродетель,
Сенат и государь, налоги и закон»,
Лишь воле собственной покорны испокон,
Лишь гласу естества послушные душою;
Не отягченные ни страхом, ни виною,
Как мы, живущие под гнетом чуждых воль;
Там каждый сам себе — сенатор и король.
Они из-за земли не ссорятся друг с другом,
Не докучают ей остролемешным плугом,
Мир на «мое-твое» не делят никогда,
Все общее у них, как воздух и вода.
Так предоставь же их той первобытной жизни,
Которую они ведут в своей отчизне;
Молю, не искушай счастливых простаков,
Не нарушай покой их мирных берегов.
Чему научишь ты, каких подаришь истин?
Дикарь усвоит счет — и станет он корыстен,
Обучится письму — и станет он хитер;
Начнутся тяжбы, ложь, недружество, раздор,
И войн безумие, и власти притязанья —
Все беды, что идут от преизбытка знанья.
Оставь же их, прошу, в их веке золотом;
Иначе, изощрясь податливым умом
И злобе выучась, — оравою мятежной
Они придут с огнем и лагерь твой прибрежный
Разрушат и спалят, не пощадив людей,
И проклянут тебя с наукою твоей
И самый день, когда негаданно-нежданно
Узрели парус твой в лазури океана.
Страшись же невзначай содеять это зло,
Чтоб рабское ярмо их шею облегло,
Чтоб их сдавил уздой бессмысленно суровой
Закон неслыханный или властитель новый,
Живи, счастливый род, без горя и тревог,
Живи и радуйся! О, если б я так мог!..
О, если б я так мог, я позабыл бы вскоре
Все происки судьбы, все Илиады горя,
Я бы очистил ум от шелухи пустой
И наслаждался бы свободой золотой!
Увы, меня гнетет и мучит неотвязно
Сознанье, монсеньор, того, как безобразно
Я докучаю вам. Но, благородный муж,
Вам ведом этот зуд незаурядных душ
Признанье обрести, снискать успех и славу
И над тупой толпой возвыситься по праву;
Да, над толпой невежд, в которых чувство спит,
Толпой бессмысленной и хладной, как гранит,
Чья мысль убогая лишь по земле влачится,
Толпою, низменной по духу своему,
Враждебной искони отважному уму.
Но чтобы обрести признанье в наше время,
Потребно честь и стыд отбросить, словно бремя.
Бесстыдство — вот кумир, кому подчинены
Все сверху донизу сословья и чины.
Бесстыдство — вот талант, питающий придворных,
Вояк заносчивых, горластых судей вздорных;
Бесстыдство — вот таран, без коего никак
Нельзя продвинуться нам в свете ни на шаг;
И от прямых заслуг — ни прока, ни почета,
Пока бесстыдство им не распахнет ворота.
Но всех бесстыднее наверняка поэт;
Нет жалче существа и неотвязней нет;
Как мушка к меду льнет, внезапно ставши смелой,
И как ей ни грози, и что ты с ней ни делай,
Кружит над мискою, пытаясь каждый раз
Отведать хоть чуток, юлит у самых глаз
И лезет под руку, жужжа бесцеремонно,
Покуда не набьет брюшко свое, сластена!
Так в точности поэт, когда его влечет
Такое лакомство, как слава и почет,
Упорно, страстно льнет к приманке аппетитной,
Присасываясь к ней пиявкой ненасытной.
И вашей добротой вот так же до сих пор
Я злоупотреблял. Простите, монсеньор;
Сейчас я вам пишу в сердцах — как бы в припадке
Безумья иль в бреду палящей лихорадки:
Порою человек, несчастьем сокрушен,
Не сознает речей, что изрыгает он.
Гнев, честолюбье, стыд и горькие пилюли
Раскаянья — во мне все так перевернули,
Такой сумятицей отозвались в письме,
Что не могу постичь, в своем ли я уме.
Однако, монсеньор, мне кажется, отчасти
Досаду я избыл, кляня свое несчастье.
И оттого, что смог печаль в стихи облечь,
Немного горести свалил с усталых плеч.
КРИСТОФЛЮ ДЕ ШУАЗЕЛЮ, МОЕМУ СТАРИННОМУ ДРУГУ
Не жаль мне, Шуазель, что пишущая братья
У нас кишмя кишит, но жаль, что без понятья
Бумаги и чернил изводят люди тьму,
Их в жертву принося тщеславью своему.
Толкает перья пыл у алчущих успеха,
Но кто не просвещен — воюет без доспеха.
При Генрихе Втором поэта два иль три
Бывали на виду, и, что ни говори,
Отчетливо звучал в ту пору голос тихий
Избранника богов средь показной шумихи.
То лютня слышалась, то лиры гордый звон.
Торжественная медь им задавала тон.
Они брались играть и на трубе Палланта, —
Так много дерзости в них было и таланта!
А вслед за ними шли кощунственной толпой
Поэты новые, и, в ярости слепой,
Все то, что первые столь превосходно пели,
Вторые портили — и в этом преуспели.
Безмозглые! Для них поэзия — товар,
Что в лавках продают, а не Господний дар!
Слетит она с высот, как легкокрылый гений,
Но выпросить нельзя у Бога вдохновений!
Посланницу небес купить, отнять, украсть
Не пробуйте: над ней бессильна ваша власть.
Земля родит нам хлеб, но целый год недаром
Крестьянин отдыхать позволит ей под паром:
Она истощена. С нее худая дань.
Колючки да былье торчат, куда ни глянь.
Французская земля, готовая к зачатью,
Была осенена Цереры благодатью.
Как почва щедрая, Мать Франция тогда
Нам родила детей, не пожалев труда.
Всем взяли сыновья: умом, происхожденьем,
Ученостью, красой, но милых чад рожденьем
Измученная мать, дабы не стать скупей
И не плодить кругом терновник и репей,
Решила отдохнуть. А доброго посева
Дождавшись, у нее опять набухло чрево.
К тому же видеть ей казалось невтерпеж,
Что поле праздное встопорщилось, как еж.
Нельзя не испустить нам горестного вздоха,
Когда кругом торчат кусты чертополоха!
Поплакала она — и зачала Белло.
И тут, могу сказать, нам сильно повезло.
Собрата своего мы приняли в Бригаду,
И, став седьмой звездой, дополнил он Плеяду.
Собранью Муз, Белло, твой простодушный пыл
Пришелся по нутру, и ты похищен был.
Наивные, — они тебя забрали в руки,
Когда ты изучал их дивные науки.
Твердили девять Муз тебе наперебой:
— Имей свой путь и вкус, и будь самим собой!
Чужому подражать не торопись открытью,
Будь верен своему высокому наитью,
Что постиженья страсть в уме твоем разжечь
Сумело и твою свободной сделать речь.
Кто по чужим следам взойдет, лишен отваги,
На Геликон, стремясь испить священной влаги,
Таким не дорожи! Свою тропу ищи