Но он таков, как есть: что ни тверди мы, все ж
Неясные слова, что в нас вселяют дрожь,
Как встарь у эллинов оракул, многократно
Предсказывали нам весь ход судьбы превратной.
И я б не верил им, коль Неба, что дает
Нам зло или добро, я в них не видел плод.
Да, Небеса скорбят, что ныне обесславлен
Могущественный трон и знак недобрый явлен:
Не прекращался дождь год целый ни на час,
Комета яркая над головой у нас
Горела, сея страх, и вот, к боязни вящей,
С небес разверзнутых обрушен столп горящий.
Наш Принц скончался вдруг среди благих услад,
А сын его младой заботой был объят
О подданных своих, и вот покой дворцовый
Надежность потерял для принца молодого.
Ни предков праведных и славных чудеса,
Ни храмов множество, взнесенных в небеса,
Ни беспорочный трон, ни край благой и сильный,
К войне приверженный и книгами обильный,
Ни доброта души, ни мыслей простота,
Ни явная во всем величия черта,
Ни веры глубина, ни пыл благочестивый
Смиренной матери или жены стыдливой
О малой милости не упросили Рок,
Чтоб обошла беда его благой порог,
Чтобы заразный дух отравленной Саксоньи
Сюда, во Францию, не нес свое зловонье.
Коль Гизов доблестных неукротимый пыл
В беде б согражданам защитой не служил,
Коль в час опасности б их дух утратил смелость
И пламя страха в нем и лени разгорелось,
То пошатнулся б трон, и лютеранский яд
В религию отцов сумел внести распад.
Но Франсуа один оружье в бой направил,
Бесстрашно грудь свою под дуло бед подставил,
А Карл молитвою и проповедью смог
От Духа отвести злой ереси клинок.
Ученье строгое, предвиденье последствий
Народу помогли спастись от тяжких бедствий.
Да, Гизы зависти и Року вопреки
И вере, что несут с собой бунтовщики,
Кощунственную рать громили очередно,
Вернув религии ее оплот исходный.
О Господи, молю, в награду за труды,
Что взяли на себя два Принца в час беды,
А также в знак того, что зов мой и тревога
Доверия в тебе рождают хоть немного,
Пускай два Гиза, что, собрав из черепков,
К нам веру древнюю хотят вернуть под кров,
Блистают, взысканы щедротой властелина,
И пусть от черни их убережет судьбина.
Даруй, чтоб дети их и дети их детей
Такими ж честными прослыли меж людей,
Чтоб славу обрели, чтоб в мире, без разбоя
Смогли прожить весь век в отеческом покое;
Иль если бедствие иль случай роковой
Обоим им грозит из зависти глухой,
Ты на бунтовщиков направи жала терний
Или на неуча, главу глумливой черни, —
Сей недостоин червь к светилу взором льнуть
И воздух тот вдыхать, что нам наполнил грудь.
СТИХОТВОРЕНИЯ РАЗНЫХ ЛЕТ
Едва Камена мне источник свой открыла
И рвеньем сладостным на подвиг окрылила,
Веселье гордое мою согрело кровь
И благородную зажгло во мне любовь.
Плененный в двадцать лет красавицей беспечной,
Задумал я в стихах излить свой жар сердечный,
Но, с чувствами язык французский согласив,
Увидел, как он груб, неясен, некрасив.
Тогда для Франции, для языка родного,
Трудиться начал я отважно и сурово
И множил, воскрешал, изобретал слова,
И сотворенное прославила молва.
Я, древних изучив, открыл свою дорогу,
Порядок фразам дал, разнообразье слогу,
Я строй поэзии нашел — и волей муз,
Как Римлянин и Грек, великим стал Француз.
ЭКЛОГА[2]
Коль время года, день, и место, и стремленье,
Любовью зажжено, велит начать нам пенье,
Петь будем, пастухи, и наши голоса
На тысячу ладов повторят пусть леса.
Эмалью красок сто здесь луг покрыли разом,
Здесь нежная лоза сплела побеги с вязом;
Здесь — тень прохладная колеблемых листов,
Дрожащих тут и там под веяньем ветров;
Заботливые здесь и пчелы на лужочке
Целуют и сосут душистые цветочки,
И с хриплым ропотом лесного ручейка
Здесь птичьих голосов сливается тоска.
Зефиры в соснах тут согласно присмирели, —
Лишь наши в лености повиснули свирели
С бездействующих шей, и этот день младой
Зимой нам кажется; другим же всем — весной.
Тсс!.. Под пещерный кров теперь взойдем в прохладу
И песню пропоем. Залогом я в награду
Тому, кто победит, оленя ставлю вам
Ручного, — ходит он за мною по пятам.
В долине молодым он был похищен мною
У пестрой матери с спиною расписною.
Я выкормил его, частенько щекоча,
И гладя, и чеша, и к ласкам приуча,
То возле зелени, то у воды проворной, —
И дикий нрав его смог обратить в покорный.
Я для Туанон берег оленя моего,
И именем моим зовет она его.
Она всегда его целует иль душистый
Венок на лоб кладет или на рог ветвистый,
То цепь из раковин морских на рамена
Роскошные ему накинет вдруг она;
Кабаний с цепи клык повис серпообразный,
Как месяц, что блестит, круглясь дугой алмазной;
Задумчив он бредет, куда нога ведет;
Тенистыми сейчас лугами он идет,
То в мшистый водоем посмотрится с откоса,
То в углубленье спит горбатого утеса
И, резвый ввечеру вернувшийся домой,
Из рук иль со стола хлеб поедает свой;
Вкруг резвится меня и псу грозится рогом,
Что с лаем на него несется за порогом,
Звенит бубенчиком, потом ложится спать
На чердаке Туанон, — та любит с ним играть;
И терпит он, ее наложенный руками,
Ошейник с кисточкой, богатый бубенцами.
Мхом, папортником набитого седла
Нести он может груз; беспечна и смела
И не боясь упасть, одной она рукою
Придерживается за рог, меж тем другою
Убор из веточек слагает над хребтом;
На водопой его отводит вечерком,
Одна, из белых рук его пить воду учит…
Итак, кто победит сегодня, тот получит
Оленя этого и будет рад душой,
Что милой поднесет подарок столь большой.
Поставлю я козла. Пригорком и долиной
Идет, как капитан, он с армией козлиной.
И смел он, и силен, и в теле, и могуч,
Скор, резов, оживлен, и быстр, и попрыгуч.
Он чешет, заднюю подняв высоко ногу,
Браду, а между тем косится на дорогу.
Размерен глаз его, он гладким строг челом,
Уверен шаг его; он смотрит гордецом.
Он смел с волками, как ни будь они опасны,
И с псами, что одним ошейником ужасны.
Нет, над тенистою скалою водружен,
Едва завидит их, всегда глумится он.
Четыре рога он несет над головою, —
И прямы нижних два, как столб, что над межою
Поставил селянин почтенный в знак того,
Что поле спорное теперь уже его.
А два, которые соседствуют с ушами,
Завились десятью, пятнадцатью кругами,
Все в мелких складочках, чтобы пропасть потом
В шерсти, которая спадает надо лбом.
Поутру сей козел, проснувшись за оградой,
Не ждет, когда пастух свое закличет стадо,
Но, громким шорохом тревожа спящий хлев,
Сам отворяет дверь, задвижку рогом сдев,
И коз своих ведет, надменно выступая
И их на целое копье опережая;
И мерно вечерком домой приводит в срок,
Дробя копытами слежавшийся песок.
Он никогда, дерясь, не проиграл сраженья;
Всегда, куда б ни шел, он проявлял уменье
Стать победителем, вот почему козлов
Всех приучил он чтить удар своих рогов.
Я ставлю все ж его, и коль рассудишь строго,
Олень твой Туанон пред ним не стоит много.
В суме охотничьей, из буковых корней
Есть чаша у меня; из дерева над ней
Две ручки, мастерством отменные, круглятся,
И разные на ней изображенья зрятся.
Поближе к горлышку художник поместил
Сатира страшного. Руками он схватил
Посередине стан пастушки белоснежной
И хочет уронить на папоротник нежный.
Убор ее упал, и ветерок шальной
Играется волос роскошною волной.
И нимфа гневная, рассерженная, строго
Назад откинула лицо свое от бога,
Стараясь вырваться, и правою рукой
Рвет волосы с брады и с груди завитой,
И нос ему приплюснула рукою левой:
Напрасно — все ж сатир господствует над девой!
Три малых мальчика, полуобнаженны,
Как настоящие, и пухлы, и полны,
По кругу явлены. Один решился тайно
Сатира разлучить с добычею случайной,
Ручонкой дерзкою стараясь как-нибудь
У козлоногого ладони разомкнуть.
Другой, рассерженный, в волнении сугубом
В бедро власатое вцепился острым зубом
И, за икру схватясь, так сильно укусил,
Что кровью ногу всю косматый оросил;
А пальцем манит он уж мальчика второго,
Чтоб на зубах повис он у бедра другого, —
Но тот, согнувшийся в подобие дуги,
Старается извлечь занозу из ноги,
Присевши на лужок, где мурава густая,
И зова мальчика совсем не примечая.
Телушка над пятой глядит, как из нее
Меж тем язвящее он тащит острие
Занозы, впившейся в его живое тело,
И это так ее захватывает дело,
Что позабыла пить и есть совсем она, —
Так сильно пастушком-младенцем пленена,
Который, скрежеща, занозу исторгает
И навзничь тотчас же от боли упадает.
В ответ на кубок твой поставлю посох я.