Что такое лицо? Этот термин использовали еще древние римляне. Далеко не всегда он применялся к людям. Ранние христианские теологи разработали доктрину о Троице — Боге, едином в трех лицах. Если бы лицо означало «человек», такая доктрина противоречила бы христианскому вероучению, потому что человеком, согласно ему, побывало только одно из «лиц» Бога.
В современной культуре, например в научно-фантастических фильмах, нам не трудно видеть лица в инопланетянах, например, в пришельце из «Инопланетянина» или в На’ви из «Аватара», хотя они не принадлежат к биологическому виду Homo sapiens.
Читая книги таких исследователей, как Джейн Гудолл или Диана Фосси, мы без труда воспринимаем лица описанных там человекоподобных обезьян. Они способны на близкие и сложные межличностные отношения с другими членами группы. Они горюют, теряя любимых. Они осознают себя и способны думать. Способность предвидеть и прогнозировать позволяет им строить планы. В том, как они реагируют, когда другая обезьяна не отвечает услугой на услугу, можно даже различить зачатки этики.
Вопреки карикатурам оппонентов, признать в шимпанзе лицо не значит дать ему право голосовать, ходить в школу или подавать в суд за клевету. Это всего лишь значит признать за ним самое фундаментальное, основополагающее право — быть субъектом, а не только объектом юридической процедуры.
За последние 30 лет в научных лабораториях Европы постепенно признали, что шимпанзе — животные особого рода, поэтому их больше не используют в качестве подопытных. Только Соединенные Штаты до сих пор продолжают использовать шимпанзе в медицинских исследованиях, причем в прошлом году Национальный институт здравоохранения объявил, что отправляет на пенсию всех подопытных шимпанзе и переселяет их в заповедник. Если уж крупнейшее национальное медицинское учреждение приняло решение использовать шимпанзе в качестве лабораторного материала только в исключительных случаях, почему мы позволяем обычным людям держать их за решеткой безо всяких причин?
Судам пора понять и принять, что обращаться с шимпанзе так, как это делаем мы, недопустимо. Это лица, субъекты права, и их необоснованному содержанию в клетках пора положить конец[4].
Корова, которая…
В ПРОШЛОМ МЕСЯЦЕ с бойни, расположенной в районе Квинс в Нью-Йорке, сбежал молодой бычок мясной породы. Множество медийных ресурсов тут же разместили видео, на котором животное деловито трусит по оживленной улице. Для тех, кто любит животных, история закончилась благополучно: бычка поймали и отправили в заповедник, где он проведет всю оставшуюся жизнь в естественных условиях.
Но для меня интереснее всего оказался выбор слов, которые медиа использовали применительно к этому бычку. Заголовок в The New York Times гласил: «Cow Who Escaped New York Slaughterhouse Finds Sanctuary» («Корова, сбежавшая с нью-йоркской бойни, нашла убежище»). Защитники прав животных уже давно борются за то, чтобы слово who («кто, который»), зарезервированное исключительно за людьми, применялось и к животным, о которых пока принято говорить that или which. Это различие есть не во всех языках, но по-английски сказать the cow that escaped значило бы отказать животному в целенаправленности его действия. Мы говорим «заключенный, который (who) бежал», но «камень, который (that) скатился с горы».
Видеть в статье из The New York Times доказательство сдвига в словоупотреблении было бы преждевременно. Скорее она демонстрирует некоторую неопределенность в выборе слов, потому что в первой фразе статьи мы видим: «Корова, которую (that) изловила полиция».
Я спросил Филипа Корбетта, литературного редактора The New York Times, означает ли это who в заголовке новый подход газеты к описанию событий. Он объяснил, что и отдел стилистической редактуры в Times, и аналогичный в Associated Press предлагает использовать who только для животных персонифицированных или называемых по имени. В качестве примера в руководстве приводится такой: «Собака, которая (that) потерялась, выла», но «Аделаида, которая (who) потерялась, выла».
Корбетт добавил, что редакторы, по-видимому, оказались перед сложным выбором. Корова, точнее говоря, бычок, на момент побега был безымянным, но Майк Стура, основатель его нового дома, Скайлендского заказника и приюта для животных, назвал его Фредди. В одних СМИ о животном говорится who, в других — that. Если погуглить, мы увидим оба словоупотребления. Поиск по словам cow who дает примерно 400 тысяч ссылок, а cow that — около 600 тысяч. Замените «корову» на «собаку», и цифры сблизятся еще больше: 8 с лишним миллионов за who и 10 с лишним — за that.
Возможно, дело в том, что пишут в основном про домашних собак, у которых есть имена. Но если поискать все в том же Google, то про шимпанзе who говорят вдвое чаще, чем that, а они не самые распространенные домашние питомцы. Скорее всего, тут сказывается их сходство с людьми и бесспорная индивидуальность. Про горилл и орангутанов тоже чаще говорят who, чем that.
Сервис Google Ngram, отслеживающий частотность отдельных слов или фраз в печати в различные годы, позволяет сделать еще одно интересное наблюдение. Если в 1920 году на каждое cow who приходится более десяти cow that, то к 2000 году этот показатель опускается ниже пяти. Такое впечатление, что со временем мы стали больше очеловечивать коров, притом что многочисленные семейные молочные фермы, хозяева которых знали каждую свою корову, с тех пор сменились корпорациями молочных заводов с тысячами безымянных животных.
Еще удивительнее, что who, судя по всему, все чаще употребляется в отношении тех животных, которые никогда не были домашними питомцами и обладают менее выраженной индивидуальностью, чем крупные человекообразные.
Консервированного тунца сложно представить себе отдельной особью с ее собственным характером, не говоря уже о том, чтобы увидеть в этой рыбе личность, но писатель Шон Томасон недавно написал в Twitter про «тунца, который (who) умер только затем, чтобы его засунули в консервную банку, завалявшуюся в дальнем углу моего кухонного шкафа сверх срока годности и только что выброшенную».
Многие общественные движения внимательно относятся к языку, потому что он одновременно и отражает, и поддерживает несправедливость, которую надо исправить. Феминисты сумели доказать, что использование мужского рода (считавшегося гендерно нейтральным) в обобщающих утверждениях, касающихся также и женщин, превращает последних в невидимок.
Предлагались разные способы это исправить, самым удачным оказалось использование множественного числа they («они») для случаев вроде Each person should collect their belongings (буквально: «каждое лицо должно забрать свои вещи»). Термины для обозначения представителей расовых меньшинств и людей с ограниченными возможностями сегодня также оспариваются в таком масштабе, что не всякий сумеет придерживаться того словаря, который представители этих категорий считают для себя приемлемым.
Говорить о животных who — часть того же тренда, что и эти языковые реформы. Для большинства современных правовых систем животные — такая же собственность человека, как столы и стулья. Законодательство защищает их от жестокого обращения, но чтобы они перестали быть вещами, этого недостаточно, потому что точно так же закон защищает и ландшафтные заповедники, и памятники старины. Английское словоупотребление должно измениться, демонстрируя, что животные по своей сути гораздо ближе к нам, чем к столам и стульям, картинам или горам.
Законодательство уже начинает меняться. В 1992 году Швейцария стала первой страной, включившей в конституцию положение о защите достоинства животных, следом, через десять лет, это сделала Германия.
В 2009 году Евросоюз внес поправки в свое базовое соглашение и включил положение о том, что, «поскольку животные — чувствующие существа, ЕС и его страны-члены должны неукоснительно учитывать требования законодательства по защите животных при формировании политики в сельском хозяйстве, рыбной промышленности, научных исследованиях и некоторых других областях».
В языках, которые, как английский, по умолчанию относят животных к разряду вещей, а не личностей, аналогичную роль играет личное местоимение, напоминающее нам, кто такие животные на самом деле.
«ЖИЗНЬ СВЯЩЕННА»: ДО КАКИХ ПРЕДЕЛОВ?
Подлинная трагедия аборта
В ПРОШЛОМ МЕСЯЦЕ в Доминиканской Республике врачи отложили проведение химиотерапии беременной девочке-подростку, страдающей лейкемией. Они опасались вызвать выкидыш, то есть нарушить государственный закон, запрещающий любые формы аборта. В конце концов в результате переговоров между врачами, юристами и семьей химиотерапию все же начали, но лишь после того, как неадекватная суровость антиабортного законодательства многих развивающихся стран в очередной раз оказалась в центре общественного внимания.
Проблема абортов широко освещается в СМИ развитых стран, прежде всего в США, где республиканцы используют призывы к борьбе с абортами, чтобы сплачивать своих избирателей. В ответ во время недавней кампании за переизбрание президента Барака Обамы на второй срок был выпущен телевизионный ролик, где женщина говорит: «Сегодня страшно быть женщиной», — поскольку конкурент Обамы Митт Ромни поддерживает законодательный запрет абортов.
Гораздо меньше на слуху те 86 % всех абортов в мире, которые проводятся в развивающихся странах. Хотя в большинстве стран Африки и Латинской Америки аборты в общем и целом запрещены законом, формальные запреты никак не отражаются на их высокой статистике. В Африке в год на тысячу женщин приходится 29 абортов, в Латинской Америке — 32. В Западной Европе, где аборты, как правило, разрешены, этот показатель — 12. По данным последнего доклада ВОЗ, 47 000 женщин ежегодно погибают от небезопасных абортов, и почти все эти смерти происходят в развивающихся странах. Еще пять миллионов женщин ежегодно получают травмы и увечья, некоторые — на всю жизнь.