Ильич писал целыми днями свою работу по аграрному вопросу, тщательно обдумывая опыт пережитой революции. Часами ходил из угла в угол на цыпочках, чтобы не беспокоить хозяек. Я как-то была у него в Огльбю.
Ильича полиция уже искала по всей Финляндии, надо было уезжать за границу. Надо было опять податься в Швейцарию. Больно неохота было, но другого выхода не было. Да и необходимо было наладить за границей издание «Пролетария»[8], поскольку издание его в Финляндии стало невозможно.
Ильич должен был при первой возможности уехать в Стокгольм и там дожидаться меня.
В Питере мне надо было устроить больную старушку мать, устроить ряд дел, условиться о сношениях и потом уже выехать следом за Ильичём.
Пока я возилась в Питере, Ильич чуть не погиб при переезде в Стокгольм.
Дело в том, что его выследили так основательно, что ехать обычным путём, садясь в Або[9] на пароход, значило наверняка быть арестованным. Бывали уже случаи арестов при посадке на пароход. Кто-то из финских товарищей посоветовал сесть на пароход на ближайшем острове. Это было безопасно в том отношении, что русская полиция не могла там заарестовать, но до острова надо было идти версты три по льду, а лёд, несмотря на декабрь, был не везде надёжен. Не было охотников рисковать жизнью, не было проводников.
Наконец, Ильича взялись проводить двое подвыпивших финских крестьян, которым море было по колено.
И вот, пробираясь ночью по льду, они вместе с Ильичем чуть не погибли — лёд стал уходить в одном месте у них из-под ног. Еле выбрались. Потом финский товарищ, через которого я переправилась в Стокгольм, говорил мне, как опасен был избранный путь и как лишь случайность спасла Ильича от гибели. А Ильич рассказывал, что, когда лёд стал уходить из-под ног, он подумал: «Эх, как глупо приходится погибать».
Пробыв несколько дней в Стокгольме, мы с Ильичём двинулись на Женеву через Берлин.
Началась наша вторая эмиграция, она была куда тяжелее первой.
ОПЯТЬ ЗА ГРАНИЦЕЙ
Трудно было Владимиру Ильичу и Надежде Константиновне после кипучей работы во время революции вновь привыкать к жизни за границей, надо было после поражения революции не хныкать, не поддаваться тяжёлым настроениям, а думать о том, как готовиться к новым боям. Надо было определить линию партии, продумать, каким путём идти.
Сначала жили в Женеве, в Швейцарии, потом через год переехали в Париж. Владимир Ильич засел за книги, целые дни проводил в библиотеке.
Заниматься в Париже было очень неудобно. Национальная библиотека была далеко. Ездил туда Владимир Ильич обычно на велосипеде, но езда по такому городу, как Париж, не то, что езда по окрестностям Женевы, — требует большого напряжения.
Осенью мы переменили квартиру, поселились на глухой уличке Мари-Роз, — две комнаты и кухня, окна выходили в какой-то сад. «Приёмной» нашей теперь была кухня, где и велись все задушевные разговоры.
Сейчас в этой квартире французские коммунисты создали Музей В. И. Ленина.
С осени у Владимира Ильича было рабочее настроение. Он завёл «прижим», как он выражался: вставал в 8 часов утра, ехал в Национальную библиотеку, возвращался в 2 часа. Много работал дома. Я усиленно его охраняла от публики. У нас всегда бывало много народу, была толчея непротолчённая. Приезжавшие из России с воодушевлением рассказывали, что там делается.
Живя мыслью о России, Ильич в то же время внимательно изучал и французское рабочее движение. Особенно внимательно наблюдал Ильич предвыборную кампанию. В ней всё тонуло в личной склоке, взаимных разоблачениях, политические вопросы отодвигались на задний план. Только некоторые собрания были интересны, понравилось выступление Вайяна. Старый коммунар, он пользовался особой любовью рабочих. Запомнилась фигура высокого рабочего, пришедшего с работы, с ещё засученными рукавами. С глубочайшим вниманием слушал этот рабочий Вайяна. «Вот он, наш старик, как говорит!» — воскликнул он. И с таким же восхищением смотрели на Вайяна двое подростков, сыновей рабочего. Но не везде ведь выступали Вайяны. А рядовые ораторы крутили, приспособлялись к аудитории: в рабочей аудитории говорили одно, в интеллигентской — другое.
Любил Ильич ходить в театр на окраины города, наблюдать рабочую толпу.
Любил ещё наблюдать быт. Куда-куда мы не забирались с ним в Мюнхене, Лондоне и Париже! Он хотел видеть жизнь немецкого, английского, французского рабочего, слышать, как он говорит не на больших собраниях, а в кругу близких товарищей, о чём он думает, чем он живёт.
Владимир Ильич связался с Лафаргом, зятем Маркса, испытанным борцом, мнение которого он особенно ценил. Поль Лафарг вместе с своей женой Лаурой, дочерью Маркса, жили в 20–25 верстах от Парижа. Они уже отошли от непосредственной работы. Помню, раз ездили мы с Ильичём на велосипедах к Лафаргам. Лафарги встретили нас очень любезно. Владимир стал разговаривать с Лафаргом о своей философской книжке, а Лаура Лафарг повела меня гулять по парку. Я очень волновалась — дочь ведь это Маркса была передо мной; жадно вглядывалась я в её лицо, в её чертах искала невольно черты Маркса.
Ильич ездил повидаться с матерью и Марией Ильиничной в Стокгольм, где и пробыл десять дней. Последний раз видел он в этот раз свою мать, предвидел он это и грустными глазами провожал уходящий пароход. Когда в 1917 году он вернулся в Россию, её не было уже в живых.
В 1911 году к нам в Париж приехал арестованный в Берлине в начале 1908 года с динамитом в чемодане т. Камо.
Камо попросил меня купить ему миндалю. Сидел в нашей парижской гостиной-кухне, ел миндаль, как он это делал у себя на родине, и рассказывал об аресте в Берлине, рассказывал о годах, когда он притворялся сумасшедшим, о ручном воробье, с которым он водился в тюрьме. Ильич слушал, и остро жалко ему было этого беззаветно смелого человека, детски наивного, с горячим сердцем, готового на великие подвиги и не знающего после побега, за какую работу взяться. В конце концов было решено, что Камо поедет в Бельгию, сделает себе там глазную операцию (он косил, и шпики сразу его узнавали по этому признаку), а потом морем проберётся на юг, потом на Кавказ. Осматривая пальто Камо, Ильич спросил: «А есть у вас тёплое пальто, ведь в этом вам будет холодно на палубе?» Сам Ильич, когда ездил на пароходах, неустанно ходил по палубе взад и вперёд. И когда выяснилось, что никакого другого пальто у Камо нет, Ильич притащил ему свой мягкий серый плащ, который ему в Стокгольме подарила мать и который Ильичу особенно нравился. Разговор с Ильичём, ласка Ильича немного успокоили Камо. Потом, в период гражданской войны, Камо нашёл свою «полочку», опять стал проявлять чудеса героизма.
Весной 1911 года под Парижем в местечке Лонжюмо была организована Владимиром Ильичём школа для приехавших из России рабочих-большевиков.
Владимир Ильич читал там лекции, Надежда Константиновна вела занятия с рабочими, учила их писать статьи и заметки в газеты.
Чтобы быть поближе к школе, семья Ленина переехала на это время в Лонжюмо.
Мы нанимали пару комнат в двухэтажном каменном домишке (в Лонжюмо все дома были каменные) у рабочего-кожевника и могли наблюдать быт рабочего мелкого предприятия. Рано утром уходил он на работу, приходил к вечеру совершенно измученный. При доме не было никакого садишка. Иногда выносили на улицу ему стол и стул, и он подолгу сидел, опустив усталую голову на истомлённые руки. Никогда никто из товарищей по работе не заходили к нему.
Невольно напрашивалось сравнение с Присягиным, тоже кожевником по профессии, жизнь которого была не легче, но который был сознательным борцом, общим любимцем товарищей. Жена французского кожевника с утра надевала деревянные башмаки, брала в руки метлу и шла работать в соседний замок, где она была подёнщицей. Дома за хозяйку оставалась девочка-подросток, которая целый день возилась в полутёмном, сыром помещении с хозяйством и с младшими братишками и сестрёнками. И к ней никогда не приходили подруги. Никогда никому в семье кожевника не приходила в голову мысль о том, что не плохо бы кое-что изменить в существующем строе. Бог ведь создал богачей и бедняков, значит, так и надо, — рассуждал кожевник.
Чтобы быть поближе к России, Владимир Ильич и Надежда Константиновна переехали в польский город Краков, который расположен недалеко от границы с Россией. Оттуда легче было налаживать переписку с революционерами, тайно работавшими в различных местах России, легче пересылать им революционную литературу.
Когда мы приехали в Краков, нас встретил товарищ Багоц-кий — польский эмигрант, политкаторжанин, который сразу же взял шефство над нами и помогал нам во всех житейских и конспиративных делах. Надо сказать, что в Кракове полиция не чинила никакой слежки, не просматривала писем и вообще не находилась ни в какой связи с русской полицией.
Мы приехали летом, и т. Багоцкий присоветовал нам поселиться в краковском предместье, так называемом Звежинце. Грязь там была невероятная, но близко была река Висла, где можно было великолепно купаться, и в километрах пяти Вольский лес — громадный чудесный лес, куда мы частенько ездили с Ильичём на велосипедах. Осенью мы переехали в другой конец города, во вновь отстроенный квартал.
С хозяйством дело было много труднее, чем в Париже. Не было газа, надо было топить плиту. Я попробовала было по парижскому обычаю спросить в мясной мяса без костей. Мясник воззрился на меня и заявил: «Господь бог корову сотворил с костями, так разве могу я продавать мясо без костей?»
Не только едущие в Россию заезжали в Краков, приезжали и из России посоветоваться о делах. Когда не было приездов, жизнь наша шла в Кракове довольно однообразно. «Живём, как в Шуше, — писала я матери Владимира Ильича, — почтой больше. До 11 часов стараемся время провести как-нибудь — в 11 ч. первый почтальон, потом 6-ти часов дождаться не можем».