Заводы и фабрики забастовали. Из Кронштадта прибыли матросы. Огромная демонстрация вооружённых рабочих и солдат шла к Таврическому дворцу. Ильич выступал с балкона дворца Кшесинской. Центральный Комитет написал воззвание с призывом о прекращении демонстрации. Временное правительство вызвало юнкеров и казаков. На Садовой открыта была стрельба по демонстрантам.
6 июля Временное правительство приняло постановление арестовать Ленина.
Дом Кшесинской был занят правительственными войсками. Вечером у нас на Широкой был обыск. Обыскивали только нашу комнату. Был какой-то полковник и ещё какой-то военный в шинели на белой подкладке. Они взяли из стола несколько записок, какие-то мои документы. Спросили, не знаю ли я, где Ильич, из чего я заключила, что он не объявился.
9-го к нам ввалилась с обыском целая орава юнкеров. Они тщательно обыскали всю квартиру. Мужа Анны Ильиничны Марка Тимофеевича Елизарова приняли за Ильича. Допрашивали меня, не Ильич ли это. В это время у Елизаровых домашней работницей жила деревенская девушка Аннушка. Была она из глухой деревни и никакого представления ни о чём не имела. Она страстно хотела научиться грамоте и каждую свободную минуту хваталась за букварь, но грамота ей давалась плохо. «Пробка я деревенская!» — горестно восклицала она. Я ей старалась помочь научиться читать, а также растолковывала, какие партии существуют, из-за чего война и т. д. О Ленине она представления не имела. 8-го я не была дома; наши рассказывали, что к дому подъехал автомобиль и устроена была враждебная демонстрация. Вдруг вбегает Аннушка и кричит: «Какие-то Оленины приехали!» Во время обыска юнкера её стали спрашивать, указывая на Марка Тимофеевича, как его зовут? Она не знала. Они решили, что она не хочет сказать. Потом пришли к ней в кухню и стали смотреть под кроватью, не спрятался ли там кто. Возмущённая Аннушка им заметила: «Ещё в духовке посмотрите, может, там кто сидит». Нас забрали троих — меня, Марка Тимофеевича и Аннушку — и повезли в генеральный штаб. Рассадили там на расстоянии друг от друга. К каждому приставили по солдату с ружьём. Через некоторое время врывается рассвирепелое офицерьё; собираются броситься на нас. Но входит тот полковник, который делал у нас обыск в первый раз, посмотрел на нас и сказал: «Это не те люди, которые нам нужны». Если бы был Ильич, они бы его разорвали на части. Нас отпустили. Марк Тимофеевич стал настаивать, чтобы нам дали автомобиль ехать домой. Полковник пообещал и ушёл. Никто никакого автомобиля нам, конечно, не дал. Мы наняли извозчика. Мосты оказались разведены. Мы добрались до дому лишь к утру. Долго стучали в дверь, стали уж бояться, не случилось ли что с нашими. Наконец достучались.
У наших был обыск ещё третий раз. Меня не было дома, была у себя в районе. Прихожу домой, вход занят солдатами, улица полна народу. Постояла и пошла назад в район, всё равно ничем не поможешь. Притащилась в район уже поздно, никого там не было, кроме сторожихи.
Ильич скрывался у старого подпольщика рабочего Сестрорецкого завода Емельянова на станции Разлив, недалеко от Сестрорецка. К Емельянову и его семье у Ильича сохранилось до конца очень тёплое отношение.
Жить в шалаше на станции Разлив, где скрывался Ильич, было дальше невозможно — настала осень, и Ильич решил перебраться в Финляндию. Н. А. Емельянов достал ему паспорт сестрорецкого рабочего, Ильичу надели парик и подгримировали его. Дмитрий Ильич Лещенко, старый партийный товарищ времён 1905–1907 гг., съездил в Разлив и заснял Ильича (к паспорту нужно было приложить карточку).
Тов. Ялава, финский товарищ, служивший машинистом на Финляндской железной дороге, взялся перевезти Ильича под видом кочегара. Так и было сделано.
Сношения велись с Ильичём также через т. Ялаву, и я не раз заходила потом к нему за письмами от Ильича.
Когда Ильич устроился в Гельсингфорсе, он прислал химическое письмо, в котором звал приехать, сообщал адрес и даже план нарисовал, как пройти, никого не спрашивая. Только у плана отгорел край, когда я нагревала письмо на лампе.
Емельяновы достали паспорт и мне — сестрорецкой работницы-старухи. Я повязалась платком и поехала в Разлив, к Емельяновым. Они перевели меня через границу (для пограничных жителей было достаточно паспорта для перехода границы); просматривал паспорта какой-то офицер. Надо было пройти от границы вёрст пять лесом до небольшой станции Олилла и здесь сесть в солдатский поезд. Всё обошлось как нельзя лучше. Только отгоревший кусок плана немного подвёл: долго бродила я по улицам, пока нашла ту улицу, которая была нужна. Ильич обрадовался очень. Видно было, как истосковался он, сидя в подполье в момент, когда так важно было быть в центре подготовки к борьбе. Я ему рассказала обо всём, что знала.
Пожила в Гельсингфорсе пару дней. Захотел Ильич непременно проводить меня до вокзала, до последнего поворота довёл. Условились, что приеду ещё.
Второй раз была я у Ильича недели через две. Как-то запоздала и решила не заезжать к Емельяновым, а пойти до Олилла самой.
В лесу стало темнеть — глубокая осень уже надвигалась, — взошла луна. Ноги стали тонуть в песке. Показалось мне, что сбилась с дороги, — заторопилась. Пришла в Олилла, а поезда нет, пришёл лишь через полчаса. Вагон был битком набит солдатами и матросами. Было так тесно, что всю дорогу пришлось стоять. Солдаты открыто говорили о восстании. Говорили только о политике. Вагон представлял собой сплошной крайне возбуждённый митинг. Никто из посторонних в вагон не заходил. Зашёл вначале какой-то штатский, но, послушав солдата, который рассказывал, как они в Выборге бросали в воду офицеров, на первой же станции смылся. На меня никто не обращал внимания. Когда я рассказала Ильичу об этих разговорах солдат, лицо его стало задумчивым, и потом уже, о чём бы он ни говорил, эта задумчивость не сходила у него с лица. Видно было, что говорит он об одном, а думает о другом, о восстании, о том, как лучше его подготовить.
ОКТЯБРЬ
Ильич страшно волновался, сидя в Финляндии, что будет пропущен благоприятный момент для восстания.
Весь целиком, без остатка, жил Ленин этот последний месяц мыслью о восстании, только об этом и думал, заражал товарищей своим настроением, своей убеждённостью.
Ильич перебрался в Питер. Поселили мы его на Выборгской стороне, на углу Лесного проспекта, в большом доме, где жили исключительно почти рабочие, в квартире Маргариты Васильевны Фофановой. Квартира была очень удобна, по случаю лета никого там не было, даже домашней работницы, а сама Маргарита Васильевна была горячей большевичкой, бегавшей по всем поручениям Ильича.
10 октября Ильич принимал участие в заседании ЦК, где была принята резолюция о вооружённом восстании. Восстание развёртывалось. 6 ноября (24 октября) Ильич сидел ещё на Выборгской стороне. Посылал через Маргариту мне записки для передачи дальше, что медлить с восстанием нельзя. Вечером, наконец, пришёл к нему Эйно Рахья, финский товарищ, хорошо связанный с заводами, с партийной организацией и служивший связью Ильича с организацией. Эйно рассказал Ильичу, что по городу усилены патрули, что Временным правительством дано приказание развести мосты через Неву, чтобы разъединить рабочие кварталы, и мосты охраняются отрядами солдат. Явно было — восстание начинается.
Ильич решил, что он сам сейчас же пойдёт в Смольный, и заторопился. Маргарите оставил записку: «Ушёл туда, куда вы не хотели, чтобы я уходил. До свидания. Ильич».
Ночью я ходила к Ильичу на квартиру к Фофановой и там узнала, что Ильич ушёл в Смольный.
Смольный был ярко освещён и весь кипел. Со всех концов приходили за указаниями красногвардейцы, представители заводов, солдат. Стучали машинки, звонили телефоны, склонившись над кипами телеграмм, сидели девицы наши, непрерывно заседал на третьем этаже Военно-революционный комитет. На площади перед Смольным шумели броневики, стояла трёхдюймовка, были сложены дрова на случай постройки баррикад. У входа стояли пулемёты и орудия, у дверей — часовые.
В 2 часа 30 минут открылось заседание Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов.
С бурным ликованием встретил Совет информацию о том, что Временное правительство больше не существует, отдельные министры подвергнуты аресту, будут арестованы и остальные, предпарламент распущен, вокзалы, почта, телеграф, Государственный банк заняты. Идёт штурм Зимнего дворца. Он ещё не взят, но судьба его предрешена, и солдаты проявляют необычайный героизм; переворот прошёл бескровно.
Бурно приветствовал Совет пришедшего на заседание Ленина. Ленин делал доклад. Он не говорил никаких больших слов по поводу одержанной победы. Это характерно для Ильича. Он говорил о другом, о тех задачах, которые стоят перед Советской властью, за осуществление которых надо взяться вплотную.
Он говорил, что началась новая полоса в истории России. Советское правительство будет вести работу без участия буржуазии.
Близка эта речь была членам Петроградского Совета солдатских и рабочих депутатов. Да, начинается новая полоса в нашей истории. У помещиков возьмём землю, фабрикантов обуздаем, а главное — добьёмся мира. На помощь придёт мировая революция. Ильич прав. Бурными аплодисментами покрыта была речь Ильича.
Вечером должен был открыться II съезд Советов, он должен был провозгласить власть Советов, закрепить одержанную победу.
Ильич, не спавший почти совершенно предыдущую ночь и всё время принимавший активное участие в руководстве восстанием, когда не было уже никаких сомнений в одержанной победе, ушёл из Смольного ночевать к Бонч-Бруевичам, жившим неподалёку от Смольного на Песках. Ему отвели отдельную комнату, но он долго не мог заснуть, тихонько встал и стал составлять давно уже продуманный со всех сторон декрет о земле.
Заседание 26 октября (8 ноября) открылось в 9 часов вечера. Я присутствовала на этом заседании. Запомнилось, как делал доклад Ильич, обосновывая декрет о земле, говорил спокойно. Аудитория напряжённо слушала. Во время чтения декрета о земле мне бросилось в глаза выражение лица одного из делегатов, сидевшего неподалёку от меня. Это был немолодой уже, крестьянского вида человек. Его лицо от волнения стало каким-то прозрачным, точно восковым, глаза светились каким-то особенным блеском.