Захожу без проблем, никто не обращает на меня внимания, когда я хочу, то выгляжу обычной женщиной, довольно скромной, без косметики и украшений. Очевидно, с моей загадочной улыбкой я еще могу пустить пыль в глаза; двигаюсь медленно, оставаясь расслабленным и в то же время настороже, стараюсь уловить флюиды симпатии или интереса, призывный взгляд. Направляюсь к бару, устраиваюсь на табурете, чтобы иметь стратегический обзор. Заказываю «Веракруз»[71], барменша готовит его по всем правилам, она миленькая, предлагаю коктейль и ей, она отказывается под предлогом, что это предательский напиток. Заводим разговор, но нормальная беседа невозможна, потому что она одновременно работает, а вокруг слишком шумно. Я замечаю Мелани, которая что-то заказывает. Мы не разругались, просто с тех пор как она рассказала Каролине, что я собираюсь оперироваться, в отношениях повеяло холодком, а случая объясниться так и не представилось. Я киваю ей, давая понять, что продолжаю держать дистанцию, но ее это не расхолаживает. Она устремляется ко мне, откинув челку.
– Что ты здесь делаешь?
– А как по-твоему?
– От Лены известия есть?
– А как получилось, что ты в курсе?
Она не отвечает, глядя на меня с вопросительным видом. Я продолжаю:
– Нет новостей – уже хорошая новость.
– Очень смешно. После всего, что случилось, тебе бы не следовало приходить сюда.
– Правда? И почему же?
– Каролина сказала, что ты смертельно обижен на Лену. Значит, ты ничего не понял.
– Чего не понял?
Она влезает на табурет и наклоняется ко мне:
– Вообще-то, я не должна тебе все рассказывать, мне бы следовало подождать, пока до тебя самого дойдет, но ты либо слишком тупой, что вполне вероятно, либо слишком молод, а сейчас еще и слишком потрясен, чтобы разобраться в одиночку. А я не могу больше видеть, как ты тычешься впотьмах, тебе пора переходить к следующему этапу.
По моим глазам она заметила, что я ничего не понял в ее тарабарщине.
– Прости, что приходится излагать мои выводы так жестко, но ты представляешь собой довольно интересную разновидность эдипова комплекса. Ты пытаешься обольстить свою мать. Несмотря на твою андрогинность[72] и все, кем ты себя считаешь, ты вовсе не толерантен по отношению к женскому полу. На самом деле тебе всегда претила гомосексуальность матери, и, гуляя с лесбиянками, это с ней ты стремишься переспать, чтобы вернуть ее на правильный путь гетеросексуальности. В действительности ты никогда не принимал гомосексуальность Лены, и ты борешься с нею таким способом.
– Ты спятила!
– Открой глаза, Поль, это с ней ты хочешь заняться любовью, пусть даже ценой безумного риска – что тебя застукают, унизят, выставят на посмешище. Это ее ты ищешь ночами в таких клубах. И наконец, именно ей ты хочешь отомстить за то, что она устранила твоего отца, заменила его и обратила в ничто.
Я закрываю глаза.
В голове проносятся забытые мысли, неуслышанные ответы, кривые улыбки, враждебные лица, сталкиваются, переплетаясь, музыкальные фразы. Горячая волна затопляет меня. И чертовы мурашки по коже. Мелани кладет руку на мою. Эта зараза права.
Game over[73].
– А дальше что? Броситься под поезд в метро? Сделать операцию?
– Ты должен примириться с матерью, а не пытаться трахнуть ту, которая ее замещает.
Я не знаю, какое будущее ждет Мелани, откроет ли она новый путь в науке, более быстрый и прямой, как она утверждает, станет ли признанным психоаналитиком или закончит где-нибудь на запасном пути. Но мне она оказала чертовски большую услугу, избавив как минимум от двадцати лет хождения по психоаналитикам и кучи сожалений, как у других, которые в конце курса лечения причитают: «Если бы я знал все это раньше, я бы поступил совсем по-другому». Она действовала быстро и не очень ортодоксально, но с невероятной эффективностью. И я вечно буду ей признателен. Не знаю, переспим ли мы в дальнейшем, вполне допускаю, по проблемам переноса[74] она занимает чисто эпикурейскую позицию, не лишенную своей прелести. Только раз живем, верно? А еще может быть, что Мелани, зная большую часть моей жизни и то, как я мучаюсь сейчас, захотела избавить меня от блужданий, от самобичевания и протянула спасительный шест.
Вот уже шестнадцать дней, как Лена и Ясмина исчезли. Или семнадцать. Какая разница. Вчера мы нашли в почтовом ящике вызов в комиссариат, адресованный Лене. Мы не стали его вскрывать. Возможно, это из-за пропущенного ею контрольного визита. Стелла предупредила Натали. Та ответила, что встретится с судьей и расскажет ему правду, просто-напросто, похоже, это лучший способ защиты, и если хоть немного повезет, он не станет выписывать повестку. Натали также отправила Лене сообщение, напомнив об ее обязательствах и надеясь, что это заставит ее как-то отреагировать и объявиться.
Я только что обошел четыре «Макдоналдса» за три часа и молился о выздоровлении коллеги, потому что достиг порога насыщения и больше не мог видеть клиентов, с радостными лицами жующих свою резину. Я позвонил Марку сказать, что выдохся, и он пообещал, что на следующей неделе я вернусь к привычному ритму. Будь я человеком ответственным, я бы зашел еще в один, но я был сыт по горло и отправился домой. Едва я закрыл за собой входную дверь, как раздался телефонный звонок. Я подошел, думая, что это Натали, но услышал незнакомый женский голос:
– Здравствуйте, это дом мадам Элен Мартино?
– Да.
– Можете ли вы сказать, кем ей приходитесь?
– Я ее сын.
– Позвольте представиться: я Мари Лекоз, старшая медсестра службы интенсивной терапии Госпитального центра в Булонь-сюр-Мер[75]. К нам только что поступила ваша мать.
– Что с ней случилось?
– Проблема с сердцем. Довольно серьезная. Вы должны приехать как можно скорее.
– Я могу с ней поговорить?
– Сейчас она спит. Вы должны приехать. Срочно.
Я тут же позвонил Стелле, попал на автоответчик, не захотел ее пугать, только попросил перезвонить мне. На Северном вокзале я успел на скоростной поезд, снова попытался связаться со Стеллой, опять автоответчик, я был более настойчив и сказал, что это срочно. Оставил еще одно сообщение по дороге и еще одно, когда приехал в Булонь, через два часа с четвертью. Была половина седьмого, когда я добрался до госпиталя, который показался мне огромным, с его выстроившимися друг за другом служебными зданиями, окруженными зеленью. В регистратуре дежурная направила меня на пятый этаж. Сестринская располагалась напротив лифта. Полноватая женщина печатала за компьютером и не стала отрываться, когда я зашел в комнату. На ее бейджике было написано: Мари Лекоз. Она подняла голову.
Мне не пришлось представляться.
Лена спит в желто-зеленой палате, последней в конце бесконечного коридора, голова ее немного откинута, к левой руке подсоединена капельница и трубка, провода от которой ведут к монитору, где горят мигающие лампочки и какие-то диаграммы, на левом указательном пальце у нее клипса датчика. Она в темно-синей пижаме, неподвижная, бледная, почти белая, ее татуировки кажутся черными. В правом окне виден небольшой лесок, а в левом за полосой старинных зданий угадывается море. Медсестра проверяет аппараты, меняет настройку капельницы.
– Прохожие нашли ее утром в Центральном парке в полубессознательном состоянии. «Скорая» прибыла очень быстро. У нее случился инфаркт. Мы дали ей морфин, чтобы снять боль, и оставили под капельницей до завтрашнего утра. Старший врач сейчас зайдет, она даст вам больше информации.
Медсестра выходит, я пододвигаю стул к правой стороне кровати, сажусь, беру ее за руку, она совсем холодная. У Лены покрытый испариной лоб и мраморная кожа. Мне трудно осознать, что она без сознания, я вглядываюсь в ее лицо, словно она меня разыгрывает, сейчас откроет глаза и вскочит, но она не шевелится. Я держу ее ледяную руку в своей, чтобы передать немного тепла, чтобы она почувствовала, что я здесь, с ней. Ближе к восьми часам звонит Стелла, я выхожу в коридор.
– Где ты? – спрашивает она.
– Почему ты не перезвонила мне раньше?
– У меня не было ни минуты, я решила, что мы увидимся вечером. Что происходит?
Я все рассказываю; слышу фоном ресторанный шум, мне приходится все время переспрашивать, здесь ли она, Стелла говорит: «Да, продолжай». В конце повисает долгое молчание.
– Почему ты не предупредил меня раньше?
– Да я без конца оставлял тебе сообщения.
– Ты должен был рассказать, что случилось, на автоответчик. Ладно, я еду.
Позже в палату заходит женщина в белом халате, лет сорока, с косой, уложенной на затылке; она быстро осматривает Лену, слушает сердце, проверяет различные аппараты, заносит данные в журнал. Мы с ней выходим в коридор. Она спрашивает, где мой отец, я отвечаю, что у меня его нет, я живу один с матерью и ее подругой.
– У вашей матери обширный инфаркт, это редко бывает в этом возрасте, хотя теперь случается все чаще. Серьезно задета коронарная артерия. Мы ввели ей препараты, чтобы поддержать сердечный ритм и поднять артериальное давление. Ее артерии почти закупорены, мы прооперируем ее завтра утром.
– Но вы ее спасете?
– Она в опасной стадии, когда может случиться худшее, но первый шок она перенесла, она молода, хорошо реагирует на лечение, больше я ничего сказать не могу.
Я в палате с Леной, когда опять звонит Стелла. Она на Северном вокзале, сегодня поездов на Булонь больше не будет. Я пересказываю ей слова врача. Она приедет первым утренним поездом. Я сажусь рядом с Леной, снова беру ее за руку. Мне кажется, рука уже не такая холодная и лицо не такое бледное, но, наверное, я ошибаюсь. Наступила ночь, я немного проголодался, но мне не хочется оставлять Лену.