За этим решением, основывающимся на успешности боевых комбинаций обеих сторон, следует движение в том или в другом направлении. Когда это движение истощится или вследствие трудностей, которые ему приходится преодолевать, т. е. внутреннего трения, или вследствие возникшего противовеса, то наступает или новый период покоя, или новое напряжение и решение, за которым следует опять новое движение, в большинстве случаев в обратном направлении.
Установление такого умозрительного различия между равновесием, напряжением и движением более существенно для практической деятельности, чем это представляется на первый взгляд.
В состоянии покоя и равновесия может проявляться различная деятельность, а именно такая, которая исходит из требований конкретного случая, но не имеет целью какие-либо крупные перемены. Такая деятельность может в себя включать значительные бои и даже главнейшие сражения, но тем не менее природа ее совершенно иная, а потому и последствия ее по большей части будут иными. Когда имело место напряжение, то последствия решения боем окажутся гораздо более значительными, отчасти потому, что в них проявятся больший волевой импульс и больший натиск обстоятельств, отчасти потому, что все уже приготовлено и налажено для крупного сдвига. Решение напоминает в этом случае действие хорошо заложенного и забитого минного горна, между тем как событие, само по себе столь же крупное, но происшедшее в период покоя, скорее напоминает вспышку пороховой массы на открытом воздухе.
Впрочем, состояние напряжения, само собой разумеется, следует мыслить различных степеней, и оно может таким образом переходить в состояние покоя в такой постепенности, что в низших своих степенях мало чем будет отличаться от последнего.
Существенная польза, которую мы извлекаем из этого рассмотрения, заключается в следующем выводе: всякое мероприятие, к которому прибегают в момент напряжения, важнее и ведет к большим последствиям, чем то же мероприятие, выполненное в состоянии равновесия, и это усугубление значения резко возрастает на высших степенях. Канонада под Вальми имела более решительные последствия, чем битва под Гохкирхом[69].
Мы должны совершенно иначе располагаться на участке территории, уступленном нам противником, в зависимости от того, обусловлена ли эта уступка тем, что он не в состоянии его защищать, или тем, что он отступил лишь с целью пойти на решение при более благоприятной обстановке. Когда неприятель находится в периоде прогрессирующего стратегического наступления, одна неудачно выбранная позиция, единичный неправильный марш могут иметь роковые последствия, в то время как при состоянии равновесия эти ошибки должны быть очень резко выраженными, дабы вообще вызвать противника на какую-либо деятельность.
Большая часть времени во множестве прежних войн, как мы уже говорили, протекала в таком состоянии равновесия или же в крайнем случае при таких ничтожных, отделенных большими промежутками, слабых напряжениях, что события, которые в это время происходили, редко имели крупные последствия; часто это бывали акты, пригнанные к случаю дня рождения королевы (Гохкирх), иногда они имели целью поддержать честь оружия (Кунерсдорф) или удовлетворить тщеславие полководца (Фрайберг[70]).
Мы считаем крайне важным, чтобы полководец должным образом отдавал себе отчет в этих положениях и обладал необходимым тактом вести себя, сообразуясь с их духом; на опыте 1806 г. мы убедились, как часто в этом такте ощущается полный недостаток. В момент огромного напряжения, когда все клонилось к решительной развязке, которая одна со всеми своими последствиями должна была сосредоточить на себе все душевные силы полководца, появлялись проекты таких мероприятий и отчасти выполнялись такие действия (рекогносцировки в направлении Франконии), которые разве только в состоянии равновесия могли бы дать колеблющиеся шансы на слабый успех. За всеми этими мероприятиями и соображениями, вносившими путаницу и поглощавшими деятельность, забывалось единственно необходимое и спасительное.
Сделанное нами умозрительное различие важно нам еще для дальнейшего построения нашей теории, ибо все, что мы потом скажем о наступлении и обороне и о выполнении этого двухстороннего акта, связано с состоянием кризиса, в котором находятся силы в момент напряжения и движения, а также потому, что мы смотрим на всю ту деятельность, которая может происходить в периоды равновесия, лишь как на нечто побочное и будем ее трактовать в этом смысле. Отмеченные кризисы и являются подлинной войной, а состояние равновесия представляет лишь ее рефлекс.
Наброски к восьмой части. План войны
Глава перваяВведение[71]
В главе о сущности и цели войны (часть первая, глава первая) мы до известной степени набросали общую схему понятия о ней и наметили ее отношение ко всему с ней связанному, дабы начать наше исследование на основе верных представлений. Мы коснулись тех разнообразных трудностей, с которыми при этом встречается наш разум, и, отложив на будущее их ближайшее рассмотрение, остановились на том выводе, что сокрушение неприятеля, следовательно, уничтожение его вооруженных сил составляет основную цель военной деятельности. Это дало нам возможность в следующей главе показать, что единственным средством военной деятельности является лишь бой. Полагаем, что это утверждение поставило нас для начала на правильную точку зрения.
Затем мы рассмотрели в отдельности заслуживающие внимания отношения и формы военной деятельности, встречающиеся за пределами боя, чтобы точнее оценить их значение – частью в зависимости от природы данного предмета, частью на основании данных военно-исторического опыта. При этом нашей задачей являлось очищение их от туманных, двусмысленных представлений, обычно с ними связанных, и выдвижение на первый план самого главного подлинной цели военной деятельности, т. е. уничтожение неприятеля. Здесь речь будет идти о плане войны и кампаний, что возвращает нас вновь к войне как целому и вынуждает связать наше изложение с воззрениями, выдвинутыми в первой части нашего труда.
Теперь на очереди главы, которые должны рассмотреть все вопросы в их совокупности и охватить подлинную стратегию во всем ее объеме и сущности. В самые недра стратегии, где сходятся все ее нити, мы вступаем не без некоторой робости, которая, впрочем, находит себе полное оправдание.
С одной стороны, военная деятельность представляется в высшей степени простой. Мы часто слышали и читаем, как просто и безыскусственно говорили о ней величайшие полководцы; по их словам, управление и приведение в движение тяжеловесной армейской машины, состоящей из сотен, тысяч различных членов, отходит совершенно на второй план перед их личностью, и, таким образом, весь исполинский акт войны в его целом индивидуализируется в своего рода единоборстве двух вождей. При этом мотивы их действий кажутся обусловленными немногими простыми представлениями, а порою несложным душевным побуждением; создается впечатление, что полководцы приступают к делу легко, уверенно, хотелось бы даже сказать – легкомысленно. Но, с другой стороны, мы усматриваем бесчисленное множество обстоятельств, в которых должен разобраться анализирующий разум полководца, огромные и часто неопределенные расстояния, на которые тянутся отдельные связывающие их нити отношений и множество комбинаций. И мы должны помнить обязанность, лежащую на теории, все это охватить систематически, т. е. с совершенной ясностью и исчерпывающей полнотой, и для всякого действия указать достаточные основания. При этом, вполне естественно, нами овладевает сильнейшее беспокойство, как бы нам не опуститься до школьного педантизма, туда, где, ползая по подвалам тяжеловесных понятий, мы на пути своего анализа ни разу не встретимся с мышлениями великих полководцев, одним взглядом охватывавших существо дела. Если результат теоретических усилий привел бы к этому, то, пожалуй, лучше было бы вовсе к ним не приступать. Они вызвали бы пренебрежительное отношение к теории со стороны таланта; такая теория обречена на скорое забвение. С другой стороны, этот свободный глазомер полководца, эта простота представлений, эта персонификация всей военной деятельности до такой степени составляют самый корень хорошего ведения войны, что лишь в условиях этой широты можно мыслить ту свободу духа полководца, которая является необходимой, чтобы властвовать над обстоятельствами, а не быть ими подавленной.
Не без робости делаем мы следующий шаг; он может быть направлен лишь по пути, намеченному нами с самого начала. Теория должна ярко осветить всю массу обстоятельств, дабы уму легче было среди них ориентироваться; она должна вырвать плевелы, которым заблуждение дало возможность повсюду прорасти; она должна вскрыть взаимоотношения явлений, отделить существенное от несущественного. Там, где представления сами собою складываются в такое ядро истины, которое мы называем принципом, там, где они сами устанавливают такой порядок, который мы называем правилом, в обязанности теории это отметить.
То, что ум вдохнет в себя во время этого странствования среди фундаментальных понятий предмета те лучи, которые засияют в нем самом, в этом и заключается та польза, которую может дать теория. Она не может снабдить его готовыми формулами для разрешения практических задач; она не может указать обязательный для него путь, огражденный с обеих сторон принципами. Теория способна лишь направить пытливый взгляд на совокупность явлений и их взаимоотношения и затем отпускает человека в высшую область действия. Там, собрав, в мере их развития, все свои природные силы, он будет действовать уже сам в сознании истинного и правильного, выражающегося в конкретной, ясной мысли, рожденной воздействием всех этих сил, но кажущейся скорее результатом чувства, чем мышления.