[112], которое было издано в Вильно[113] еще в прошлом веке. Само по себе уже редкость, но дело не в этом, а в том, что точно такая книга была у нас дома. Отец мой, да будет благословенна его память, не был большим грамотеем, знал ровно столько, сколько положено знать арендатору[114], чтобы делать свое дело. Но он мечтал о том, что кто-то из его сыновей (в первую очередь — я) прославит род Мессингов своей мудростью. «Мы не хуже Альтеров, — говорил он, оглаживая рукой бороду, была у него такая привычка. — Просто нам в последнее время не везет, вот и приходится гнуть спину вместо того, чтобы поражать всех своей мудростью». Что-что, а прихвастнуть отец любил, и брат мой Берл унаследовал от него эту привычку. А вот мне она не передалась, и это хорошо. Так вот, большим грамотеем мой отец не был, но когда у него появлялись лишние деньги, то есть не лишние, а такие, которыми не требовалось затыкать дыры, он две части откладывал, а на треть покупал книги, умные книги, написанные мудрецами, а не какие-нибудь романы. Постепенно набралась целая библиотека. Где она сейчас? Эх, лучше не думать об этом.
Из «Недарим» отец выучил и повторял только одну фразу о том, что закон разрешает еврею присягать ложно царю, если царь своей присягой хочет принудить еврея к таким действиям, с которыми тот не согласен. «Если душа не согласна, то слова не имеют силы», — повторял мой несчастный отец.
Мне было невероятно приятно взять в руки эту книгу. Как будто весточку из дома получил. Конечно же, это была не та самая книга, но похожая, такая же нечитанная, как и та, что у нас дома. Отец редко-редко брал какую-то из книг, осторожно раскрывал, читал несколько строк и говорил: «Очень уж заумно написано». После этого книга отправлялась на свое место. Дети его тоже не отличались большой любовью к чтению, так что библиотека была в прекрасном состоянии.
Принеся книгу домой, я сразу же раскрыл ее и начал читать. Нашел любимое место отца и прочел его вслух, как будто бы послал привет отцу туда, где он находится сейчас. Потом стал читать дальше. Читал долго, до обеда, и после обеда тоже читал и думал о том, что если бы у меня не было бы моего дара, то, наверное, на свете стало бы одним раввином больше. Плохим, никуда не годным раввином, потому что одно из главных качеств раввина — это терпение. Придут к нему сто человек, и каждый станет повторять по многу раз одно и то же, так каждого надо выслушать, понять, дать ему совет. Меня бы на это не хватило бы. Да и если бы я стал раввином в Гуре-Кальварии, то где бы мы с тобой познакомились, драгоценная моя? Хотя о чем это я? Предопределенное неизбежно, где-нибудь бы да и познакомились, потому что иначе и быть бы не могло.
Заодно я купил у Матвея Евсеевича и кое-что для тебя. Хотел сделать сюрприз, но не буду заставлять тебя мучиться в догадках. Я купил тебе том стихов Гейне, небольшой, карманного формата. Ты сможешь брать его на прогулки и читать в парке. Берлинское издание, тоже прошлый век и тоже в прекрасном состоянии.
Вчера видел тебя во сне, драгоценная моя. Мы с тобой гуляли у моря, я все пытался опознать это место, но не смог, и разговаривали на разные темы. Утром я так и не вспомнил, о чем мы разговаривали. Помню только, что ты часто смеялась. Ты знаешь, как внимательно, если не сказать «трепетно», я отношусь к снам. И пускай ни один профессор не принял мое предположение хотя бы как гипотезу, я все равно уверен в том, что сны имеют ту же природу, что и мой дар. Недаром же бывает столько вещих снов. Тут всего-то и надо, что снять одни очки и надеть другие[115], но других очков у профессоров нет. Иначе бы они и со мной хотя бы немного разобрались. Но речь не об этом, а о том, что раз в моем сне мы гуляли и ты смеялась, то, значит, все у тебя хорошо и ты думаешь обо мне. Мой сон имел продолжение — мы пришли в большой деревянный дом, похожий на дачу Гурвичей, прошли в спальню и начали целоваться… О дальнейшем писать не стану, ибо и так все понятно. Мне и неловко, и смешно, и приятно — скоро мне стукнет шестьдесят, а сны как у мальчишки. Но что есть, то есть.
Ирочка осваивает новый рецепт. Ты же знаешь, что она не может и недели прожить без того, чтобы научиться готовить что-то новое. Теперь она занимается медовыми лепешками, которые кавказские евреи пекут на Пурим вместо гоменташен[116]. Или в дополнение к ним, я так и не понял. Наверное, в дополнение, ведь какой Пурим без гоменташен. Лепешки вкусно пахнут и просто тают во рту, но Ирочка недовольна тем, что они не хрустят. Им положено хрустеть. Маша посоветовала ей класть поменьше меда. Посмотрим, что из этого выйдет. Дома у нас пахнет как в кондитерской. Когда-то, в детские годы, драгоценная моя, я был уверен, что именно так должно пахнуть в раю.
Вот сейчас написал «в детские годы», любимая моя, и вдруг нахлынула грусть. Столько лет прожито, сколько всего пришлось испытать… Но первая же мысль о тебе разогнала эту грусть так, что от нее и следа не осталось. «Не оглядывайся назад, Вевлеле, — сказал себе я. — Смотри вперед и помни, что сейчас ты счастлив, а это самое главное. Не надо грустить, недаром праздничных дней в году много больше, нежели дней траура». Драгоценная моя, тебя нет рядом, но от одной мысли о тебе мне становится весело! Что это, если не любовь? Помнишь ли ты, дорогая моя, как когда-то ты боялась, что со временем моя любовь к тебе может остыть? Наверное, сейчас тебе стыдно за такие глупые мысли. Как может остыть солнце? Как может остыть моя любовь? Напротив, она разгорается все жарче и жарче, ведь каждый прожитый день добавляет в этот костер то уголек, то целое полено. А как же иначе, ведь каждый прожитый вместе день увеличивает мое счастье. За все эти годы, что мы вместе, ты ни разу ничем не огорчила меня и тем более не разочаровала. Надеюсь, что и я ничем тебя не разочаровал и не огорчил. Любовь может погаснуть только в том случае, если ее залить холодной водой, но это, хвала Всевышнему, не наш случай.
Мне всегда было жаль тех, кто несчастлив, любимая моя, и ты это знаешь. Может, я и не проявлю, скрою в себе, потому что сочувствием часто можно обидеть, но посочувствую. Сейчас, когда я в полной мере познал счастье любви, я сильнее всего сочувствую тем, кто одинок или любит безответно. Это я так, к слову.
Целую тебя тысячу раз, любимая моя! Жду твоего возвращения, а пока жду весточек. Люблю тебя безмерно, уверен, что ты ощущаешь мою любовь и на таком большом расстоянии. Не волнуйся за нас с Ирочкой, у нас все замечательно, только тебя не хватает для полного счастья. Ирочка надеется, что к твоему возвращению у нее все-таки начнут получаться хрустящие лепешки. Видишь, сколько всего хорошего ждет тебя дома!
Целую, обнимаю, жду!
Твой В.
P.S. Я курю не больше обычного. Только протяну руку за лишней папиросой, как сразу же слышу твой голос: «Это уже лишняя, не надо». Ты — колдунья, любимая моя. Заколдовала меня, но я ничего не имею против, а даже рад этому. Колдуй себе дальше, колдуй на здоровье.
Здравствуй, любимая моя Аидочка!
Не удивляйся тому, что это письмо передала тебе санитарка. В отличие от заведующего отделением, который одновременно является и моим лечащим врачом, санитарка не умеет читать по-нашему и, кроме того, совершенно не любопытна. В ее голове только одна мысль — что-то помыть или что-то убрать. Удивительно спокойная женщина. Такому спокойствию можно только позавидовать. Такое спокойствие — царская награда.
Ты сейчас, наверное, смеешься надо мной, драгоценная моя. И правильно делаешь. Если Вольф Мессинг, который все знает и все видит, вдруг уезжает в больницу на машине «Скорой помощи»! «Если вы все знаете, то почему не обратились к нам раньше?» — читал я в глазах врачей. А в приемном покое и читать не пришлось — доктор сказал мне это.
Но теперь уже можно признаться, что уж там. Горшок разбит, молоко пролито[117]. Два последних дня я чувствовал себя плохо, любимая моя, но скрывал это от тебя, маскируя свою болезнь под видом усталости. Хорошо маскировал, потому что удалось не вызвать у тебя беспокойства. Почему так поступил? Отвечу тебе честно, любимая моя, — по глупости. Самонадеянно думал, что все пройдет само собой. Забыл, что мне уже не двадцать лет, далеко не двадцать. Забыл и надеялся, что смогу избежать встречи с докторами, несмотря на то что разум говорил мне обратное. Что ж, сапожник ходит босиком, а Вольф Мессинг срочно едет в больницу. Обещаю тебе (и себе тоже), что впредь буду умнее и осмотрительнее. Слово мое твердое, ты можешь быть уверена, что ничего подобного больше не повторится.
Сейчас все страшное позади. Сердце работает ровно, без перебоев. Да и перебои эти, как сказали мне доктора, были не опасными для жизни. Но они были очень неприятными, что да, то да. Такое ощущение, будто сердце прыгает в груди туда-сюда. Разумеется, первой рекомендацией было бросить курить, но я честно ответил, что это не в моих силах. Заведующий отделением изрядно меня насмешил. «Разве вы не можете сами себя загипнотизировать?» — удивился он. Не знаю, что это было — проявление полной неосведомленности в вопросах гипноза или же безграничная вера в мои силы? Ах, если бы я мог сам себя гипнотизировать, то я бы давно уже бросил бы курить. Проклятая привычка из приятного развлечения давно превратилась в насущную потребность. Если первая утренняя папироса еще и доставляет какую-то радость, то все последующие уже нет. Но, к сожалению, бросить курить я не могу. Три безуспешные попытки — подтверждение тому.
Вторая рекомендация мне понравилась — ежедневно гулять не менее полутора часов. Размеренное хождение пешком — лучшая гимнастика для сердца. Буду выполнять эту рекомендацию с огромным удовольствием. Третья рекомендация была глупой, невыполнимой — не волноваться. Как будто я волнуюсь по собственному желанию! Рад бы не волноваться, да не получается. Когда что-то не так, невозможно внушить себе, будто все хорошо. С моей судьбой и не волноваться? Да я каждый день волнуюсь, когда вспоминаю моих родных. Есть раны, которых время не в силах излечить. Я глубоко признателен тебе, мой добрый ангел, за то, что ты ограждаешь меня от сотен неприятных дел и предоставляешь мне возможность заниматься работой, не отвлекаясь на досадные мелочи. Я глубоко признателен тебе, любимая моя, за то, что ты согрела меня своей любовью и вдохнула в меня жизнь. Я не преувеличиваю, когда говорю «вдохнула жизнь», ты на самом деле сделал