— Ничего, Аарне. Может быть, ты еще научишься уважать труд… видеть прекрасное…
— Может быть…
— Да…
Бессмысленные слова метались по комнате, как рыбы в аквариуме.
— Да, — сказала тетя, — время покажет, кто был прав… Может, и ты когда-нибудь поймешь, что… Как ты думаешь?
— Может быть…
— Да… так как угодничество… — Тетя достала из-под подушки носовой платок, высморкалась и продолжала: Очень… жаль, что среди молодежи так мало тех, кто в будущем не должны будут… да, ладно… зачем говорить об этом…
Аарне попытался улыбнуться и, не думая, сказал:
— Все равно умрем — насильственной смертью или естественной!
Тетя не обратила внимания на его слова и прошептала:
— Ну что ж, Аарне… Мне хочется, чтобы у тебя все было хорошо… Земля зарастет травой… Как все просто, не правда ли?
— Да, конечно… — «Как идиот», — подумал про себя Аарне. — Я должен идти…
— Погоди, посиди еще… Как мама?
— Хорошо.
— Домой ездил?
— Послезавтра поеду.
— Ты, наверное, в университет собираешься?
— Еще не знаю. Может быть, домой. Работать.
— Да, конечно… — сказала тетя. — Да, конечно… На какую работу? Ты же был талантливым… и кем там еще…
Слова о работе сорвались с языка случайно. Но он уже не мог расстаться с этой мыслью. Он стал искать причину в себе и нашел:
— Не такой уж я умный. Я устал. Хватит.
Зашевелилась совесть: «Ты принимал много красивых решений. И всегда они приходили так внезапно».
«Но однажды будет конец, однажды придется стать честным, — ответил Аарне. — Я сам хочу стать человеком… Раньше, чем превращать в людей других…»
«Ты не любил классических решений…»
«Оставь!» — отмахнулся от нее Аарне. Совесть задумалась.
— Да, — повторила тетя Ида. И без всякой связи добавила: — Аарне, твой отец любил эстонский народ. Твой отец был настоящим эстонцем… Помни об этом.
— Да, — Аарне поднялся.
— Посиди еще!
— Нет, спасибо, я должен идти.
Когда он дошел до двери, тетя сказала:
— Прощай. Не… Я тебя всегда… — Она почувствовала, что наплывают слезы, и закрылась простыней.
Аарне вышел из комнаты.
На пороге он ощутил грустный свет вечернего солнца и подумал, что победителя как будто и нет. Он уедет из этого города и вернется лишь тогда, когда… Да, когда? Осенью, когда воздух прохладнее и детство прошло, когда пахнет яблоками?
Рыжий кот валялся на солнце.
— Прощай, — сказал ему Аарне.
Когда он заворачивал за угол дома, ему показалось, что на улице его ждет Майя. Девушка обернулась. Нет, это была не она.
Аарне заметил, что из-за гардин желтого дома кто-то наблюдает за ним. Он выпрямился и, стараясь шагать ровно, пошел прочь.
Долг(Повесть)
1
ВЕЧЕРОМ ПЕРЕД ОТЪЕЗДОМ я сидел у раскрытого окна, смотрел в сумерки, где цвели желтыми цветами какие-то кусты, прислушивался к шагам, и думал:
ЕЩЕ ПЯТЬ ЧАСОВ, и мы с Малле поедем к морю. В шесть мы встретимся на автобусной станции, так что все остальное может на время катиться ко всем чертям. Мне хочется перемены места, мне надоело видеть все те же дома, все те же лица, все то же небо. Такой молодой, скажете вы, а уже дошел до точки? Но я вовсе не дошел; откуда вам знать, дошел я до точки или нет? Просто я хочу поехать к морю и немного проветриться.
Даже в «Швейке» сказано: «С юных лет ему хотелось перенестись куда-то далеко». Совсем как про меня, хотя у Гашека этот тип был, кажется, ненормальным. Я тоже хочу вышагивать, как какой нибудь первооткрыватель, хотя земной шар уже открыт и, может быть, только где-нибудь в горах или в болоте случайно сохранился какой-нибудь примечательный квадратный метр, «куда еще не ступала нога человека», или что-нибудь в этом роде.
Я не говорю, что мне надоела жизнь, просто мне все опостылело. И еще: когда же мне переноситься-то куда-нибудь далеко? Ведь годы идут, и скоро уже никуда не перенесешься. Начнешь стремиться к тому, чтобы на полке был подсвечник из толстой проволоки, а на стене оригиналы. Вот именно. Пусть даже самая последняя мазня, но непременно оригинал. Как у моего папаши. Он где-то прослышал, что репродукции — это дурной вкус, и теперь приколачивает на стены квартиры всякие натюрморты.
Да, годы идут, и ты даже не заметишь, как станешь конченым человеком. Но даже и тогда тебе, конечно, нет-нет, да и вспомнится все.
Я очень хорошо представляю себе, как там, через дорогу, в комнате, наполненной звуками танго, сидит мужчина и слушает радио. Там-тара-там… rote Laterne, dunkle Gestalten… Да, вот он поднимает голову, его взгляд скользит по обоям, как у молодого орла, и ему вдруг вспоминается что-нибудь этакое: кабальеро танцуют с прекрасными женщинами под оранжевой луной, благоухают лилии или баобабы… страна юности, синяя птица, лазурное море и так далее, и так далее. Жена, конечно, его не понимает и спокойно вяжет чулок; он припоминает, что и раньше она казалась ему мещанкой, дьявольски бесчувственной и тупой. О, зов просторов… Романтик с досадой топает ногой и отправляется спать.
Я представляю себе это так отчетливо, что начинаю удивляться людям. Кабальеро и лазурное небо… Всегда бывает мало того, что есть.
А я поеду в Пярну, растянусь на песке и закрою глаза. Только море будет шуметь, все остальное исчезнет, и хоть раз в жизни я не должен буду обязательно что-то делать. Если говорить об очищении, то оно возможно только у моря.
Впрочем, я могу посмеяться и над этим. Потому что на самом деле… Ну что такое на самом деле это море? Масса воды без конца и края. Это не такая штука, которую можно взять под мышку и притащить домой. Оно не дается в руки. И твою душу наполняют тоска и сладкая боль.
Но это ничего не значит, что я могу так думать. Я могу думать и по-другому. Я вообще по-всякому могу думать. Иногда мне нравится посмеяться над возвышенными вещами. И не потому, что я какой-нибудь циничный фашистский тип, как заявил наш школьный комсомольский секретарь Пихлак, а потому, что если вещь действительно прекрасна, то ты хочешь изучить ее со всех сторон и не боишься, что она развалится. Она в тебе и она твоя, эта драгоценная вещь, и ты знаешь ее истинную цену.
Я ведь могу сказать, что море и любовь к морю — это все выдумки, но мне ничто так не дорого, как море.
Какой-нибудь пижон может сказать, что для меня нет ничего святого. А вы думаете, что у тех, кто на все глядят влажными телячьими глазами, есть что-нибудь святое? Вы думаете, что тот, кто берет на руки каждого младенца и сюсюкает над ним, обожает детей? Вы думаете, что зевак, рыдавших на могиле Ааво, прямо распирало от жалости и благоговения? Мы, мальчишки, не плакали. Мы знали, чего стоит наш друг, только мы знали это, и мы имели право гордиться и смотреть на других свысока.
Только так можно жить в наше время. Переживать в себе, но не пихать свои чувства другим под нос. Ведь они ни за что в жизни не поймут тебя, да им и незачем понимать. Это нормально. Они тут же выскажут тебе свое мнение, и для них это мнение, конечно, гораздо важнее, чем ты сам.
Вот так думаю я о земных делах. Может быть, я неправ, ведь мне только восемнадцать. Ладно, это мы увидим позже, так как в восемнадцать я в любом случае рассуждаю как восемнадцатилетний, и было бы ужасно, если бы я вдруг стал рассуждать как тридцатисемилетний. Позвольте мне побыть дураком. Все равно с годами я поумнею.
Я СОВСЕМ ОБЫКНОВЕННЫЙ ПАРЕНЬ. Конечно, не самый обыкновенный. Только в романах последнего времени все страшно обыкновенные. Разве я такой уж обыкновенный? Как-то не хочется верить. Даже имя у меня необычное: Лаури. Такие имена встречаются не часто — одно на пятьсот. Так что я уже чуть-чуть необыкновенный. Конечно, не только поэтому. Ведь считать себя обыкновенным — это попахивает притворством, и быть обыкновенным довольно-таки страшно. Тогда ты просто нуль, и тебя можно выкинуть на помойку. Что-то ты все же должен уметь лучше других. Хотя бы копать землю или щелкать на счетах. Тогда от тебя в этом мире будет какая-то польза. Если же ты считаешь себя обыкновенным, то все другие покажутся тебе необыкновенными, и ты готов плясать под их дудку. И тогда все пропало.
ЗАВТРА мы с Малле поедем к морю. Может быть, там будет лучше, чем здесь. Там все чисто и ясно: внизу вода, наверху небо, под ногами песок. Нет этой извечной муры, которая здесь так раздражает и мешает думать. Ох, как мне хочется к морю!
Малле выглядит гораздо спокойнее. Это и понятно, она ведь старше меня на два года… хотя я думаю, что и через два года я останусь таким же.
Я почему-то надеюсь, что никогда не состарюсь. «Пусть в моих членах оседает свинец, пусть увядает луг моих кудрей» и так далее. Понимаете?
А Малле говорит, что чувствует себя старой. И когда она это говорит, у нее такое лицо, что ты уже ничего не можешь возразить. Знаешь, что все это сплошной треп и ерунда, а возразить не можешь. Наверное, я все-таки слишком молод. Но ничего, придет время, и я смогу ответить человеку даже тогда, когда у него такое лицо, от которого немеешь.
Старая в двадцать лет? Смешно, но я готов поверить. Малле говорит это так, что ты, будто воды в рот набрал, начинаешь невнятно бормотать и гладить ее плечо. Но мне кажется, что она была такой уже тогда, когда мы встретились впервые. Это довольно глупая история.
ОДНАЖДЫ ВЕЧЕРОМ я возвращался из кафе. Это было прошлой весной. Мы с приятелями распили пару бутылок, и я чувствовал себя очень легко. Проходя мимо витрины книжного магазина, я заметил, что впереди творится неладное. Два здоровенных парня приставали к какой-то девушке. Когда я приблизился, она довольно громко крикнула:
— Помогите!
Наверно, я все-таки был немного навеселе, ибо во мне проснулся герой. Обычно это не случается так просто и каждый день, как у парней из молодежной газеты. Когда я иду ночью один через пустой парк и мне навстречу попадаются разные типы, я немедленно сворачиваю в сторону.