А сейчас, без долгих раздумий, я пошел через улицу.
Парни смотрели, как я подхожу, но девушку не отпускали. Я подошел ближе и остановился. Их лиц не было видно — фонарь стоял слишком далеко.
— Отпусти девушку, — храбро сказал я.
— Привет, — вежливо произнес один из типов.
— Отпусти девушку, — повторил я.
— А твое какое дело? — спросил тип. — Ты двигай домой. Учи уроки. Повторенье — мать ученья.
— Ну и свиньи же вы, — сказал я. Девушка попыталась вырваться. Я толкнул одного из парней, того, который все время молчал. Он покачнулся, блеснули стекла очков.
— Отойдем на пару слов, — сказал он. Знал я, что это за пара слов.
— Катись-ка ты со своими словами. Отпустите девушку или нет?
— Время покажет, — сказал первый. Похоже, он был напичкан крылатыми словами. Мое терпение стало подходить к концу. Я подошел к нему и попытался отцепить его руку от девушки.
Вдруг раздался топот, и я увидел еще одного парня, который несся ко мне на всех парах. Я в темноте не разобрал, чего он хочет, да и не успел, ибо он со всего размаха заехал мне в лицо кулаком. Тут я и грохнулся.
…Я открыл глаза и увидел небо. Надо мною склонилось девичье лицо. Точь-в-точь как в кино. Раненый солдат и сестра милосердия. Или какой-нибудь граф и княгиня. Я был подобен бравым героям Жана Маре. Я думал об этом вполне сознательно, так как нигде не чувствовал боли.
Я поднялся. Улица снова была пустынна. Только ветер шумел в густой листве.
— Вы ранены? — спросила девушка.
— Да, осколок застрял в боку, — сказал я и стал отряхивать пальто. Девушка помогла мне.
— Куда удрали ваши рыцари?
— Не знаю, не спросила.
Я посмотрел на нее. Она была красива. Светлые волосы, узкие плечи… и, конечно, глаза. Она была так хороша, что я смотрел на нее и думал, уж не такая ли она. Она в самом деле была слишком красива, чтобы быть порядочной.
— Что ж, большое спасибо, — сказала она.
Только сейчас я почувствовал во рту кровь и выплюнул раскрошенный зуб. Заныло.
— Вы же в крови.
— Пустяки, — ответил я таким тоном, как будто мне сказали, что у меня туфли запылились. Я понял, что ушиб и спину.
…После того, как враги в диком галопе бежали, граф де Бомарше стоял все на том же месте. Он вытер кровь носовым платком и застегнул на пальто пуговицы. Графиня Пюви де Шаванн в упор смотрела на него. Но не серебряный медальон вынула она из сумочки, а пачку сигарет.
— Закурите, — сказала она. — Это притупляет боль.
Я дымил и соображал, что предпринять. Девушка мне страшно нравилась. Она могла быть и такая, но сейчас это не имело значения.
— Чего они хотели?
— Чего обычно хотят.
Я был ошарашен, но и виду не подал. Только спросил тоном знатока:
— Попытка изнасилования?
Она рассмеялась.
— Не преувеличивайте, не так уж все это было серьезно.
— А что же? — спросил я опять.
— Просто так.
— Что — просто так?
— Ну, приставали.
— Понятно, — сказал я. До меня дошло, как глупо я вел себя. Поэтому я продолжал уже более решительно:
— Пошли. Или вы ждете, пока они вернутся?
— Теперь не вернутся.
— Откуда вы знаете?
— Знаю.
Мы пошли. Под фонарем я разглядел ее получше. Честное слово, когда я вижу красивую девушку, мне лезут в голову всякие глупости. Например, сейчас я подумал, как было бы здорово, если бы она пригласила меня к себе. Так сказать, врачевать мои раны и… всякое такое… Жан Маре и прочее. На самом деле мало таких девушек, увидев которых, я думаю, что они могли бы пригласить меня к себе, раз я защищал их честь или еще что-нибудь. А про нее подумал, хотя и не считал, что проявил какую-то отвагу, просто дал сбить себя с ног и своим падением, так сказать, спугнул бандитов.
Да, к сожалению, тогда она не пригласила меня к себе. Я проводил ее до дверей огромного дома. Имя я выпытал, совсем обыкновенное: Малле. Одно на семьдесят пять, по крайней мере.
С ТЕХ ПОР МЫ И ЗНАКОМЫ. Теперь я уже не думаю, была ли она такая, или не была. В конце концов, это не мое дело. Священником быть очень просто, а попробуйте верить. Как говорится, пустыми спорами тут ничего не добьешься.
Я был у нее не первый, как и она у меня. Не стоит из-за этого цапаться. К чему растрачивать нашу короткую жизнь на решение подобных проблем. Друзья, это излишняя роскошь!
КАК НАЗВАТЬ МНЕ то, что случилось недели через две? В нашей литературе на этот счет ужасно маленький запас слов. «Он остался на ночь», «Он переночевал у нее». «Он потушил свет». Вам не кажется иногда, что большинство эстонских писателей — евнухи?
Но в конце концов, меня это не касается. У книг своя жизнь, а у меня своя.
Мы с Малле были где-то на озере. Солнце как раз садилось, и озеро было красное. По длинным мосткам мы перешли с размытого берега на дощатую площадку посреди озера. Малле провела ногой по воде. Я скинул одежду и спустился по прогнившим ступенькам в воду. Отплыл подальше и окунулся с головой; солнце алело у горизонта.
Малле в нерешительности стояла на площадке. Я окликнул ее. Она сняла блузку с юбкой и осталась в голубом купальнике. Она была очень загорелая. Это мне понравилось. Я не переношу отвисшие белые животы. Вы не представляете, как я боюсь растолстеть.
Малле была в самом деле коричневой, а свет заходящего солнца превращал ее в индианку.
— Иди сюда, — повторил я и подплыл ближе.
Она вошла в воду. Озеро было теплое, как парное молоко, и очень странного цвета, потому что солнце как раз опускалось за лес. Она подплыла ко мне, и я взял ее на руки. Вы ведь знаете, каким легким становится человек в воде. Я чувствовал, какая у нее гладкая кожа и что она вообще красивая. Я взглянул на нее. В ее глазах не было как будто ничего особенного, но мне вдруг стало жарко. Она выскользнула из моих рук и уплыла.
Потом нам стало прохладно. Мы выбрались на площадку и начали вытирать друг друга. Малле сказала, что замерзнет в мокром купальнике. Я не успел ничего ответить, как она повернулась ко мне спиной и попросила развязать узел. Я развязал, и она стала вытираться, все еще стоя ко мне спиной. Затем отжала лифчик и надела блузку. Солнце теперь зашло совсем, и на небе не было ни облачка.
Мы сошли по мосткам на берег, и в лесу я стал целовать ее. Затем случилось все это. Я говорю, как те эстонские писатели, которых я ругал, но я не знаю, как сказать иначе. Каждый и сам поймет. Кроме блузки и юбки, на ней ничего не было. Честно говоря, я вовсе не думал, кто она. Я не знал этого, мы были слишком мало знакомы. Я знал только, что она Малле. Но имя тоже не имело значения. Это был ничтожный звук, который я мог шептать ей на ухо, и это заменяло всю болтовню, которую выдают в романах и в кино. Пахло лесом, а может быть, это был аромат ее кожи. Неважно. Главное, что пахло так хорошо.
Потом она уже не стеснялась меня. Оделась и только сказала, что из-за этих мокрых трусов она может в будущем не иметь детей. От этих слов я слегка опешил, но не очень.
Лесом мы вышли на дорогу, а по дороге — в город. Так это и случилось в первый раз. У меня не хватало одного зуба, и я пробовал кончиком языка пустое место, как будто за этот вечер я отдал зуб. И я отдал бы все свои зубы, лишь бы впереди были такие же вечера. За каждый такой вечер, когда на ней нет ничего, кроме блузки и юбки, я отдал бы по зубу. А к тому времени, когда зубы кончатся, я провел бы с ней уже тридцать два вечера, а там поглядел бы, как быть дальше. Наверное, я стал бы отдавать пальцы, нос и уши. Я отдавал бы до тех пор, пока не превратился в урода, и она отвернулась бы от меня. И тогда я мог бы спокойно умереть, сложа руки на груди, если они у меня останутся.
ТАКИЕ ГЛУПЫЕ МЫСЛИ лезли мне в голову, когда мы шли в сторону Тарту. И еще я думал, как странно может рассуждать человек, и какая была бы ерунда, если бы все стали говорить то, что они думают. Пишут, что недалек день, когда машины станут читать мысли. Ученые заявляют об этом с гордостью, но, по-моему, человека, который изобретет подобную машину, следует немедленно расстрелять, а машину сжечь. И в дальнейшем запретить это изобретение под страхом смерти. А то произойдет та же история, что и с атомной бомбой, которую тоже не хотели изобретать, но все же изобрели, а теперь каятся.
По дороге Малле спросила, кто же я такой. Мне нечего было ответить, так как месяц назад я окончил школу и пока собирался идти в шоферы. Дальше учиться я не думал — не настолько умен, да и в аттестате зрелости несколько троек. И чего я забыл в этом университете? Общественной работой я почти не занимался, сыграл пару раз в драмкружке, только и всего. Комсомольцем я был, но в комитет меня не избрали. Действительно, что я забыл в этом университете?
Я ПОМНЮ, как меня принимали в комсомол. Я учился тогда в десятом. До этого у нас с секретарем Пихлаком было несколько разговоров.
Пихлак был очень странным парнем. Он был умным и знал, как надо жить. Если бы вы слышали речи, которые он произносил на собраниях и торжественных вечерах! Они были великолепны. Его можно было слушать, раскрыв рот. Он говорил о честности и неподкупности, о дисциплине и будущем человечества.
В узком кругу он заводил другую пластинку.
— Ты должен вступить в комсомол, — сказал он мне. — Вообще-то, откровенно говоря, кому это нужно… Я бы тоже не занимался этими делами, но, видишь ли, я собираюсь в Москву, в институт международных отношений. А там, знаешь, такой порядок, что… ты и сам понимаешь. Надо уметь. А ты? Ты думаешь, что сможешь учиться дальше, если не вступишь в комсомол?
— Я собираюсь идти работать.
— Оригинальничаешь? Так сказать, родина нас зовет?
— Нет. Просто, куда большинство идет.
— Ну да, — озабоченно вздохнул он. Я понял, каким умным парнем он себя считает.
— Ну, а дальше?
— Пока не знаю.
Он покачал головой. Он мог чертовски гордиться своими блестящими перспективами, а я был представителем серой массы, с которым не стоит обострять отношения. Поэтому он протянул мне руку и по-мужски пожал мою. Что-то вроде того, что свои, мол, парни и т. д. Я понял, что ни сегодня, ни в дальнейшем ему не о чем говорить со мной.