ДВЕРЬ ОТКРЫЛА МАЛЛЕ. Я глупо уставился на нее. Она посмотрела на меня и предложила войти. Тетка ушла на базар.
— Где же ты пропадал? — спросила она.
— Я проспал.
— Проспал?
— Да, проспал.
Она едва заметно улыбнулась. Я был в замешательстве.
— Прости.
Она подошла и положила руки мне на плечи. Мне следовало бы поцеловать ее. Но я почему-то не мог этого сделать. Она показалась какой-то чужой. Я все-таки поцеловал ее. Губы у нее были холодными.
— Ты нездорова?
— Нет, — сказала она вдруг весело. — А где ты был вчера?
— У Энно.
— А отчего ты ко мне не зашел?
— Я не знал, что ты здесь.
— А зачем же ты приехал?
Что я должен был ответить? Мне не хотелось врать, а сказать правду было почти невозможно. Чтобы избежать этого разговора, я поцеловал ее.
— Я дурак, — прошептал я наконец. — Прости.
Она погладила меня по лицу, хотя ничего не поняла. Мне стало легче.
— Что ты собираешься делать? — спросила она.
— Пойдем куда-нибудь, перекусим, — предложил я, хотя сам только что встал из-за стола.
— Я ела. Да раздевайся же.
Я снял плащ.
Мы сели на диван. Я заметил, что она как-то странно смотрит на меня.
— Ты… — начал я, не зная, что спросить.
— Что?
— Нет, ничего.
Она принужденно улыбнулась и сжала руки. Затем придвинулась ко мне и спросила:
— Ты… любишь меня?
Я кивнул. Мы сидели вплотную. За окном шел дождь.
— Мерзкая погода.
Я снова кивнул.
Малле вдруг глотнула, и я посторонился, казалось, она готовилась к чему-то решительному.
— Лаури, мне нужно тебе что-то сказать.
— Да?
Я почувствовал, как колотится мое сердце.
— Ты не рассердишься?
— Ну говори же…
Она посмотрела на свои руки и сказала очень просто, но так, что я понял, чего ей стоила эта простота:
— Лаури, у меня будет ребенок.
Я УБЕЖДЕН, что у любого мужчины бывает в жизни минута, когда женщина говорит ему такие слова. Но я никак не представлял, что когда-нибудь услышу такое сам. К этому я не был подготовлен. В первую минуту даже голова закружилась.
Малле спрятала лицо у меня на груди. Она дышала еле слышно. Так мы и сидели. Шел дождь. Мой взгляд бессмысленно скользил по комнате. Дверь. Книжная полка. Ваза с ромашками. Круглый стол. Скатерть. Градусник. Стул. Половик. Календарь. Карандаши. «Три мушкетера». Блузка. Герань. Лампочка. Муха… Нет. Я сжал кулаки и собрался с мыслями.
— Это правда? — задал я первый пришедший мне в голову вопрос.
Она кивнула.
Я был на грани отчаянья. Представляете, что все это значило!
— Почему ты так думаешь? — спросил я.
— Знаю, — прошептала она. — Тебе… ты не доволен?
Я ответил не сразу. Я просто не мог. Дайте же мне прийти в себя. Но почувствовав, что она сейчас расплачется, я решился:
— Я доволен, Малле, — сказал я тихо. — Дай мне привыкнуть к этой мысли.
Я чувствовал себя как-то по-новому. Просто по-новому, без всякой радости или грусти. Я посмотрел на нее. После этих слов она еще не повернула головы ко мне. Я бессмысленно гладил ее руку. По стеклам сбегали дождевые струйки.
— Малле, — повторил я шепотом, затем громче: — посмотри на меня, пожалуйста… ну, посмотри… — Она не подняла головы. Я повернул ее лицо к себе.
— А что-нибудь можно сделать? — спросил я, ничего не подразумевая под этим. Я не помню, что я хотел этим сказать, наверно, хотел спросить, чем я могу помочь.
Малле поняла меня неверно.
— Нет, — сказала она сухо. — Нет. И не надейся. У меня уже… один раз было это. Второй раз нельзя. Да я и не хочу. Слышишь, не хочу! Ты слышишь? — Она кричала.
Я оцепенел.
Второй?
— Да, да! Самое время показать свою ревность!
И тут я окончательно решился.
— Когда?
— О, это не скоро… месяцев через пять.
ЭТО БЫЛО СТРАННО… Когда я шел к Энно, чтобы привести в порядок свои личные дела, я снова почувствовал тоску.
Так… кончилась твоя молодость… Теперь ты получил по заслугам… Я несколько раз прикрикнул на себя. Помогло, но не совсем.
На самом деле я, кажется, еще не верил, что это все-таки правда. Мне казалось, что все это мне приснилось и утром все утрясется.
— ТАК, — сказал я. — Энно, будь другом, сходи вместо меня к трем часам к ресторану. Соври что-нибудь или скажи Рэзи правду… Вообще, это меня больше не касается. После обеда я уезжаю.
Энно с любопытством посмотрел на меня.
— Ты что, рехнулся?
— Нет, я виделся с Малле и она сказала… Ну, пойми, — закончил я резко, — это чертовски запутанная история. Понимаешь?
— Нет.
— Пойми, Малле… ну, она… в общем… мы…
— Она беременна? — спросил Энно. В серьезные минуты он всегда говорил так ужасно прямо, что волосы могли встать дыбом.
Я кивнул.
Энно закрыл глаза и опустился на диван. Я не знал, о чем он думает. Но теперь, это было не так уж важно. Хотя немного, конечно, и важно. Он долго молчал. Потом открыл глаза.
— В котором часу… Рэзи? — спросил он.
— В три.
— А ты?
— Полчетвертого.
— Я не смогу тебя проводить.
— Конечно.
— Здорово ты влип, — сказал он вдруг. — Чертовски здорово! Да, кто знает…
Я встал.
— Уже? — спросил Энно.
— Да.
— Ладно.
Он протянул мне руку.
— Пиши, чертов сын!
Я спустился с лестницы. Он смотрел мне вслед из окна.
ДА, мне кажется, что на этом свете за все надо расплачиваться. Даром ничего не получишь. Я еще не совсем хорошо знаю, за что я должен платить и чем? Да так ли уж это важно, в конце концов? Начну ездить между Тарту и Таллином. Мимо будут лететь дорожные столбы, на них все те же цифры. Я вспомню Рэзи и буду ехать и ехать.
…Когда мы с Малле сели в автобус и спинки сидений уставились на меня, мне стало не по себе. Вы знаете, в скорых автобусах такие высокие красные спинки, наверху у них два массивных шурупа, а между шурупами — ручки. Мне казалось, что эти шурупы — глаза, а ручки — рот, и весь автобус глядел на меня и спрашивал: ну, так что же ты решил, мужчина?
Где-то в полях автобус остановился. Дождевые струйки сбегали по окнам, над лесом плыли рваные тучи. Я посмотрел в окно и подумал, что Рэзи сейчас у моря, — лето, отпуск и прочие удовольствия. Рэзи слушает Энно, который рассказывает о моем отъезде, слушает и смотрит на море, а море отражается в ее глазах. Это походило на ревность, и я сжал кулаки, потому что со всем этим теперь покончено.
Малле сидела спокойно, она не знала, о чем я думаю, она даже не знала, что я ее почти ненавижу, что я твердо решил еще раз увидеть Рэзи, чего бы мне это ни стоило; мой взгляд скользнул по ее животу, по пестрому платью, но я плохо разбирался в таких вещах и не смог ничего определить.
— Деревья уже желтеют, — сказала Малле, и это прозвучало, как конец романа. Что-то вроде исчезновения, листопада, дыхания смерти и прочего. Дьявольщина, во всем скрыт подтекст!
— Да, — ответил я. — Конец августа.
И снова стал смотреть в окно.
На поле у дороги двое мужчин складывали скирду. Один был в сером ватнике, второй — в синем свитере и резиновых сапогах. Этот второй закурил, голубое облачко расползлось между скирдами. Затем он рассмеялся и показал рукой в сторону автобуса.
Шофер включил мотор, заскрежетали шестеренки, и мы тронулись с места; за этим полем открылось новое. Черт возьми, надо мной вы уже не посмеетесь, подумал я и поудобнее устроился в кресле.
Капли дождя падали на крышу автобуса, как годы, которые пролетят раньше, чем ты начнешь что-то понимать.
О возможности жизни в космосе(Повесть)
Посвящается Керсти Мерилаас
«Он говорит — ты никогда не молишься. Он говорит — на что тебе твои самолеты, и радио и твой Боннафу, раз у тебя нет истины?
1. Энн
Я еще пожимал руки друзьям, ветер шумел надо мной в ночных липах: мы распили на троих четыре бутылки сухого вина, когда засвистел поезд. Я побежал и успел вовремя. Двери захлопнулись, поезд стал набирать скорость, мимо окон медленно поплыли огни небольшого дачного городка. Над перроном висели фонари. От одного фонаря ко второму, от второго к третьему и больше ничего, только темнота. Стоял август. В открытое окно влетала грустная прохлада и запахи позднего лета.
Я сел.
Вытянул ноги. Голова была ясной и легкой. Я обернулся, поглядел в окно и увидел себя на фоне ночного неба. Глупая физиономия со встрепанными волосами двигалась по едва заметному в темноте пейзажу. Конечно, многие напасти начинаются с этого. Я усмехнулся, чтобы обидеть эту физиономию. Не помогло.
Юрка, который остался в Эльве, говорил, что подобный мне начинающий физик приведет к гибели мир именно тем, что при виде всевозможных формул и кнопок моментально лишится способности трезво мыслить. Что перед этими кнопками мы забываем все то, что свято для человека. Ерунда. Юрка, филолог, ошибается. Не кнопки тебе милее всего, а твоя собственная физиономия. Зеркала показывают нам исключительные человеческие характеры и нераскрытые таланты. Наслаждайтесь и благоговейте…
Из-за леса показалась большая бледная луна. Она равнодушно поплыла вместе с поездом. Я состроил ей гримасу. Ничто человеческое нам не чуждо.
В стороне дремала женщина, еще дальше — мужчина. Два молокососа глядели из открытого окна в ночь. Я немного пьян. Юрка и Вяйно затащили меня с собой. Оркестр играл танго. Танго олицетворяет наши тайные мечты. Ветер раздувал гардины. Это так красиво. Раньше обо всем этом сказали бы: как в кино. Теперь не говорят, теперь фильмы стали строгими. Чистыми. Никто больше не льет глицериновых слез, никто не танцует танго, гардины не развеваются на ветру. Современный человек как будто пытается скрыть свои чувства, и разобраться в них можно лишь с помощью разума. И я сомневаюсь, есть ли, в чем разбираться, есть ли, что скрывать. Нищему довольно трудно притворяться богатым. Разумеется, и богатый может притвориться нищим, но тогда его совесть явно не чиста, а мысли не честны.