И устав с дороги, кончив долгий путь,
под родной березой сяду отдохнуть…
Недавно один ученый писал, что мы должны заранее подумать о создании всекосмической культуры, что каждая цивилизация умирая должна внести свой вклад во всеобщую сокровищницу культуры. И так как мы не можем быть уверены в своем вечном существовании, нам следовало бы спроектировать прочный луноид, который вращался бы вокруг вымершей Земли и передавал всем интересующимся наше духовное наследие (Аве Мария, акваланг, альбом, артишок, атом). Они-то уж расшифруют и от радости подпрыгнут до потолка…
И устав с дороги, кончив долгий путь,
под родной березой сяду отдохнуть…
— Здравствуй, — сказал вдруг кто-то.
Передо мной стояла Эстер.
Теперь я увидел ее при дневном свете. На ней было простое светлое платье. Я знал, что надо освободиться от иллюзий, знал, что от сомнений не избавиться, если присмотреться и вникнуть в то, что происходит вокруг нас в мире. Ты молода, твои глаза сияют, ты создана для материнства. Ты прекрасна, и я хочу любить тебя. На твоей шее бьется жилка. Но я думаю о том, что я ходил по земле Освенцима, где не растет трава, потому что это не земля, а пепел сожженных и, наклонившись, можно найти в нем крохотные осколки костей. Возвращаясь из трех взорванных крематориев Биркенау, я четко осознал, что человек — действительно мудрое и остроумное существо. Да, политическая авантюра, небывалая, кошмарная и, тем не менее, все-таки человеческая авантюра. Да, я читал книги, в которых говорится, что все это так, как есть, я читал книги, в которых говорится, что все это вовсе не так, и я читал книги, в которых говорится, что все так, как тебе самому хочется. Я выписывал оттиски из Маунт-Паломара, Женевы, я сидел в научной библиотеке, уносил и приносил в антиквариат книги, но какое все это имеет значение, когда ты стоишь передо мной? Все слова сливаются и прилипают к моим потным пальцам. Кожа у тебя гладкая и сухая, глаза ясные; и я ничего не могу поделать.
И устав с дороги, кончив долгий путь,
под родной березой сяду отдохнуть…
— Ты свободна? — вырвалось у меня.
— Нет, — ответила она.
— Почему?
— Не все такие, как ты.
(Когда я пятилетним ребенком приехал однажды из деревни в город, тетя Элла послала меня за два квартала принести котенка. С котенком в корзинке, я уже почти достиг своего дома, как вдруг дорогу мне преградили двое городских мальчишек, чуть постарше меня. Старший гаркнул: «Куда это ты несешь мою кошку?» Я рос в деревне, был единственным ребенком в семье. Мы жили на краю леса. Я позволил отнять кошку. Если бы они ударили меня, это было бы еще понятно. Но нет. Мальчишки рассмеялись, увидев мою растерянность. Это было уж слишком. Я капитулировал и с позором пустился наутек. Мальчишки не отставали, предлагали мне котенка. Я же домчался до дома тети Эллы не оглядываясь. Мальчишки швырнули котенка мне вслед. Я впервые получил по носу).
Я нахмурился.
Эстер разглядывала меня.
Потом улыбнулась.
— Ты же ничего не знаешь обо мне.
Улыбка, постепенно исчезнувшая из ее глаз, осталась на губах и превратилась в бессмысленную гримасу.
Все это оказалось серьезнее, чем я думал. Так смотрят лишь тогда, когда в игре замешано что-то серьезное. Это подсказывает интуиция. Я не хотел ничему противиться.
— Я видел его.
— Кого?
— Его.
Она не спросила, откуда я знаю «его».
— Может быть, — сказала она безразлично. Я понял, что моя догадка оказалась верной.
— Я… отобью тебя, — выпалил я.
Эстер подняла голову.
— Так он же не единственный.
7. Эстер
Конечно, единственный. Иначе я не хочу. Но я должна была так ответить ему. По моему, он был слишком высокого мнения о себе. Мне захотелось его помучить.
— Честно, — добавила я.
Единственный?
Мы ходили с Велло на лыжах по последнему снегу. С непривычки он часто падал. Но весело смеялся. Склоны холмов уже стали зеленовато-бурыми. Это был чудесный день…
— Ну и что же, что не единственный, — сказал Энн.
Да, он тоже человеколюб. Ему было далеко не все равно.
— Благородство? — спросила я. — Тебя задевают такие вещи?
8. Энн
Так и я мог бы иногда заявить.
Неожиданная духовная близость и сочувствие взбесили меня. Я сжал кулаки. Мимо проехал велосипедист. Под шинами скрипел песок. Он принес успокоение, как будто прихватил с собой на багажнике частичку нашей размолвки.
Я поднял руку, чтобы погладить Эстер по щеке.
— Поступаешь в университет? — спросил я и опустил руку, не коснувшись Эстер.
— Ты же знаешь.
— Экзамен скоро?
— Мхм.
— Почему у тебя шрамик у носа?
— Петух клюнул.
— Что?
— Когда я была маленькой и ездила к бабушке в деревню, там был петух, злой-презлой. Он меня и клюнул, — объяснила Эстер.
Она засмеялась.
— Не смейся, — сказал я. — Будь этот петух половчее, не бывать бы тебе ни студенткой, ни кем другим.
— А в университете трудно?
— Трудно?
Неужели это было действительно так давно: в кафе вошла высокая девица (Иви), осклабилась, засмеялась и продекламировала: «Ты в Париже. Совсем одинок, ты в толпе, и бредешь сам не зная куда. / Тут же рядом с тобой мычащих автобусов мчатся стада… Аполлинер», — объявила она затем. Наверное, дальше не помнила. Мы сидели, Рудольф сочинял (Ты кто, человек / ты как дорога / как жизнь / как солнечная улыбка), Ферди сочинял (Этим летом солнце грело / грело целый день, громыхали грозы и цвела сирень), иногда сочиняла и Иви (муха на окне / солнца смерть), затем Иви становилась невменяемой (Монмартр, Монпарнас, Модильяни), и скомкав две свежие газеты, говорила, словно дитя природы, презирающее розовые абажуры и прочую чепуху: «Ребята, у меня идея. Давайте смоемся, пошли есть суп!» И мы шли есть суп, оставив на столике записку для какого-нибудь Макса: «Жди, мы скоро вернемся». Официантка, решив, что это письмо адресовано ей, унесла нашу посуду на кухню. Вернувшись, мы устроили скандал; Ферди требовал жалобную книгу, но ему не дали ее и велели немедленно покинуть кафе; мы ушли все вместе.
Стоял жаркий день; Ферди сказал, что изучение внеструктурных связей эстонской поэзии может дать богатейшую информацию; Рудольф попросил меня пожать ему руку; поскольку пожатие сконцентрировалось на пальцах, а не на ладони, он и во мне обнаружил родственную душу и спросил, почему я не подаюсь в филологи. Так мы выражали свой протест окружающей ограниченности. На другой день нас вызвал к себе продекан, между прочим, вы напрасно сдаете экзамены, ибо… Ну, раз уж вы начали их сдавать, то продолжайте, на всякий случай…
— Почему ты молчишь? — спросила Эстер.
— А?
— Ты что-то вспомнил?
— Так, ничего существенного.
— Расскажи.
— Не умею.
— Расскажи.
— Не могу и не смогу.
«Миленький ты мой» — на улице густой туман и слякоть, серый мартовский вечер, лыжный лагерь в Веллавере, а в соседней комнате пели наши девушки: «миленький ты мой».
— Почему не можешь?
…Старая снежная баба и фиктивная свадьба Хелины, и та старая кровать, и могила Пушкина, и знакомый огнетушитель Юлева…
— Это неинтересно.
— Почему?
— Это ничего тебе не скажет. Это слишком лично, слишком пресно.
— Ты мне не доверяешь? — спросила Эстер.
— Доверяю, — попытался я объяснить. — Но в этом не было ничего интересного. Просто были мы. Однако парня с нашего курса посадили…
— За что?
— Дурака валял. Семерых забрали в армию, двое перешли на заочное. Осталось трое.
— Я тебя спрашиваю, а ты ничего не говоришь, — огорчилась Эстер.
Говорить тебе?
Проще простого. Слова? Что-то другое? На чужих языках? На диалектах?
Я брошу к твоим ногам все библиотеки.
Пожалуйста. Полки вокруг.
К твоим красивым ногам…
— О, если б нам открылись все солнечные земли… Для тебя все стихи, вся проза, вся драма. Моя нерешительность прошла. Я уже не боюсь тебя, и не боюсь того, что должно произойти. Я этого даже хочу.
— Какой из меня рассказчик, — сказал я. — Давай еще походим.
— У тебя только одно на уме.
— Да.
9. Эстер
Мы бродили по улицам, нам встречались разные люди. Не хватало слов. Он взял мою руку и пожал ее. Мне было приятно, но я не ответила на пожатие. Потом я пошла домой.
Велло вернулся вечером вскоре после меня. Я стирала на кухне и не услышала, когда хлопнула дверь. Войдя в комнату, я увидела, что он уже переоделся и сидит за столом. Я не видела его лица, но его понурая фигура, его молчание заставили меня подойти к нему и взяться за спинку стула.
— Где ты был? — спросила я.
Он вздрогнул, но не обернулся.
— Ну? — спросила я снова, так как молчание затянулось.
— Гулял, — ответил он наконец и откинул голову. Его волосы коснулись моей руки. Его волосы были всегда такими жесткими. Я запомнила их с того лета, с того вечера, вернее, с Ивановой ночи. На землю уже пала роса, и место от костра выглядело в этом сиянии безобразным сухим и серым пятном. Качели были брошены и пусты, мы шли сюда через поля, и вдруг на меня нашло такое чувство, будто впереди больше ничего нет. Я шла, охваченная этим чувством, по мокрой траве, но Велло ничего не говорила. Когда Велло наконец заметил, что я повесила нос и спросил, в чем дело, я не сумела ему ничего ответить.
— Может, ты боишься? — спросил он.
Я кивнула.
— Не бойся, — сказал он, и в этой фразе мне послышался пустой звон. Бывает же так, что когда людям больше нечего говорить или нечего делать, это сразу выплывает наружу, и ты тотчас понимаешь, что все кончено. Но если это касается других, ты уверен, что не все еще потеряно, это просто скрывают, хотя и не понять, зачем. Та Иванова ночь на этом не кончилась, не потонула в предрассветной грусти. Мы не нашли цветка папортника, у нас не было своего костра, мы не были подготовлены к этой ночи. За каким-то кустом в полумраке нам открылась мерзкая картина. Лежали мужчина и женщина, оба были пьяны и грязны, мужчина выл, как животное, мне казалось, что я в жизни не видела ничего отвратительнее, женщина была прижата к мокрой траве, и я физически ощутила, как прилипает ее платье к спине. Именно тогда я решила поступить в университет. Они не заметили нас, солнце уже окрасило в ярко-алый цвет восточн