глубокого леса:
Пена клубится из уст…[13]
12. Но в «Одиссее», которую тоже по многим причинам нельзя забывать, обнаруживается, что в старости, на закате своего великого гения, поэт предпочитает повествование. То, что «Одиссея» младше «Илиады»[14], подтверждается всевозможными фактами: даже воспоминания о троянских страданиях внесены в «Одиссею» в форме далеких отголосков Троянской войны, герои «Одиссеи» оплакивают свои несчастья и вспоминают о них как уже о давно минувших событиях. Дело обстоит только так: «Одиссея» является заключением «Илиады».
Лег там Аякс бедоносный, там лег Ахиллес,
и советов
Мудростью равный бессмертным Патрокл,
и лежит там мой милый
Сын Антилох…[15]
13. По той же самой причине, как я думаю, «Илиада», созданная поэтом в расцвете творческого вдохновения, представляет собой всецело действие и борьбу, а «Одиссея», почти полностью повествовательная, так типична для старости. В «Одиссее» Гомера можно сравнить с заходящим солнцем, утратившим свою прежнюю мощь, но еще сохранившим былое величие. У поэта нет уже той силы, которая поражала в илионских сказаниях; возвышенное здесь уже не столь равномерно, чтобы отказываться от опоры; нет у него ни безудержного потока чередующихся страстей, ни быстрой смены настроений, ни общественного звучания, ни богатства разнообразных образов, заимствованных из действительности. Подобно тому как после прилива отступает Океан, утрачивая былые размеры, так и в «Одиссее» наш взор замечает в сказочных и неправдоподобных отступлениях постоянные отливы возвышенного.
14. Однако, говоря об этом, не забыл я ни бурь в Одиссее, ни событий в пещере циклопа[16], ни всего остального в том же роде. Но речь идет о старости, пусть даже о старости самого Гомера. И во всех лучших местах «Одиссеи» сказка все же неизбежно одолевает правду.
Я позволил себе это отступление, чтобы показать, как самый великий поэт на закате своих дней с легкостью поддается многословной болтливости. Вспомним, например, рассказы о мехах, о героях, обращенных Киркой в свиней и названных у Зоила плачущими поросятами[17], о Зевсе, которого, подобно птенцу, кормили голубки[18], об Одиссее, целых десять дней голодавшем во время кораблекрушения[19], или, наконец, все небылицы при убийстве женихов[20]. Как же иначе назвать все эти побасенки, как не грезами Зевса?!
15. Свои взгляды на Одиссею я высказал здесь еще и для того, чтобы ты понял, как в старости у великих писателей и поэтов патетический стиль сменяется бытописанием. Ведь и у Гомера рассказ о повседневной жизни в доме Одиссея напоминает некую бытовую комедию.
Глава десятая
1. Теперь посмотрим, можно ли каким-нибудь образом сделать речь возвышенной.
Известно, что все предметы обладают от природы теми определенными составными частицами, которые и составляют их целое. Следовательно, возвышенное необходимо искать путем отбора из всего целого неких основных выражений. Затем же, помня об их обязательной взаимосвязи, вновь следует их объединить. Сначала слушатель будет поражен отдельными образами, а затем оценит все богатство отобранного.
2. Именно так поступает Сапфо[1]. Изображая чувства любви, она заимствует их каждый раз как из обстоятельств, соответствующих данному положению, так и из самой действительности; каким же образом раскрывается ее дарование? Оно обнаруживается в том, с какой поразительной силой отбирает она во всем самое глубокое и великое, чтобы потом создать единый образ.
Мнится мне: как боги, блажен и волен,
Кто с тобой сидит, говорит с тобою,
Милой в очи смотрит и слышит близко
Лепет умильный
Нежных уст. Улыбчивых уст дыхание
Ловит он… А я, чуть вдали завижу
Образ твой – я сердца не чую в персях,
Уст не раскрыть мне;
Бедный нем язык, а по жилам тонкий
Знойным холодком пробегает пламень;
Гул в ушах; темнеют, потухли очи;
Ноги не держат…
Вся дрожу, мертвею; увлажнен потом
Бледный лед чела; словно смерть подходит…
Шаг один – и я бездыханным телом
Сникну на землю…
3. Разве не поразительно умение поэтессы обращаться одновременно к душе, телу, ушам, языку, глазам, коже, ко всему, словно ставшему ей чужим или покинувшим ее; затем, объединяя противоположности, она то холодеет и сгорает, то теряет рассудок и вновь его обретает, то почти прощается с жизнью и впадает в неистовство. Делается это, чтобы раскрыть не одно какое-нибудь чувство, овладевшее ею, но всю совокупность чувств. А это как раз и происходит в жизни с влюбленными. Удивительной силе этого стихотворения способствовали, как я уже отметил, выбор крайностей и соединение их воедино; точно так, кажется мне, поступает великий поэт, отбирая в описании бури все наиболее внушительные образы, связанные с настоящей непогодой.
4. Сочинитель же «Аримаспеи», напротив, считает внушающим ужас такие стихи[2]:
Чудо великое нам являет подобное дело:
Люди вдали от земли по морям разместили
жилища,
Счастья не знают они, обреченные тяжко
трудиться.
Взор устремляя к светилам, а души в морскую
пучину,
Часто взывая к богам, простирая с надеждою
руки,
Просят напрасно у тех, кто от них отвернулся
сердито.
Любой заметит, кажется мне, что цветистость преобладает здесь над силой впечатления.
5. А как же поступает Гомер?
Грозен упал, как волна на бегущий корабль
упадает,
Мощная, бурей из туч возвращенная; весь
потрясенный
Пеной корабль покрывается; шумное бури
дыхание
В парус гремит, и трепещут сердца
корабельщиков бледных.
Страхом объятых; они из-под смерти едва
уплывают…[3]
6. Попытался то же самое описать и Арат:
Доска тонкая лишь отделяет от смерти[4].
Выражение Арата вместо страшного стало мелким и изысканным. К тому же словами «доска… отделяет от смерти» он смягчил опасность, сказав, что мореплаватели его чем-то все же отделены от гибели. А Гомер, описывал людей, рискующих ежесекундно погибнуть в пучине, ничем не смягчил грозной опасности. В словах «из-под смерти» он соединил обычно несочетаемые предлоги различного происхождения и, нарушив привычный ритм стиха[5], словно скомкав его под влиянием неожиданного бедствия, извлек на поверхность самое бедствие, а весь ужас опасности отчеканил и запечатлел неожиданный оборот «уплывать из-под смерти».
7. Так же поступил Архилох, когда описал кораблекрушение[6], и Демосфен, сказав, вспоминая о полученном однажды тяжелом известии: «Был некогда вечер…»[7]
Они оба сами произвели необходимый отбор и объединили самое главное, оставив в стороне все то поверхностное, некрасивое или слишком книжное, что искажает и разрушает целое, подобно щелям или трещинам, которые появляются внезапно в роскошном здании, снаружи построенном и укрепленном по всем правилам искусства.
Глава одиннадцатая
1. С вышеуказанными особенностями возвышенного тесно связано так называемое нарастание[1], которое состоит в том, что в изложение фактов или доводов вносятся новые дополнения и вставки; а затем в периодических повторениях, следуя друг за другом в постепенном усилении, раскрываются возвышенные обороты.
2. Сюда можно отнести использование общих мест, нарочитое выделение отдельных фактов или доводов, чередование в изображении событий и чувств – словом, виды нарастания бесчисленны. Но все же оратору следует помнить, что любой вид нарастания без возвышенного никакой ценности не имеет, кроме таких случаев, когда нужно вызвать жалость или же унизить противника. Все прочие случаи употребления нарастания равносильны насильственному отторжению души от тела; сущность нарастания потеряет силу и смысл, если ему не придет на помощь возвышенное.
3. Все то, что я сказал сейчас, несколько отличается от того, о чем шла речь выше, где давалось описание основных составных частей возвышенного и их сочетания в определенном единстве. Несомненно, что, хотя само возвышенное не тождественно нарастанию и существенно отличается от него, все же для внесения ясности придется привести общее определение нарастания.
Глава двенадцатая
1. Общепринятое определение меня не удовлетворяет. Обычно говорят, что нарастанием называется такая фигура, которая возвеличивает содержание[1]; но это определение в равной степени можно отнести также к возвышенному, патетическому или любому образному выражению; все они в известной мере способствуют возвеличению. Мне же кажется, что различие между ними состоит в том, что возвышенное основывается на возвышении, а нарастание – на расширении. Поэтому первое может даже нередко проявляться в одной только мысли, второму же непременно требуется какое-то количество мыслей, иногда в изобилии.