Мы с Митько вышли с завода. Он по одной, я по другой стороне улицы. Вот и дом. Внешне нет никаких признаков, что здесь что-то происходит. У дома нет ни транспорта, ни людей. Вставляю ключ в замочную скважину и открываю дверь. В вестибюле у двери стоит молодой человек в штатском.
— Здравствуйте! Вы живёте здесь?
— Да, конечно.
— Пожалуйста.
Поднимаюсь на второй этаж и открываю дверь комнаты. В комнате пять молодых людей — все в штатском. Один из них сидит за столом и листает мои бумаги. Двое стоят у книжного шкафа и перебирают книги. Двое стоят у окна и разговаривают. Тот, что за столом, по-видимому, старший,
— Зачем вы пришли? — недовольным голосом спрашивает он.
— Как это — зачем?
— Вы могли бы спокойно работать, — продолжает он.
— Как же я могу быть спокойным, если у меня на квартире производят обыск?
— Ну и почему же это должно вас волновать? Мы посмотрим и уйдём.
Я еле сдерживаюсь, чтобы не вспылить.
— Когда в квартире производится обыск в отсутствие хозяина, то могут найти и то, чего у него не было.
— Что вы этим хотите сказать? — поднимаясь из-за стола и хмурясь произносит он.
— Я, кажется, сказал совершенно ясно. Если обыск производится в отсутствие хозяина, то могут утверждать, что у него нашли то, чем он и не располагал.
— Советую вам быть осторожнее в выражениях. Мы официальные представители официальной организации.
И он отвернул борт пиджака — там была уже знакомая мне нашивка — Geheimstaatspolizei[75].
— Мы хотим знать, чем вы здесь занимаетесь.
— Я в Эссене живу не первый год, и это не моя, а ваша вина, если вы до сих пор не знаете этого.
— Не будем с вами ссориться, а вот эту книгу я у вас заберу. Она в новой Германии запрещена. — И он поднял со стола купленную мною год назад книгу Ремарка «Der Weg zurück».[76]
Когда гестаповцы ушли, жена сказала:
— Я им отказалась дать ключи от шкафа и ящиков стола, но они только засмеялись — вынули пачку своих и открыли их. Только я успела сказать тебе о том, что у нас обыск, один из них нажал на рычаг и отобрал у меня трубку.
Но дело есть дело. Надо идти на завод. На противоположной стороне улицы по тротуару ходил взад и вперёд Митько. Увидев меня, он перешёл улицу и спросил:
— Все ушли или кто-то ещё остался?
— Все. Пойдёмте на завод. На сегодня, по-видимому, больше происшествий не будет.
На следующий день ночью штурмовики произвели обыск у нашего практиканта — инженера Фрида. Искали пишущую машинку, которой у него никогда не было.
«У нас это чётко определено»
Специальные протесты не помогают, бесчинства продолжаются. «Может быть, поговорить с директором завода Геренсом?» — появляется у меня мысль.
Позвонил Геренсу:
— У меня есть вопросы, которые мне необходимо обсудить с вами.
— Буду рад вас видеть. Заходите.
Кабинет Геренса этажом выше. В большом кабинете он один. Поднимается из-за стола, здороваемся.
— Nehmen Sie Platz, bitte[77].
— Я хочу довести до вашего сведения, что в Эссене создаются такие условия, когда нам трудно пользоваться теми возможностями, которые открыты действующим между нашими организациями соглашением.
— А в чем дело? Разве мы чиним вам какие-либо помехи?
— В городе для нас созданы условия, которые мешают выполняемой нами работе. Вчера днём у меня на квартире был обыск, ночью с обыском пришли к нашему практиканту Фриду.
Геренс нахмурился. Видимо, разговор не доставлял ему удовольствия.
— Видите ли, — начал он, поднявшись из кресла и начав ходить по кабинету, — мы частная фирма и не вмешиваемся в дела правительства. У вас совершенно другая система, у вас все иначе. Нам порой даже трудно определить, где у вас кончаются функции правительственных учреждений и где начинается поле деятельности промышленных организаций. У нас это чётко определено… Что же касается обысков и арестов, то они и у вас происходят. Вот недавно печать сообщила о том, что на Урале вами арестованы три инженера фирмы Метро-Виккерс. — Это что же, в ответ на арест английских инженеров производятся обыски у советских специалистов?
— Конечно, нет, это я привёл в качестве примера. Я даже не представляю, что мы можем сделать для вас. Единственно, чем я могу вам помочь, — это дать совет обратиться в Иностранный отдел полицейского управления. Там вам как иностранцу окажут необходимое содействие.
Лёгкий поклон, и он протянул мне руку. Визит ничего не дал.
У начальника гестапо
Когда я вернулся к себе в бюро, меня ждала телеграмма из Москвы, в которой сообщалось, что ещё две недели назад в мой адрес направлено письмо с шестью железнодорожными билетами для закончивших на заводе работу практикантов.
Письмо с билетами я не получил и очень беспокоился. Решил пройти на почту и переговорить с начальником почтовой конторы. Его я хорошо знал, так как получал в день не менее тридцати писем и мне нередко приходилось у него бывать.
— Мне направлено из Москвы письмо. Я его давно жду, но оно мною не получено. Скажите, не направляют ли теперь для просмотра в полицию мою корреспонденцию?
Начальник покраснел.
— Я ни одного вашего письма никуда не направлял. Вы можете этому верить. Я никогда также не задерживал ни одного вашего письма.
— Но, может быть, прежде чем передать вам, их направляют по другому адресу?
— Вот этого я не знаю.
Опять неудача. А может быть, мне действительно сходить в полицейское управление? Но если уж идти, то во всяком случае идти надо не в Иностранный отдел, а в гестапо, к хозяевам.
На следующий день я и предпринял это путешествие. Гестапо занимало помещение на втором этаже огромного здания — полицайпрезидиума, где я нередко бывал, получая визы для поездки в другие страны, а также в Саарскую область. Но в гестапо я ещё ни разу не был.
Вхожу в комнату секретаря начальника гестапо — Воппеля.
— Доложите, что с господином Воппелем хочет поговорить уполномоченный Советского Союза на заводе Круппа.
Секретарь исчез за дверью. Через минуту дверь открывается, и высокая, плотно сколоченная фигура Воппеля появляется на пороге.
— Прошу. Садитесь.
— Надолго? — не утерпел я, чтобы не съязвить.
— Можете уйти, когда захотите. Ведь не я вас приглашал. Вы сами пришли. Я знаю, о чем вы будете говорить, — не давая мне произнести ни слова, начал Воппель. — Но должен вам заявить: вас беспокоили не мои люди. Мои были у вас только один раз. Все остальное — дело рук штурмовиков. Вообще в городе черт знает что делается. Я как будто бы ответствен за порядок, но на самом деле мне трудно при существующем положении нести ответственность за все происходящее.
— Ну, а скажите откровенно, господин Воппель, мои письма не у вас находятся?
— Конечно, у меня. Эти идиоты на границе считают, что у меня нет других дел, кроме как читать ваши письма.
Воппель подошёл к столу, открыл один из ящиков, начал рыться в бумагах и мурлыкать под нос популярную в то время песенку:
Меня невольно передёрнуло. А не скрывается ли за наигранной простотой и откровенностью вероломство и жестокость?
И я вспомнил о встрече с одним немцем в Картхаузене. Это было за четыре дня до моего прихода сюда. В субботу в конце дня я обычно выезжал в Картхаузен — небольшой посёлок, где в то время жила моя жена с больной дочерью. Мы снимали комнату у старика Фромана. Фроман, владелец небольшого земельного участка, держал ресторанчик и сдавал несколько комнат в своём двухэтажном домике.
В воскресение у него собиралось много народа, в особенности в летнее время. Сюда приезжали отдыхать из городов индустриального Рура. Место было живописное, а цены за помещение и питание умеренные.
Фроман боготворил бывшего императора Вильгельма II и не одобрял Гитлера. Когда мы были наедине и никто не мог слышать его суждений, он говорил:
Hitler ist nichts. Wilhelm — das war doch ein richtiger Mann[79].
В это воскресенье я встал рано и до завтрака, когда все ещё спали, пошёл прогуляться в лес, к которому примыкал земельный участок Фромана. Когда я возвращался, то на тропинке, ведущей к дому Фромана, увидел человека. Он ждал кого-то. Увидев меня, он медленно пошёл мне навстречу. Как будто бы меня ждал. «Кто бы это мог быть?» — подумал я, приближаясь к незнакомцу.
— Heil Moskau![80]— тихо произнёс незнакомец, когда мы с ним повстречались, и слегка приподнял левую руку, сжимая её в кулак, — правая у него висела плетью.
Я ответил:
— Guten Morgen[81].
— Я только что вышел из тюрьмы, — сказал он и закашлялся. — Я из местных. Был членом ландтага. Меня посадили буквально на следующий же день после прихода Гитлера к власти.
Его рассказ прерывался приступами кашля. Кашляя, он весь изгибался и непрерывно извинялся. Затем делал паузу, тяжело дышал. Я видел, как трудно ему было говорить.
— Во время первой мировой войны я был ранен в голову. Мне делали трепанацию черепа и наложили серебряную пластинку — часть кости пришлось удалить, — рассказывал он. — Избивать меня начали в первый же день ареста. Били не только меня, а всех арестованных. Крики и стоны неслись со всех сторон.
Он опять замолчал и закашлял.
— Когда нас избивали, то начальник тюрьмы заводил патефон и проигрывал пластинки. Он говорил, что плач действует ему на нервы. И этот плач и стоны он заглушал музыкой Шумана. Теперь я не могу больше слушать эту музыку. Никто не думал, что я выживу. Поэтому эти циники решили по отношению ко мне проявить акт милосердия — к рождеству они выпустили меня из тюрьмы. Сдали меня на руки родственникам. Вставать я не мог. Меня уложили на резиновый мешок, наполненный тёплой водой. Я все время мёрз и постоянно дрожал. Всего вторую неделю я начал ходить.