Касли. Какое тонкое художественное литьё возникло здесь! Я помню, как когда-то в Мюнхене в музее истории техники я слышал восхищённый рассказ экскурсовода:
— А вот это изделие знаменитых каслинских заводов.
Только один завод в мире изготовляет эти шедевры. Вы, может быть, думаете, это покрашенная бронза? Нет, нет, нет. Это чугун. Да, да, чугун! Кто бы мог предполагать, что из чугуна можно отлить такие изумительные вещи? Но там, на этом единственном в мире заводе, отливают из чугуна вот эти тонкие художественные изделия, — и я увидел в руках экскурсовода русскую тройку, отлитую в Каслях.
Когда я побывал там, то был поражён пониманием красоты и изящества, которое проявлялось повсюду. Резные наличники окон были подобны тонкому кружеву, обычная водосточная труба здесь была необычной — она заканчивалась носом утки или головой ящерицы, а верх самой тривиальной печной трубы был украшен раструбом чудесной лилии. Здесь понимали искусство и умели ценить его. Но край туго раскрывал свои богатства…
Так как я приехал на завод один, без семьи, мне было значительно удобнее жить на квартире для приезжих. Моим соседом оказался шведский инженер Стиг, о котором я уже упоминал. Он не знал русского языка и имел возможность говорить только с двумя заводскими инженерами, знавшими немного немецкий. Поэтому он был несказанно рад, когда узнал, что рядом с ним поселился человек, не только знающий немецкий язык, но и побывавший в Швеции. У нас сразу установились хорошие отношения.
В свободное от работы время Стиг ездил по уральским сёлам и делал зарисовки резных оконных наличников.
— Вы не представляете, каким богатством вы владеете. Ведь вы же обладаете уникальной коллекцией этого вида народного творчества.
Жизнь везде складывается из одних и тех же элементов — работы, отдыха, встреч с людьми, обсуждения с ними текущих событий и мелочей жизни. У нас было много разных забот и мало времени для отдыха и развлечений. Да к развлечениям и не тянуло, все были поглощены делами завода.
На заводе уже образовался хороший дружный коллектив.
Мы часто встречались, то выезжая вместе на охоту, то у кого-нибудь на даче. Дачный посёлок завода состоял из деревянных изб, разобранных где-то в близлежащих сёлах и перевезённых в берёзовую рощу на берег озера Смолино.
Когда я прибыл на завод, мне сразу же предложили приобрести охотничье ружьё и резиновые сапоги.
— Здесь без этого нельзя, — уверял меня начальник отдела снабжения завода Воронов, — что же вы в свободное время делать будете?
На берегу озера Смолино я также получил дачу-избу. Дачный посёлок был окружён высоким глухим забором, а у ворот стоял небольшой домик для сторожа. Сторож Макар каждое утро открывал ворота и выпускал машины и мотоциклы с заводскими инженерами, едущими на завод, а вечером вновь открывал их для возвращающихся с завода.
Делать ему целый день было абсолютно нечего, и он занимался тем, что сидел с женой и вздыхал о трудностях жизни.
— Да вы бы хоть огород, что ли, устроили, картошку, капусту, морковь посадили, — сказал я как-то ему.
— Да разве у пас здесь что-нибудь расти будет? Никто у нас этим делом никогда не занимался. Не растёт. Холодно.
— А вы пробовали?
— И пробовать-то нечего — не уродится, весь и сказ. Да и что в них проку-то — в огурцах или капусте. Трава, она и есть трава, как её ни называй.
Однако первые же огороды, организованные в дачном посёлке, принесли их владельцам богатые урожаи. А когда к одному из инженеров завода — Стрельцову — приехал с Украины отец, то здесь появились и арбузы. Осмотревшись, старик Стрельцов спросил:
— Как же вы здесь без кавунов живёте?
И посадил арбузы. Они у него прекрасно вызревали. А во время войны на коллективных огородах появились и картофель, и капуста.
Пельмени
В первые же дни моей работы мы с директором завода Власовым стали выезжать на другие заводы области — в Кыштым, Касли, Миас, Златоуст.
Кроме размещения на этих заводах ряда наших заказов, Власов преследовал и другую цель — он хотел ознакомить меня с краем и заставить полюбить его. Ему почему-то казалось, что я не собираюсь в Челябинске долго задерживаться.
Во время одной из таких поездок наш спутник — старый уралец предложил завернуть в небольшую деревушку недалеко от Каслей в гости к своим знакомым.
— Да как же это без предупреждения-то? — стали было мы с Власовым отнекиваться.
— Ничего, это очень хорошие люди. Рады будут.
Когда наш «фордик» остановился у крыльца, из дома вышел высокий широкоплечий мужчина лет сорока пяти.
— Вот ко времени приехали, — обрадовался он. — У нас пельмени, а едоков мало. Заходите, заходите — гостями будете.
В просторной комнате, куда ввёл нас радушный хозяин, сидели трое таких же крепких, под стать ему, мужиков. Когда они, здороваясь, протягивали руки, вся моя кисть исчезала в их широких ладонях.
Нас представили хозяевам:
— Вот это директор завода из Челябинска — мой друг и приятель, а это профессор. В наших краях впервые. Объехал все страны, а теперь вот и к нам завернул.
Из кухни вышла хозяйка, дородная женщина. Она вытерла о фартук правую руку, поздоровалась и, смущённо улыбаясь, сказала с типичным уральским говором:
— Вы меня, однако, извините, я на кухне ещё не управилась.
А весёлый широкоплечий хозяин, хлопнув её по плечу, выпалил:
— Смотрите, какие у нас бабы — задом избу перегородить можно, таких во Франции не найдёте. А?
Женщина зарделась и, сбрасывая с плеча руку мужа, пробурчала:
— Охальник, хоть бы чужих-то постеснялся.
— А где чужие-то? Профессор-то? Да он наш. Разве бы чужой к нам поехал, в такую глушь? Ну, садитесь, в ногах правды нет.
Все сели за большой, покрытый белой скатертью стол. Появилась водка, и хозяин поставил перед каждым по чайному гранёному стакану.
— У нас другой посуды нет, — сказал он, обращаясь ко мне. — В других странах, мне рассказывали, из рюмочек пьют. А мы здесь все люди простые, открытые. Какая душа, такая и посуда.
— Чего это ты о душе-то заговорил? Не выпил ещё, а о душе вспомнил, — сказал один из гостей.
Хозяин засмеялся:
— Надо хозяйке помочь, что ли? — и направился па кухню.
Из кухни послышался женский гневный голос:
— Иди, ну что ты под ногами путаешься, сейчас принесу.
И вот наконец в дверях появились оба, он с огромным блюдом дымящихся пельменей.
Первому хозяйка стала класть мне.
— Хватит, хватит. Да разве я съем столько?
— Я вас неволить не буду, но полсотни-то все же положу. Могу не все сразу, а то, гляди, остынут. Наши-то сотни по две-три зараз, однако, кушают. Ну, а вы уж сами определяйте, но меньше-то полсотни нельзя.
Стали пить.
— За ваше здоровье, — сказал хозяин.
Выпить сразу двести граммов водки я не смог и, отпив третью часть стакана, поставил перед собой. Все остальные выпили до дна.
— За здоровье-то когда пьют, в стакане зла не оставляют, до дна надо пить. В другой раз можно и не допивать, а сейчас допить надо.
Пельмени быстро исчезали. Хозяйка принесла второе блюдо, затем третье.
Лица у всех были красные, но никто не пьянел.
— Ты что заскучал? — обратился хозяин к одному из гостей. — Тарелки чистоту любят. Может, остыли, так мы тебе горяченьких добавим.
— Ох, не могу больше, Антипыч. На первом-то я уже, однако, сижу, а последний у меня за зубами лежит.
— А ты хлебни, он и соскользнёт. Давай стакан, я тебе налью.
— Нет, хватит.
Видать, к этому гостю хозяин питал особое уважение.
— Николай Кузьмич, — объяснил он нам, — у нас на все руки мастер. Из чугуна черта отлить может. А как он рисует и ещё из дерева вырезает. Ну вот, кажись, коряга — и виду в ней никакого, а он раз, два, три — здесь срежет, тут ковырнёт и смотришь — львиная голова, да такая натуральная — того гляди зарычит. Большой он у нас художник. Раньше был человек религиозный, а потом вот разошёлся с богом-то.
— Чего же вы с ним не поделили, Николай Кузьмич?
— Случай такой произошёл. С попом во мнениях разошлись. Часовню строили у нас в селе. Ну, а я художеством-то сызмальства занимался. Вот и попросил меня отец Иннокентий изобразить на дверях часовни ад. «Да ты, сын мой, пострашнее ад-то нарисуй. Чтобы знали грешники, какие муки им уготованы, если грешить будут, о церкви и молитвах забудут». Вот я и изобразил этот самый ад. Нарисовал котлы со смолой, черти в топки уголь подбрасывают. Смола кипит, пенится, брызги во все стороны летят. А впереди поставил черта с вилами. Воткнул он эти самые вилы в огузок толстого грешника и пытается его поднять и в котёл бросить. Над грешником-то я особенно постарался. Такие муки на его лице изобразил, что не только грешить, а есть-пить забудешь. Все как будто бы хорошо получилось.
Но кто-то вдруг усмотрел в этом грешнике нашего деревенского купца Ивана Климовича. Может быть, действительно я очень уж его похожим на купца сделал. Не знаю, может быть. Но вины в этом своей я не признавал. В одном только я действительно виню себя. Сбоку картины я славянскими буквами вывел:
Черт втыкает копие
Прямо Ване в ж ие.
Все громко рассмеялись, а хозяин сказал:
— А складно это у тебя, Коля, вышло. Вот за это теперь и выпить надо. Ну, и что же дальше?
— А дальше, как говорится, в лес, больше дров… Местный гармонист усмотрел эту надпись, добавил к этим словам ещё свои, и такая получилась похабщина, что ни мне, ни купцу прохода не стало. Меня поздравляют, а над ним смеются. За спиной, конечно, — так-то, в глаза, боялись.
Поп меня проклял при всем честном народе, приказал замазать надпись, ну а мне оставаться в селе больше нельзя было. Вот так и стал я мастером по чугунному литью. Хорошо, что так все обернулось, а то бы, наверно, в богомазы вышел.
За столом все смеялись, и один за другим начали вспоминать другие истории.
Вышли из избы уже поздно. На душе было как-то радостно. Здесь были простые, весёлые люди, повидавшие виды на своём веку. Этот народ заражал жаждой жизни, оптимизмом.