В Европе часовое производство держалось на высокой квалификации мастеров: часы — это индивидуальное творчество. У нас — это технология. Новый технологический процесс. Мы создали технологию массового автоматического производства деталей. Это отличает наше часовое производство от изготовления часов на старых прославленных заводах Европы.
Теперь дело за внешним оформлением. Нужно создать большее разнообразие форм корпусов и улучшить их отделку.
Но главное все же разрешено — часовое производство у нас в стране создано.
Многие иностранцы охотно покупают наши патефонные пластинки. Советская музыка и песни всегда были популярны во многих странах мира. Но хорошие пластинки мы не умели делать. И лишь в последние годы научились.
Недавно мне пришлось побывать в Риге на фабрике грамзаписи «Мелодия». На этой фабрике при производстве пластинок введена самая совершённая методика контроля за технологией — радиоактивные изотопы. Совершенствование производства и здесь позволило значительно понизить цены. Таких дешёвых пластинок нет ни в одной стране.
Многие, возвращаясь из-за границы, по-прежнему везут с собой пластинки, но, во-первых, они покупают только такие, которые у нас не производятся, и, во-вторых, ввозят их в значительно меньшем количестве.
Вместе с тем стало нормальным, что при возвращении из Советского Союза иностранцы везут от нас многие изделия нашей промышленности: фотоаппараты, радиоприёмники, даже стиральные машины.
Как же все изменилось за последние тридцать лет!
И такое случается
В зале досмотра багажа, через одного пассажира от меня, у раскрытых чемоданов стояли инженеры — члены закупочной комиссии.
— А это что такое? — спросил таможенник, поднимая голову от раскрытого чемодана. В его голосе было и изумление и растерянность.
Инженер, владелец чемодана, от потрясения ничего не мог ответить. В чемодане лежала сутана, распятие и ещё какие-то предметы религиозного культа.
В разговор вмешался второй инженер:
— Я тебя предупреждал, что ты спутаешь свой чемодан с чемоданом ксёндза. Вот это и случилось. Это его чемодан — он забрал твой, а тебе свой оставил. Я не думаю, чтобы это было умышленно сделано. Ваши чемоданы были похожи один на другой как две капли воды.
Что же теперь делать?
Вопрос разрешил телефонный звонок из Столбцев. Там предлагали обменяться чемоданами. Чемодан инженера, увезённый ксёндзом, был доставлен в Столбцы, и местные власти предлагали произвести обмен чемоданами. Поскольку дело касалось чемодана духовного лица, оформление передачи было произведено удивительно быстро и без излишних формальностей, хотя сам ксёндз придал этому небольшому недоразумению политическую окраску. Он изобразил дело так, что советские агенты будто бы хотели сорвать у него службу. Он ехал на исповедь к тяжело больному, и вот большевик совершил коварное дело — подсунул ему свой чемодан, и увёл его багаж со всем тем, что необходимо для совершения обряда.
Даже видавший виды старый таможенник на станции Негорелое разводил руками и, качая головой, повторял: «Надо же такое выдумать».
В этом эпизоде отражалось отношение к советским людям. Враждебное отношение к нам имело везде одни и те же корни. Причины своих собственных неудач все эти злопыхатели пытались объяснить действиями советских людей.
Признать свои собственные ошибки и пороки своей государственной системы не хватало мужества.
Поэтому шквал ненависти обрушивался на нашу страну, которая «стояла, как утёс среди бушующего моря».
Но вот досмотр закончен. Все пассажиры переходят на другую сторону станции и размещаются в вагонах. Нам возвращают паспорта.
Получив паспорта, все быстро направляются в комнату «Интуриста», где предъявляют аттестаты и получают по ним советские деньги. Создаётся очередь.
Получив деньги, все толпой бегут к телеграфу, чтобы направить телеграммы и известить семьи о приезде. Опять создаётся толчея. Паспорта выдают за двадцать минут до отхода поезда, и за эти двадцать минут нужно успеть получить по аттестату деньги и послать телеграммы. Все это вызывает справедливое возмущение. Возникает сразу уйма вопросов.
— Почему нельзя паспорта выдавать раньше? Почему нельзя разрешать брать с собой за границу небольшую сумму советских денег?
Поезд стоит на границе несколько часов. Если бы были деньги, можно было бы без спешки отправить телеграммы, письма, сходить в парикмахерскую, пообедать.
Но ничего этого сделать нельзя, потому что кем-то установлен нелепый порядок, как будто бы специально разработанный, чтобы раздражать людей.
Такой порядок сохранялся долгое время, и лишь несколько лет назад он изменён. Вновь установленные правила не только не создают больше прежних неудобств, а, наоборот, более демократичны, нежели во многих странах капиталистического мира, границы которых мне часто приходится пересекать.
… Все формальности закончены. Больше беспокоить никто не будет, можно отдыхать. Поезд трогается. Скоро Минск. Завтра будем в Москве.
Под стук колёс
В купе я один. Под стук колёс начинаю слегка дремать, и в памяти, как на экране кино, проходят одна за другой картины прошлого.
Старый вагон поскрипывает, а колеса ритмично стучат — тук, тук, тук. Мне казалось, что это телеграфный аппарат на бесконечно длинной ленте выстукивает прошлое.
В эти однообразные звуки иногда врывался скрежет реборд о рельсы.
Вот так и в жизни, в зависимости от того, в каком темпе она совершается, то ли протекает медленно по ровной дороге, то ли проходит на большой скорости по извилистому пути, когда вот так же, как и здесь, в этом вагоне, трясёт и бросает из стороны в сторону, при резком торможении бьёт головой о стенку вагона и на голову летят чемоданы.
Для быстрого движения вперёд следует разгрузиться от наиболее тяжёлого и ненужного для дальнейшего пути груза прошлых лет.
Мне двигаться было легко — в прошлом у меня не было никакого груза. Вспомнил отца и деда.
Перед глазами проплывает мощная фигура деда — Петра Антоновича. Окладистая седая борода спускается почти до самого пояса. Длинные волосы, смазанные лампадным маслом, тщательно расчёсаны. На нем рубашка в мелких крапинках, рассеянных по синему полю ситца.
Когда крестьян освобождали от крепостной зависимости, деду было шестнадцать лет, а бабушке Ульяне четырнадцать. Они много помнили и были живыми свидетелями жизни и быта тех времён. Дед подолгу с эпическим спокойствием рассказывал об изуверствах помещицы.
После освобождения крестьян дед земли не получил и приобрёл единственное право — свободно умереть от голода. Забрав семью из деревни Белые Ключи, он перебрался в село Алексеевку.
Вся семья стала батрачить в имении графа Воронцова-Дашкова. Подёнщики. Для них самым важным было получить работу. Работу искали и принимали её как большую милость, как счастье. Работа давала возможность жить, а не умирать голодной смертью.
Право на труд, записанное в конституции, для меня звучит по-особому. Дед, а также отец красноречиво объясняли мне, что значит лишиться работы и не иметь возможности получить её.
Из единственного богатства, которым обладал дед, — кучи детей вымерло восемь, четверо перебрались в Баку. Прибыли в разгар забастовочной борьбы рабочих нефтяных промыслов. Шёл 1905 год.
В памяти сохранилось несколько картин. Залитая нефтью земля, воздух, пропитанный газом фонтанирующих вышек, и отсутствие воды. В летний зной, когда за глоток воды можно отдать все, приходилось терпеть.
На нефтяных промыслах Апшерона не было пресной воды. В Баку была небольшая опреснительная установка, но этой воды не хватало для всех. Кое-кто из рабочих брал воду из колодцев, но её трудно было пить — она была насыщена сероводородом.
На некоторые промыслы воду привозили с реки Куры, в железнодорожных цистернах. Часто для доставки воды использовались цистерны, в которых до этого перевозили нефтепродукты. Вода была с сильным запахом нефти. Но и такая вода доставлялась с перебоями. Прибытие цистерн с водой было событием. Мне кажется, что у меня с самого детства в ушах застыл крик:
— Воду привезли! Скорее бегите за вёдрами! Во-о-ду привезли!
И всё-таки сюда стекался народ — здесь можно было получить работу.
Семья росла, у отца было уже шесть человек детей, когда разразилась первая мировая война. Жить было трудно. На девяносто три копейки в день, которые он получал, нужно было прокормить и одеть восемь человек, оплатить жильё.
За всю свою трудовую жизнь отец смог купить всего один костюм-тройку: пиджак, брюки и жилет. Это было ещё перед его женитьбой. На свадьбу полагалось надевать сапоги и тройку. Все остальные годы штаны и рубахи ему шила мать. Тогда все жены рабочих были портнихами. Шить самим было много дешевле.
В 1914 году я сдал экзамены во второй класс реального училища. На экзаменах я получил по всем предметам пятёрки и был принят.
Радость от сознания, что я смогу учиться, все время омрачалась тревогой — смогу ли окончить школу? Обучение было платное, а отец был не в состоянии платить за него. Для меня был только один шанс оставаться в школе — иметь пятёрки по всем предметам. Это давало право на получение стипендии.
«Может быть, и выучишься на писаря»
Отец часто приходил с работы весь в нефти, с красными воспалёнными глазами. В доме, сложенном из тёсаных камней известняка, уложенного на глине, не было ни водопровода, ни канализации, ни освещения. Стояла плита, отапливаемая нефтью, на ней готовили пищу, и она же служила средством обогрева. На плите мать нагревала воду. Скорчившись в оцинкованном тазу, экономя каждую кружку воды, отец старался отмыть нефть. У него слипались пропитанные нефтью волосы. Водой удалить нефть из бороды и волос головы было невозможно, и он отмывал их керосином.
Потом, отдышавшись, он подходил ко мне и, заглядывая в мои книги и тетради, с надеждой и тоской произносил: