Опять начался шум. Председатель долго стучал по столу, пытаясь навести порядок, а когда шум несколько стих, поднялся один из лучших бригадиров завода Андрей.
Его я хорошо знал. Это был старый член партии. Он вступил в организацию вскоре после Февральской революции. Дрался с Колчаком, а когда закончилась гражданская война, поселился в Челябинске. На заводе он работал с самого начала строительства. Андрея на заводе все хорошо знали и звали по имени. Многие не знали даже его фамилии. Рассудительный и спокойный человек, он многим давал полезные советы, и его вразумительные короткие речи производили большее впечатление, нежели длинные и цветистые выступления красноречивых ораторов.
Андрей поднялся, одёрнул для чего-то рубашку и оттянул воротник.
«Что-то он скажет? Видимо, волнуется», — подумал я.
— Не дело ты затеял, товарищ Хитров, — внешне спокойно произнёс Андрей.
В зале стало тихо.
— Когда мы тебя в секретари выбирали, ты таким не был. Ну, что ты пристал к человеку. Говорил нам Нечаев о выговоре. Я как сейчас это помню. Он рассказывал нам, что на заводе, где он раньше работал, несчастный случай произошёл — током человека убило. Хоть сам он и не виноват в этом, но раз под его началом работы велись, ему и отвечать. Вот его и наказали. Да вы все, наверное, помните это, — обратился он к собранию, — тогда Нечаеву даже вопросы задавали. Говорил ведь Нечаев о выговоре? — опять обратился Андрей к сидящим в зале.
— Говорил, говорил! — раздалось сразу несколько голосов.
— Ну вот, видишь? — и Андрей в упор посмотрел па председателя. — Как же это получается?
Хитров явно растерялся и буркнул:
— Ну, значит, я позабыл.
А Андрей продолжал дальше:
— Да нет, ты не забыл. Дай бог, чтобы у всех была такая память, как у тебя. Ты скажи лучше, зачем вы человека хотите утопить? Вот что на собрании надо обсуждать. Утопить Нечаева мы не дадим, Хитров! — тихо, но твёрдо произнёс Андрей. — Не дадим! Ты это знать должен.
Речь Андрея произвела потрясающее впечатление. Все вдруг почувствовали огромную силу — силу партийной организации большого завода. Об этой несгибаемой силе большой правды напомнил Андрей.
— Если у тебя, товарищ Хитров, есть какие-то сомнения в том, что сказал Нечаев, давай проверим. Поручим группе товарищей все как следует проверить, тогда и решать будем. Выберем вот сейчас трёх-четырёх человек и проверим. Да я и сам могу, если вы доверите и поручите мне участвовать в этой проверке. А зря наговаривать на людей нельзя. Нечаев не первый год в партии. Он Деникина в восемнадцатом году бил. Я — Колчака, а он — Деникина.
Предложение Андрея было принято.
Когда расходились с собрания, по дороге домой я подумал: «Почему мы не избрали секретарём партийной организации Андрея? Многие его тогда при перевыборах называли. Нет, не согласились. Он нужен на производстве. Его трудно будет заменить. А руководить заводской партийной организацией разве легче? Где важней иметь таких людей, как Андрей? Ошибку допустили, что секретарём Хитрова выбрали. Нельзя было этого делать». С этими тяжёлыми думами я вернулся домой.
— Тебе с завода звонили несколько раз. Просили, чтобы позвонил, как только с собрания придёшь, — сказала жена.
Когда я позвонил, дежурный по заводу сказал:
— Пришла телеграмма из Москвы.
— Прочитайте, — попросил я дежурного.
— «Открепляйся в Ростокинский райком партии. Выезжай в Москву. Решение состоялось. Завенягин, Тевосян».
Абрам Павлович Завенягин в то время был уже первым заместителем наркома тяжёлой промышленности. Иван Тевадросович Тевосян только что был утверждён главным инженером Главного управления по кораблестроению вновь организованного Наркомата оборонной промышленности. Но на этом посту Тевосян пробыл недолго. Через пару месяцев состоялось новое назначение — его назначили начальником этого управления, а ещё через месяц утвердили заместителем наркома оборонной промышленности.
Ещё до получения телеграммы я получил от Тевосяна письмо, в котором он сообщил мне о том, что готовится решение об образовании нового наркомата, который должен будет объединить все производство военной техники. В письме говорилось о том, что в новом наркомате значительное место будет отведено организации производства металлов для вооружения и он, вероятно, перейдёт на работу в новый наркомат.
И вот решение состоялось. Получил назначение не только Тевосян, но и я. Какое же назначение? Что я должен буду делать в наркомате? Завод было жалко бросать.
Но телеграмма была приказом. В каждом положении отыщется что-нибудь утешительное, если хорошо поискать, как утверждал Даниель Дефо. Одним словом, я стал готовиться к отъезду. Проводил в Москву семью, а когда из Москвы приехал Михаил Юрьевич Байчер, который должен был занять моё место, то сборы значительно ускорились.
Из Челябинска в Москву
В купе я пока один. Может быть, так до Москвы и доеду. Открыл было книгу, но читать не могу.
И вновь, как тогда, два года назад, погрузился в волны пережитого. Но тогда я возвращался в Москву из «их» мира. Я видел его вблизи, а свою страну издали.
— Большое художественное полотно надо рассматривать издали, — это сказал мне итальянский инженер три года назад на заводе в Аосте. Как он тогда хотел поехать к нам и принять участие в нашем строительстве!
И вот теперь я снова возвращаюсь в Москву, но уже оттуда, где происходит исторический процесс создания материальной базы нового общества, о котором пишут газеты всего мира, о котором говорят во всех странах друзья с чувством радости и надежды, враги — со злобой и тревогой.
Перед глазами проходят люди и события. Как же быстро у нас все меняется: и города, и люди, вся их жизнь и деятельность. Эти изменения отчётливо видны особенно в таких местах, как Челябинск.
Селяба — по-башкирски яма. Челябинск и был раньше ямой в прямом и переносном смысле. Ещё в 1929 году, когда я впервые после окончания Горной академии вместе со своими однокашниками Николаем Блохиным и Володей Языковым прибыл в Челябинск, мы увидели эту яму. По дороге с вокзала в центр города извозчик, который вёз нас, застрял посредине улицы в грязи и долго не мог вытащить свой тарантас.
В городе была одна небольшая гостиница, с затхлыми номерами, рассчитанными в своё время на купцов.
С тех пор прошло шесть лет. Город нельзя узнать — центр застроен большими каменными домами, а по асфальтовым улицам идут вереницы автобусов, автомобилей. В городе открылись не только новые средние учебные заведения, но и высшие. На окраине города возникли заводы, известные ныне всему миру. Они как бастионы окружают город со всех сторон. Заводские трубы, как стволы дальнобойных орудий, устремлены в небеса. Старое быстро исчезает. То, что в Европе совершалось в течение столетий, здесь происходит буквально на глазах.
Ещё совсем недавно и люди были другими. Здесь, в Челябинской области, на заводах работали полукрестьяне-полурабочие. Они смотрели на завод как на место, где можно подработать, но своим кровным, родным делом признавали только личное хозяйство.
Теперь для них завод стал своим. Они близко к сердцу принимают все успехи и неудачи производства. Как горят у всех глаза на собраниях и совещаниях, когда говорят о перевыполнении планов, об освоении производства новых сплавов. Какое негодование раздаётся, когда рассказывают о браке или авариях. Все — и неудачи и успехи — принимается близко к сердцу. Все стало своим. Все это не далось даром. Сюда вложен большой труд, изобретательность многих людей, их энергия. Все это выстрадано и поэтому особо дорого.
За эти два года мне приходилось бывать на многих заводах области, и везде одно и то же. Этот процесс происходит по всей стране одновременно. На разных уровнях, в разных условиях, но это единый процесс — стремительное движение страны вперёд. У людей появилась исключительная смелость, уверенность. Даже высшее проявление этой смелости — дерзость.
В народе разбужены все чувства — бесстрашие, неуёмная инициатива, страстное желание творить, не только ничего не бояться, но выискивать беспокойные решения. Не уходить от трудностей, а идти им навстречу.
— Ну и что же, что трудно, но ведь так лучше будет, — часто слышится в цехах и на производственных совещаниях.
Вот они проходят передо мной — не люди, а буревестники. Бригадиры Подивилов, Колпаков, Волжанин, Подлужный, Карнаухов и много, много других. Вот он стоит передо мной, бригадир Волжанин. Волга — могучая река страны. Он её сын. В нем что-то от Пугачёва и от Стеньки Разина, и от великой русской реки — Волги. Волжанин! Он и его бригада всегда перевыполняют план. На них можно полагаться. Не подведут. Но как трудно ими управлять. Их надо знать! Они не только преодолели страх перед неведомой им ранее огненной стихией, они не только овладели управлением сложным, физически трудным и изнурительным технологическим процессом производства, но они покорили его. Они управляют им. Было очень трудно. Нужно было побороть себя. Осилить свои чувства. Понять непонятное, преодолеть все препоны и победить.
Люди, простые советские люди поднялись на верхние этажи. Мы видим дальше. Смелости стало больше. Больше уверенности. Вот только бы голова не закружилась. Кое-кто из плавильщиков на завод пришёл неграмотным. Не только не разбирался в технике производства, но не мог ни читать, ни писать. За эти годы ими изучена не только сложная технология производства, но они осилили все премудрости грамоты. Некоторые из них стали лауреатами Государственных премий, как например Карнаухов.
Мы поднимаемся все выше. Задачи, которые предстоит решать, становятся все сложнее, многограннее.
Таких многообразных, быстро протекающих процессов не знает история ни одной страны. Сами наши планы вызывают изумление своей грандиозностью. Многие там, на Западе, отказываются верить в их осуществимость. Но эти планы не только выполнялись, а значительно перевыполнялись. Только план доходил из Москвы до завода в Челябинск — как тут же у всех, на каждом участке производства возникало непреодолимое желание не только выполнить его, но и обязательно перевыполнить. От одного к другому перебегают эти импульсы неуёмного творческого порыва. Они так возбуждают, что люди не знают покоя ни днём, ни ночью. Не замечают ни холода, ни жары, ни жажды, ни голода. Ищи такие решения, чтобы быстрее выполнить то, что намечено планом, — это стало руководящим побуждением всех действий.