В то время студенты одевались в такую одежду, какую могли достать. Мне посчастливилось. Портной, живший «о дворе Горной академии, сшил мне из потертой и бывшей уже в употреблении диагонали студенческую куртку и брюки. Кроме того, у него был закрой на студенческую фуражку.
Таким образом, я оказался обладателем студенческой форменной одежды, что имело немаловажное значение при моем разговоре с Чарновским.
Посмотрев на меня оценивающим взглядом, он спросил:
– Где вы эти три дня пропадали?
(Я появился у него на третий день после получения записки от Чижевского.)
– Нам надо спешить укомплектовать отделение своими людьми. Иначе какой-нибудь райком направит к нам «товарищей».
Видимо, мой студенческий сюртук и записка профессора были для Чарновского свидетельством того, что я не могу быть членом партии.
Энтузиасты и мечтатели
Вспоминая тридцатые годы, я вижу перед собой целую галерею лиц, и среди них большой редкостью были лица со скорбным выражением, напоминающие древних святых» как их изображали суздальские богомазы, хотя такие и встречались. Их так и называли – «святые». Но они не были характерными для того времени. Были еще «начетчики», «законники», как их окрестили. Они когда-то что-то выучили и застыли на этом, были мало подвижны, без «искры божьей». Как уродливая родинка на веселом, жизнерадостном лице, эти люди были не нужны. Огромное же большинство было через край наполнено радостью творческого труда, безграничной верой в правильность избранного пути. Это были живые люди, а не манекены, со всеми их человеческими слабостями, чувствами, страстями, страданиями и радостями.
То было время стремительного движения страны вперед, и на фоне этого движения многие личные чувства горя или радости не замечались – они поглощались общим горем, если оно случалось, общей радостью, если она приходила. Слово «мое», мне кажется, было в те годы мало популярным – его стыдились произносить. «Наше» повторялось наиболее часто. Слово «мое» было связано с прошлым, а от него хотели избавиться навсегда.
Кто-то в шутку сказал тогда, что необходимо сделать реформу русской грамматике: уже сейчас ее можно упростить и местоимение «я» исключить, оно не нужно, ведь обходятся же англичане без слова «ты».
Люди жили интенсивной жизнью созидания нового общества, отдавая этому все, что они могли отдать. Но они делали это не как подвижники, без всякой театральности, без позы и, совершая героические поступки, сами не замечали своего героизма.
Этот огромный коллектив энтузиастов, участников первых пятилеток был чрезвычайно пестрым, он состоял из людей с различными характерами, наклонностями, чувствами, но все это разнообразие сливалось в одном большом общем стремлении поднять страну, завершить начатое великое дело.
Тем не менее жизнь людей, с их страданиями и радостями, шла своим чередом. В большом коллективе, захваченном общим движением, одновременно складывались также и индивидуальные судьбы людей. И все же характерными для того времени разговорами на работе, собраниях, дома были разговоры об общем деле, о событиях в стране и за ее пределами.
Личное не считалось главным, но все же иногда становилось предметом разбирательства и напоминало, что нельзя игнорировать личные мотивы жизни людей. Я вспоминаю, как в большой компании одна женщина, находившаяся, вероятно, в очень трудных жилищных условиях, усомнилась – нужно ли строить Дворец Советов? Лучше было бы квартир строить больше. Я помню гневные возражения большинства присутствующих там:
– Нет, нам нужны именно вот такие монументальные сооружения. Все наше, советское, должно быть самым лучшим, самым привлекательным в мире. Самые лучшие товары, самые лучшие заводы, самое лучшее метро.
Всю свою «женатую» жизнь в Москве до отъезда за границу я прожил в бывшей бане. Низкие сводчатые потолки и кирппчные стены как будто были навечно пропитаны влагой. Капельки влаги, как пот, выступали на стенах и тонкими струйками стекали на пол. Мы клали у стен тряпки и, когда они намокали, выжимали их над раковиной и снова укладывали на место.
Но если бы в то время кто-то предложил упростить проекты роскошных, облицованных мрамором станций метрополитена и обратить сэкономленные средства на расширение жилищного строительства, то я, как и огромное большинство тех, кто находился в таких же стесненных условиях, не поддержал бы таких предложений.
Да, мы были мечтателями, и мы хотели любой ценой осуществить наши мечты. Мы готовы были отказаться даже от необходимого.
И все же, вопреки такому нашему отношению – и это вполне естественно – личная жизнь у нас была. Мы влюблялись, страдали муками ревности, осуждая в то же время тех, кто слишком много уделяет места своим личным горестям.
Мы растили детей и тяжело переживали, когда трудно было достать питание для ребенка. Сами-то мы научились с детства стоически переносить все лишения, они нас мало трогали.
Вспоминаю, что в те времена, когда в нашей стране были открыты магазины торгсина, где на валюту, а также золотые и серебряные вещи можно было достать некоторые товары, у меня сильно заболел ребенок. Врач сказал:
– Хорошо бы достать пару лимонов или апельсинов. Их можно купить в торгсине. Наверно, у вас найдется всетаки какое-нибудь золотое колечко или брошка. Для единственного ребенка не надо ничего жалеть.
У старого врача на носу было пенсне в золотой оправе, а на безымянном пальце левой руки – толстое золотое обручальное кольцо. Галстук заколот булавкой, тоже, видимо, золотой. Все эти вещи мне казались рудиментарными органами прошлого. У нас с женой не было ничего, ни одной крупицы золота или серебра.
Я не знаю, какая сила и почему привела меня к торгсину. Он помещался в здании нынешнего Центрального универмага. Я стал перед витриной, где большой пирамидой были уложены апельсины, лимоны и мандарины, но они для меня были абсолютно недоступны.
Слова врача: «Для единственного ребенка не надо ничего жалеть» жгли меня, как раскаленные железные прутья. Я весь был наполнен бешенством, и если бы можно было выплеснуть все те слова, которые клокотали во мне, то они ужаснули бы всех любителей изящной словесности.
Но в них был гнев, обращенный к капиталистическому миру, который мешает нам строить и, пользуясь нашими трудностями, только на золото продает Советскому Союзу то, что крайне необходимо.
В эти годы чувство товарищества, взаимной поддержки было развито исключительно широко, и помощь иногда приходила совершенно неожиданно. Товарищи помогли мне.
В чем же дело!
«Что же меня ждет на заводе?» – думал я, изучая материалы о его деятельности по отчетам и докладам. Опыта заводской работы у меня было мало – я работал главным образом в лабораториях. С чем придется столкнуться на заводе?
– Неукоснительное соблюдение технологии должно стать законом. На заводе слишком часто вносятся изменения в технологические инструкции. Там много проводят разных опытов непосредственно на производственных печах, – рассказывал мне Тевосян о положении на заводе, когда мы обсуждали с ним стоящие передо мной задачи. – Правда, у нас нет, к сожалению, экспериментальных печей, на которых можно было бы ставить предварительные опыты и отлаживать технологию.
Посмотрим, может быть, следует построить небольшую опытную печь. На заводе есть неплохая лаборатория. Мы перевели туда одного из хороших работников с завода «Электросталь» – Бабаева. Он знает дело. На него можно положиться.
Чувствовалось, что Тевосян уже знал и само производство, и заводских людей.
– Помни, высокое качество и низкая себестоимость – вот главное, на что необходимо обратить особое внимание.
«Почему же у нас сплавы так дороги?» – думал я.
Когда-то я побывал на маленьком уральском заводике. Там выплавляли сплав – ферросилиций. Его себестоимость была значительно ниже себестоимости такого же сплава на новом большом ферросплавном заводе в Челябинске.
– Дорогое современное оборудование плохо используется, производится много брака. Часть механизмов постоянно находится в ремонте, – откуда-то издалека слышал я голос Тевосяна.
Бичом производства были также транспортеры. Острые грани кусков кварцита, как хорошо отточенные ножи, резали прорезиненную ткань транспортерной ленты.
– Что же мы делаем? – часто можно было слышать на собраниях. – В древние времена каменными ножами первобытные люди тоже пользовались, но они были мудрее вас. Они их применяли с пользой для себя. Мы этими ножами портим свое же оборудование.
Элеваторы для подъема кусков дробленой руды также были предметом постоянной критики.
От неполадок на Челябинском заводе мысли мои перешли к общим недостаткам в развитии нашей промышленности.
При проектировании заводов и цехов для новых производств часто мы по аналогии принимали те же самые инженерные решения, которые лежали в основе старых, уже сложившихся производств. Особенности же новых процессов не учитывались чаще всего потому, что о них нам ничего не было известно.
В Швеции я обратил однажды внимание на то, что почти на всех металлургических заводах по новым производствам создавались опытные – пилотные, как их называли, установки. На этих установках и проверялись все новые процессы, прежде чем передавать их в производство. У нас, как правило, их нигде не было. Новое в большинстве случаев прямо из лаборатории шло в цеха. От пробирки к производственному агрегату, без какого-либо промежуточного звена. Это создавало дополнительные и немалые трудности в освоении новых производств.
Все эти вопросы мы неоднократно обсуждали с Тевосяном.
– Курсы надо будет создать на заводе. Сейчас очень важно заняться обучением людей, – советовал он. – На многих заводах организованы уже курсы мастеров социалистического труда. В Челябинске ведь много грамотных инженеров, их можно было бы с успехом использовать в качестве преподавателей на этих курсах.
Тевосян излагал то, что требовало особого внимания, а я сидел, слушал и думал: