«…Не для меня придет весна», – неслись звуки ее чудесного голоса.
Я любил слушать ее.
Я относился к тете Анюте с особым благоговением. Совершенно неграмотная деревенская девушка, выучившись читать у псаломщика, она, приехав в Баку, с жадностью стала учиться. Работая прислугой, она сумела окончить вечерние курсы кройки и шитья и стала великолепной портнихой.
А сколько книг она перечитала!
Никто не верил, что она ни одного дня не была в школе.
Спасти Анну не было средств. Она в 1920 году умерла на наших руках.
Из детей – двоих спасти также не удалось. Сначала умерла Нина, а затем Костя.
В нашей семье не было привычки плакать и причитать. По я видел, как мать уголок фартука украдкой прикладывала к глазам.
Похоронив детей, отец долго ходил сумрачным.
Обычно, вернувшись с работы, умывшись и расчесав волосы, он или рассказывал о том, что у него интересного было на работе, или же просил почитать газету.
Теперь он замолк. Молча ходил по комнате, смотрел по сторонам, и мне казалось, что он ищет что-то.
Иногда он сурово произносил: «Не уберег. Силы не хватило» – и уходил из дома.
Первое знакомство с Тевосяном
Впервые я встретился с Тевосяном в вечерней гимназии. В те годы работай молодежи учиться было очень трудно – на весь город Баку была всего одна вечерняя гимназия. Она размещалась в здании 4-й гимназии на Канитанинской улице. Школа была платной, и никаких льгот учащиеся не получали ни по службе, ни в школе.
Вот там-то я впервые и увидел Тевосяна. Он в это время работал в одной из контор.
– У тебя нет учебника по истории? – спросил он как-то меня.
– Есть, но он не подходит для нас. Я сам пытаюсь найти подходящий для нас учебник, но пока не могу.
– Если достанешь, может быть, дашь мне дня на два, а если я раньше достану – то дам тебе.
Во время нашего разговора Тевосян разглядывал меня с головы до ног, и мне показалось, что он усмехнулся, когда произнес:
– Передай Бутикову, чтобы он повидался со мной.
Бутиков был председателем нашей партийной ячейки, тогда бюро у нас состояло из трех человек – председателя, секретаря и казначея. Бутиков – один из мастеров телефонной станции – был избран вместе со мной. Он был третьим грамотным человеком из четырнадцати членов подпольной партийной организации. Еще четверо могли читать, но писали плохо, и их каракули с трудом можно было разбирать. Остальные совершенно не владели грамотой.
Когда Тевосян произнес имя Бутикова, я понял все – он хочет этим сообщить мне, что он член партии. Но кто же он? На телефонной станции я его никогда не видел.
В то время мы не донимали друг друга вопросами. Спрашивали только о том, что нужно было для дела. Ведь организация находилась в подполье и расспросы могли нанести ей урон.
После этого знакомства мы стали с Тевосяном регулярно встречаться на занятиях в вечерней гимназии.
Вскоре я узнал, что это он и есть тот самый «Ваня», который подписывает поручения и решения нашей районной партийной организации. Как секретарь ячейки, я эти решения, получаемые нами через Бутикова, зачитывал на собраниях. Они печатались на тонкой папиросной бумаге и были очень короткими. В них обычно кратко излагались основные задачи, ставившиеся перед ячейками Бакинским комитетом партии. Как-то весной во время перемены Тевосян отвел меня в сторону и спросил: «Как ты думаешь, все бастовать будут?»
Вся бакинская партийная организация в эти дни была занята подготовкой к всеобщей забастовке.
– Монтеры и рабочие на линии будут бастовать, а вот будут ли бастовать все телефонистки, сказать трудно – в нашей организации состоят всего две, ты знаешь. Они обе уверяют, что на работу никто из телефонисток не выйдет.
– А если начальство направит на телефонную станцию военных телефонистов, можно будет что-нибудь сделать, чтобы телефон все-таки не работал. Ведь так важно парализовать всю телефонную связь.
– Мы с Бутиковым думали об этом. Работать правительственные телефоны не будут. За все телефоны не ручаемся, но правительственные мы так отключим, что ни одна собака не сможет разыскать, где и что сделано.
Тевосян улыбнулся. А затем с тревогой спросил:
– А не попадетесь?
– Нет, ты не беспокойся.
Звонок на урок прервал наш разговор.
Потом вне гимназии мы с ним встретились во время подпольной городской партийной конференции, когда создавалась азербайджанская коммунистическая партия – сливались первичные организации трех большевистских организаций: Адалет («Справедливость»), Гуммет («Энергия») и РКП (б). Адалет вела работу преимущественно с рабочими, прибывшими в Баку из Персии, а Гуммет – с азербайджанцами.
Конференцию готовили тщательно, с большими предосторожностями. От нашей ячейки были избраны двое – Бутиков и я.
Нам сказали, чтобы мы ровно в десять утра явились в помещение профсоюза швейников «Игла», и нам скажут, чго нам следует делать.
Когда я явился в союз «Игла», ко мне подошел один из находившихся в помещении и дал лист бумаги – это был мандат. В нем было написано, что я являюсь членом комиссии по разработке нового коллективного договора. Под этим наименованием значилось – Конференция.
– Ровно в полдвенадцатого надо быть на Каменистой улице, №215, у входа во двор. Там тебя встретят и скажут, куда надо будет идти.
– А кто встретит? – спросил я и сразу же понял, что такой вопрос задавать не следовало.
Мой собеседник укоризненно на меня посмотрел и промолвил:
– Кому надо, тот и встретит. Иди, а то опоздать можешь.
Когда я подходил к воротам указанного мне дома, то увидел черную потертую кожаную куртку Тевосяна.
Он встречал делегатов и направлял их в зал заседания.
– Ты иди через двор – там есть вход в помещение профсоюза металлистов, – и он рассказал мне как пройти.
– А ты иди через вход прямо с улицы и, когда войдешь, сразу же входи в дверь направо, – сказал он второму, подошедшему вслед за мной.
Когда я вошел в большую комнату, где должна была происходить конференция, там было уже человек тридцать. Из них некоторые были мне знакомы – я их встречал несколько раз в рабочем клубе.
Здесь был Вираб – высокий костлявый мужчина в огненной шевелюрой, украшавшей его большую голову. Вираб писал стихи, и иногда они появлялись на страницах наших газет.
Толпа одета в красное,
Как мясо яркое, –
Запомнил я строчки из его стихотворения, написанное им в дни первомайской демонстрации.
– Почему вы такое сравнение взяли? – донимал я его, после того как он опубликовал эти стихи.
– А что, плохо? – спросил он тогда меня.
Да.
– А, мой критик явился! – протягивая руку и здороваясь, произнес Вираб.
Здесь был Полторацкий. Он был очень хорошим гравером и работал в Баку на монетном дворе. Выпущенные правительством деньги были изготовлены по его штампам. Брат Полторацкого, известный революционер, погиб в Закаспии, и его именем был назван Ашхабад. (Ашхабад в 1921-1924 годах назывался город Полторацк.) Было много других, которых я ранее встречал в рабочем клубе.
Минут через двадцать в комнате появился Тевосян. Все, кто находился в смежной комнате, вошли вслед за Тевосяном и стали занимать места. Тевосян сел на стул за столом и положил перед собой лист бумаги, а один из сидящих за этим же столом сказал:
– Конференцию считаю открытой.
Но не успели мы начать обсуждение доклада о положении в партии Адалет, как открылась дверь и на пороге появились околоточный надзиратель и полицейский.
– Что за собрание? – раздался резкий голос. Я не спускал глаз с Тевосяна, который сидел напротив меня.
Я видел, как он медленно стал разрывать лежащую перед ним бумагу.
«Протокол уничтожает», – мелькнула мысль.
– Бумаги не рвать, хуже будет, – раздался тот же резкий голос околоточного.
Околоточный надзиратель сделал от порога двери шаг вперед, но в растерянности остановился, когда увидел, сколько в комнате находилось народа.
Он явно был напуган.
Их всего двое – он и полицейский, а в комнате было около восьмидесяти человек.
Околоточный вновь отступил к двери и затем крикнул:
– Выходите сюда, все выходите!
Мы поднялись и двинулись один за другим во вторую смежную комнату, из которой было два выхода – один на Каменистую улицу, а второй через соседнюю комнату во двор.
Тевосян вышел вслед за мной и, проходя мимо, сказал: «Попытайся бежать через двор и парадный ход напротив. Если удастся, предупреди, что конференцию накрыли».
Я хорошо знал дом, где происходила конференция. Здесь в квартирах мы устанавливали телефоны, а когда делали телефонную проводку, то в подвале дома я нередко оставлял свою рабочую сумку с инструментом. Каждый день таскать ее домой и обратно было тяжело.
Под домом был очень большой подвал, и я, пряча в нем свой инструмент, облазил все закоулки подвала.
Когда я выскочил из помещения во двор, то услыхал свистки полицейских и крики: «Стой – стрелять буду!»
«Дом окружен полицией, – подумал я, – бежать бессмысленно. В подвал», – подсказало сознание.
Отсидеться в подвале, а ночью, когда стемнеет, можно будет выскользнуть.
Я стрелой устремился по лесенке вниз. По знакомым переходам в темноте пробрался к наружной стене дома, выходившей на Каменистую улицу. В то время из подвала на улицу выходили низенькие окна – щели, перекрытые железной решеткой. Когда уже в 1964 году я посетил этот дом, то окон не нашел – они были заделаны. Отсюда мне был слышен топот ног в комнатах и на тротуаре, а также голоса. Я даже узнал знакомый голос Оли Шатуновской (тогда мы ее все так звали по имени – Оля).
– Вы не имеете права, – раздавался на улице ее звонкий, протестующий голос.
– Построиться по двое, по двое! – кричал околоточный надзиратель. Его голос мне запомнился.
Вероятно, полицейский стал считать – первый, второй, третий.