– То есть все трое знали, что делали, и работали фактически согласованно?
– Получается, что так. Есть книга Александра Островского «Кто поставил Горбачева». В ней рассказывается, в частности, что Крючков обработал сына Андрея Андреевича Громыко Анатолия, чтобы тот убедил отца отдать на заседании Политбюро, решавшем после смерти Черненко, кому быть генеральным секретарем, свой решающий голос за Михаила Сергеевича.
– А были планы на внеочередном XXIX съезде сместить Горбачева?
– Были. Провести съезд предложил пленум Московского городского комитета партии, проходивший 17 июля 1991 года. На нем присутствовали также секретари партийных организаций городов-героев, а это Ленинград, Киев, Минск, Волгоград, Севастополь, Одесса. Пленум принял решение поставить вопрос о кандидатуре генерального секретаря. Идею проведения внеочередного съезда поддержал Пленум ЦК КПСС.
– Но тут случился августовский путч…
– Ряд политологов, в том числе Сергей Ервандович Кургинян, считают, что августовские события были вызваны решением провести этот съезд. Их организаторы понимали, что, если съезд состоится, Горбачев генсеком не останется, не останется он и президентом, потому что его выбирал не народ, а съезд народных депутатов, а среди нардепов настроение тоже было не в пользу Михаила Сергеевича.
– Как Горбачев отнесся к инициативе Московского горкома провести съезд?
– Он хотел подвергнуть нас резкой критике на заседании Политбюро, но в мою защиту решительно выступил первый секретарь ЦК компартии Украины Станислав Иванович Гуренко, сказавший, что он согласен с докладом Прокофьева, и, если Горбачев оставит в силе тезис, критикующий Московский горком, он выступит с протестом на пленуме ЦК. И Горбачев убрал этот тезис.
– Полторанин цитирует в книге вашу записку, переданную Горбачеву в январе 1991 года (автор пишет, что ее ксерокопировали и распространяли по рабочим коллективам). В ней вы предупреждаете о наиболее вероятном сценарии развития событий, при котором Союзный договор окажется торпедированным, и на месте СССР возникнет Содружество суверенных государств, то есть то, что мы получили в лице СНГ. Как складывались ваши отношения с последним генсеком?
– Таких записок была не одна и не две. Я их писал и от себя лично, и от Московского горкома КПСС. Наша партийная организация в определенном смысле находилась в противостоянии к Горбачеву, и чем дальше развивались события, тем это противостояние усиливалось. Поэтому наши личные отношения не могли быть хорошими. Они не сложились с самого начала. Михаил Сергеевич не хотел, чтобы я стал первым секретарем. Он видел в этой должности свою кандидатуру – секретаря Фрунзенского или Ленинского райкомов. Когда я в нашем здании на Старой площади поднимался с ним в лифте на пятый этаж, генсек сказал: «Если тебя будут предлагать, возьми самоотвод». Мою кандидатуру выдвинули. Я, выступая на пленуме горкома, самоотвод не взял, но сказал, что мне трудно будет работать, потому что я даже не состою в ЦК партии, а до сих пор секретарями Московского горкома были члены Политбюро. Поэтому прошу делегатов пленума взвесить и принять правильное решение. Большинство секретарей райкомов проголосовали за меня. Это, конечно, не могло понравиться Горбачеву. И еще такая деталь. В кабинете первого секретаря, когда его хозяином был Виктор Васильевич Гришин, висел портрет Ленина. Лев Николаевич Зайков, заняв кабинет, рядом с Лениным повесил портрет Горбачева. Я, заступив в должность, попросил управляющего делами к майским праздникам оставить на стене одного Ильича. Генсеку, естественно, тут же донесли, и он на ближайшем совещании в перерыве сказал мне: «Ты там обживаешься, у тебя, говорят, получается. Но смотри, не заносись».
– До Зайкова первым секретарем МГК КПСС был Ельцин, под началом которого вы тогда работали. Ваша оценка личности первого президента России совпадает с той, что дает Полторанин?
– С Ельциным я как заведующий орготделом МГК несколько месяцев работал если не с восьми, то с девяти утра и до часа или до двух ночи, готовя городскую партконференцию. Сначала он хотел меня уволить, придираясь по надуманным поводам. Я сказал: «Борис Николаевич, я работаю в соответствии с указаниями, которые дает бюро горкома и секретари горкома, и, видимо, их требованиям удовлетворяю. Скажите ваши требования. Если я буду их знать и не буду выполнять, тогда у вас есть право со мной так резко разговаривать». Надо сказать, что он тогда воспринимал, когда с ним говорили в открытую, не обдумывая заранее формулировки, не кривя душой. Но если вести речь о его работе, то мне сразу стало ясно: это человек, которому отдельная человеческая личность абсолютно не интересна. Он не работал ни с письмами, ни с кадрами. Ему была важна только власть, только почитание своей особы. И если удавалось провести совещание, на котором ему аплодировали, изливали по его поводу восторги, он как бы наливался новой силой и с удвоенной энергией продолжал разрушать московскую городскую партийную организацию. Если же нет, а тем более если встречал хотя бы тень несогласия, становился мрачным и злым. Помню, на одном из первых совещаний нашего аппарата из задних рядов раздалась по поводу его выступления скептическая реплика: «Поживем – увидим». Он побледнел, с трудом сдерживая бешенство. Потом вызвал меня. Сказал резко: «Аппарат надо менять!» Вот таким демократом был Борис Николаевич. Как заметил один журналист, Ельцин демократию дальше демократического централизма не понимал. И он же сказал по поводу Ельцина: «Лицо, не обезображенное интеллектом». Это абсолютно точно: у Бориса Николаевича была блестящая память, звериное чутье, но интеллектом там не пахло. Будучи президентом, он подписывал указы, часто не вдумываясь в их содержание. Помню, я был у заместителя министра связи Анатолия Степановича Батюшкина. В это время ему звонит помощник Ельцина Виктор Васильевич Илюшин. «Борис Николаевич подготовил указ, касающийся вашей отрасли. У меня есть сомнения. А вы как считаете?» Батюшкин выслушал и сказал: «Полная ерунда». – «Вот и я так думаю, – сказал Илюшин. – Я этот указ урнирую». Понятно, что при таком руководителе не мог не возникнуть тот беспредел, которым характеризуются 90-е годы.
Что же касается вашего вопроса о характеристике Ельцина Полтораниным, то он дает своему бывшему шефу уничтожающую оценку. Это с одной стороны. А с другой, вспоминаю, как однажды Ельцин приехал на Профсоюзную улицу, чтобы посетить кооперативное кафе в одной из пятиэтажек. Но вместо этого его буквально схватили за полу пиджака и повели по чердакам, подвалам и квартирам, где жить было невозможно.
Как эту неловкую для Бориса Николаевича ситуацию обыграл Полторанин? На следующий день в «Московской правде» появилась статья о том, какой замечательный у нас первый секретарь горкома партии. Не побоялся приехать в район пятиэтажек, пообщаться с людьми, пройтись по их жилищам, находящимся в аварийном состоянии, спуститься в грязные подвалы, подняться на пыльные чердаки… Целый разворот вышел в газете с восхвалениями Ельцину за эту поездку. Поэтому хочет этого Михаил Никифорович или нет, вопрос об искренности его оценок возникает.
– А можно ли считать искренней оценку Полтораниным предшественника Бориса Ельцина на посту первого секретаря МГК КПСС Виктора Гришина? И правильно ли применять к доперестроечной Москве название «воруй-город»?
– Вот с чем я совершенно не согласен в его книге, так это с определением «воруй-город» в период руководства Москвой Виктора Васильевича Гришина. Чтобы не быть голословным, приведу цифры. При нем в столице СССР было 8 миллионов жителей. Из них 2,8 миллиона – пенсионеры и дети. То есть работавших было 5 с небольшим миллионов. Из них 2 миллиона – рабочие. 1,2 миллиона – научно-техническая интеллигенция. 600 тысяч – студенты. Добавим врачей, учителей, представителей творческих профессий. На чиновников и сферу обслуживания останется 300 тысяч человек. Как же можно называть «воруй-городом» Москву, где сделали орбитальную станцию «Мир», где в конструкторском бюро Бармина разрабатывали ракеты, где плавили сталь и производили массу товаров народного потребления, работала киностудия «Мосфильм» и Киностудия детских и юношеских фильмов имени Горького? Это сегодня Москву можно назвать «воруй-городом». Рабочего класса в нем практически нет. Основную массу работающих составляют занятые в сфере обслуживания и коррумпированное чиновничество. Конечно, случалось – воровали в торговле, я с этим сталкивался. Если в торговых махинациях оказывались замешаны члены партии, они исключались из ее рядов, и сфера торговли становилась для них недоступной. Были нарушения и среди секретарей нашей парторганизации, но это были единичные случаи.
Если же говорить о самом Викторе Васильевиче Гришине, то при нем энергично строилось метро (только недавно подземные трассы Московского метрополитена стали продолжать), возводились новые микрорайоны, рассчитанные на сотни тысяч жителей, причем дома в них не пустовали – заселялись сразу. Очередь на жилье действительно была, но при Гришине она сократилась с пятнадцати до шести лет. Много, конечно, но это срок, дававший реальную возможность получить новую квартиру. Очередь в детские сады была сведена к нулю. У Виктора Васильевича не было дачи, кроме государственной, – ни в СССР, ни за рубежом. И в банке счетов не было. Умер он в собесе, куда пришел, чтобы оформить небольшую добавку к пенсии. Я знаю людей, которые до сих пор помогают его жене Ирине Викторовне, которая работала простым врачом-кардиологом в районной поликлинике. Кстати, на одной из партконференций, на которой после инфаркта выступал Гришин, мне было дано задание посадить Ирину Викторовну в зале, но так, чтобы супруг ее видеть не мог, а она как специалист-кардиолог наблюдала за ним.
Так что искренней оценку Полтораниным Гришина и доперестроечной Москвы назвать трудно. А причина его предвзятости, думаю, в том, что ему нужно оправдать перед читателем свою работу вместе с Ельциным. Дескать, все так прогнило, что нужно было разрушать до основания.