Мое сердце остановилось.
На унитазе сидел голый выше пояса Вэл Лампман, неловко пытающийся сам себе забинтовать мускулистую руку. Обе его руки были ужасно исцарапаны и кровоточили. Он удивился не меньше моего, и, когда он изумленно уставился на меня, внезапно его глаза стали похожими на глаза раненого ястреба.
— Извините, — сказала я. — Не думала, что вы здесь.
Я пыталась не смотреть на одинаковые якоря, вытатуированные на его предплечьях.
Он был моряком?
— На что ты смотришь? — грубо спросил он.
— Ни на что, — ответила я. — Вам помочь?
— Нет, — сказал он, внезапно обеспокоившись. — Спасибо. Я пытался помочь парням передвинуть платформу одного из грузовиков, и она на меня упала. На самом деле моя вина.
Как будто он думает, что я ему поверю! Кто в здравом уме будет передвигать декорации в кузове ледяного грузовика с голыми руками и грудью?
— Простите, — сказала я, забирая у него бинт и разматывая его. — Вы еще грудь порезали. Наклонитесь немного, я вас перевяжу.
Моя услужливость позволила мне хорошенько рассмотреть его раны, которые уже покрылись легкой корочкой и покраснели по краям. Не свежие, как бы то ни было, но и не старые. Навскидку были нанесены двадцать четыре часа назад.
Ногтями, насколько я могу судить.
Хотя меня выставили из отряда девочек-бойскаутов за отсутствие субординации, я не забыла их полезные уроки, включая мнемоническое ПДЗ: прижать, дезинфицировать, забинтовать.
«Пэ-дэ-зэ! Пэ-дэ-зэ! Пэ-дэ-зэ!» — бывало, кричали мы, катаясь по полу приходского зала, колошматя друг друга изо всех сил и заворачивая наших жертв и себя, словно толстые белые мумии, в бесконечные рулоны из бинтов.
— Вы помазали йодом? — спросила я, совершенно точно зная, что нет. Предательских красновато-коричневых следов от этой тинктуры нигде не было видно.
— Да, — солгал он, и я впервые заметила в мусорном контейнере испачканные кровью повязки, которые он только что снял.
— Так любезно с вашей стороны помогать передвигать реквизит, — мимоходом заметила я. — Не думаю, что многие режиссеры поступают так же.
— С тех пор как пострадал Макналти, нам приходится нелегко, — сказал он. — Делаем что можем.
— Ммм, — протянула я, стараясь звучать сочувственно и надеясь, что он расскажет что-нибудь еще.
Но мысленно я уже мчалась по коридорам Букшоу, вверх по лестнице, обратно в Голубую спальню, обратно к телу Филлис Уиверн, обратно к ее ногтям…
Удивительно чистым. Под ними не было остатков содранной кожи, следов крови (хотя ее алый лак для ногтей мог скрыть следы).
Я внезапно осознала, что глаза Вэла Лампмана неотрывно смотрят в мои, намеренно гипнотически, словно у кота, загнавшего мышь в угол. Если бы у него был хвост, он бы им помахивал.
Он читает мои мысли. Я уверена.
Я постаралась не думать о том, что полиция могла уже извлечь остатки улик из-под ногтей Филлис Уиверн; пыталась не думать о том, что, кто бы ни убил ее, он потратил время на то, чтобы переодеть ее, накрасить ногти и в процессе этого избавиться от любых следов до нашего прихода, вычистить остатки тканей, которые могли там остаться.
Я постаралась не думать — не думать, — но тщетно.
Его глаза впивались в мои. Наверняка он о чем-то догадался.
— Мне надо идти, — внезапно сказала я. — Я обещала помочь викарию с…
Хотя я чувствовала, как мое сердце колотится и гонит кровь к лицу, я никак не могла придумать, чем завершить мою ложь.
— …кое с чем, — слабо добавила я.
Я уже открыла дверь и ступила одной ногой в коридор, когда он схватил меня за руку.
— Погоди, — произнес он.
Краем глаза я заметила, что Доггер входит в свою комнату.
— Все в порядке, Доггер, — сказала я. — Я просто показывала мистеру Лампману, где туалет.
Лампман ослабил хватку, и я отступила назад.
Он стоял, неотрывно глядя на меня, бинты на его груди поднимались и опадали с каждым вдохом-выдохом.
Я закрыла дверь перед его лицом.
Доггер уже исчез. Старый добрый Доггер. Его воспитанность не позволяет ему вмешиваться, за исключением крайних случаев. Что ж, это не был крайний случай.
Или был? Позже я поговорю с Доггером, когда у меня будет время все обдумать. Тем не менее время поджимает.
Неужели я разоблачила убийцу Филлис Уиверн? Что ж, возможно, а может, и нет.
Маловероятно, чтобы кто-то такой с виду мирный, как Вэл Лампман, задушил собственную мать, переодел ее и загримировал, чтобы она выглядела наилучшим образом, когда ее тело обнаружат.
А эти царапины на его руках и груди? Может, он просто подрался с Латшоу, угрюмым начальником съемочной группы?
Без сомнения, мне надо поговорить с Доггером.
Да, так и будет, попозже мы усядемся за кипящим чайником и чашками для чая, и я пробегусь по своим наблюдениям и умозаключениям, и Доггер будет восхищаться моими успехами.
Но до того времени мне надо многое успеть.
На сердце у меня было радостно, когда я волокла ведро с птичьим клеем вверх по узкой лестнице. Хорошо, что я додумалась захватить щетку для одежды из чулана, чтобы вычистить снег из каминных труб, и жесткую кисть для обоев из маленькой мастерской при картинной галерее, чтобы размазать клей.
Если и в прошлый раз дверь было открыть трудно, то теперь это оказалась чертовски сложная задача. Я уперлась плечом и толкала, толкала, толкала, пока наконец скрипучий снег не отступил чуть-чуть с ворчанием, чтобы я смогла просочиться на крышу.
Ветер сразу же набросился на меня, и я съежилась от холода.
Я медленно пробиралась сквозь снежные заносы к западному крылу дома, по колено в сугробах. Дед Мороз, как всегда, будет спускаться через камин гостиной. Нет смысла тратить драгоценное тепло тела и птичий клей на то, чтобы мазать остальные.
Сметя снег с основания трех дымоходов, я смогла — хоть и непросто мне это далось — забраться, оскальзываясь и спотыкаясь, поочередно на каждую высокую кирпичную трубу, хотя я должна признаться, что обошлась с меньшими трубами, соединенными с каминами в верхних спальнях, довольно небрежно. Дед Мороз не осмелится полезть в отцовский камин, а что касается Харриет — что ж, туда нет больше смысла идти, не так ли? Я оставила себе несколько узких тропинок для маневрирования, а остальное просто замазала клеем.
Закончив, я на миг неподвижно замерла, размышляя, на крыше под промозглым ветром, рядом с вечно показывающим неправильное направление ветра флюгером, в который когда-то ударила молния.
Но вскоре я снова воспряла духом. Ведь через несколько часов я смогу написать заключение к моему великому эксперименту!
Прокладывая себе обратный путь сквозь снега, я насвистывала известный мотивчик из «Падуба и плюща»[42], тайно подразумевая липкую массу, которую я только что размазала по дымоходам Букшоу. Я даже пропела одну строчку:
Восход солнца, бег оленя…
Пришло время заняться ракетой славы.
— Чем ты занимаешься? — поинтересовалась Фели, когда я спустилась в лабораторию.
Она сжимала кулаки, а ее глаза, как часто бывает, когда она сердится, стали на несколько оттенков светлее обычного голубого цвета.
— Кто тебя впустил? — спросила я в ответ. — Тебе запрещено входить в эту комнату без моего письменного разрешения.
— О, возьми свое письменное разрешение и приклей его себе кое-куда.
Фели бывает весьма груба, когда хочет.
Тем не менее «приклей» — это жутко точное описание того, чем я сейчас занималась на крыше. Надо быть поосторожнее, подумала я. Возможно, Фели, как Вэл Лампман, нашла способ читать мои мысли.
— Отец прислал меня за тобой, — сказала она. — Он хочет собрать всех в вестибюле. Хочет кое-что сказать, и Вэл Лампман тоже.
Она отвернулась и двинулась на выход.
— Фели… — произнесла я.
Она остановилась и, не глядя на меня, повернулась наполовину.
— Ну?
— Дафф и я заключили рождественское перемирие. Я думала, может…
— Перемирия истекают через пять минут, что бы ни случилось, и ты это прекрасно знаешь. Нет никакого рождественского перемирия. Не пытайся втянуть меня в свои мерзкие козни.
В моих глазах начало печь, как будто они вот-вот взорвутся.
— Почему ты меня ненавидишь? — внезапно спросила я. — Это потому что я больше похожа на Харриет, чем ты?
Если до сих пор в помещении было холодно, сейчас оно превратилось в скованную льдом пещеру.
— Ненавижу тебя, Флавия? — произнесла она дрожащим голосом. — Ты действительно веришь, что я тебя ненавижу? О, как бы я хотела! Все стало бы намного проще.
И с этими словами она ушла.
— Приношу извинения, что мы все оказались здесь в ловушке, — говорил отец, — пусть даже в ловушке мы все вместе.
Что, черт побери, он несет? Извиняется за погоду, что ли?
— Несмотря на свою… э-э-э… полярную экспедицию, викарий и миссис Ричардсон немало потрудились для развлечения самых маленьких.
Боже ж ты мой! Отец шутит? Неслыханно!
Зимняя усталость и приезд съемочной группы наконец повредили его мозги? Он забыл, что Филлис Уиверн лежит — нет, не лежит, сидит — мертвая наверху?
Вежливые смешки сидевших на стульях, помятых, но внимательных жителей Бишоп-Лейси приветствовали его слова. Сгрудившиеся в углу члены съемочной группы с застывшими лицами неловко перешептывались между собой.
— Я уверен, — продолжил отец, бросив взгляд на миссис Мюллет, с сияющим видом стоящую в проходе, ведущем на кухню, — что мы сможем изготовить достаточное количество варенья и свежевыпеченного хлеба, чтобы продержаться до тех пор, пока нас не освободят из… плена.
При слове «плен» мне вспомнился Доггер. Где он?
Я обернулась и сразу же его засекла. Он стоял в стороне, и темный костюм, сливаясь с деревянными панелями, делал его почти невидимым. В этот момент глаза Доггера напоминали две черные ямы.