отя этот ритм очень далек от современных стихов (в частности, русских), тем не менее многие ученые считают возможным говорить о древнем несиллабическом стихе (т. е. имеющем различное число слогов в строках) на церковнославянском языке (38, стр. 1—5). Начала строк в таких стихах отмечаются «перекликающимися» словами; эти слова часто выражают обращение к слушателю или читателю и стоят в форме повелительного наклонения или в звательной форме. В конце строк нередко (но далеко не всегда) стоят слова с одинаковыми суффиксами или окончаниями (так называемая грамматическая рифма). Наиболее отчетливо эти элементы церковнославянского стиха представлены в акафистах — особых хвалебных песнопениях в честь Христа, богородицы и святых, например:
Радуйся, убогим скорое воздвижение,
Радуйся, скорбящим быстрое промышление...
Такого рода стихи восходят к Библии. Их можно найти и в русских оригинальных произведениях «высоких» жанров, например в «Слове о законе и благодати» Илариона, который обращается к князю Владимиру с такими словами:
Въстани, о честнаа главо, от гроба твоего,
Въстани, отряси сонъ!
Нѣси бо умерлъ, нъ спиши до обыцааго всѣмъ въстаниа,
Въстани, нѣси умерлъ ... и. т. д. (38, стр. 4).
На этом мы закончим рассмотрение риторических приемов книжного происхождения.
Параллельно книжно-библейской поэтике существовала и развивалась народно-фольклорная поэтика, оказавшая определенное влияние и на произведения, написанные по-церковнославянски. Так, в «Сказании о Борисе и Глебе» встречается народная метафора «смерть человека [почитаемого, любимого] — заход солнца». Борис, оплакивая смерть отца, восклицает: «Како заиде, свѣте мои». Библейским образом смерти было затмение (а не заход) солнца. Чаще встречались народно-поэтические средства в историко-повествовательных произведениях, возникших уже в эпоху Московской Руси, таких как «История о Казанском царстве» (XVI в.), посвященная взятию русскими Казани; к народной поэзии восходит, например, сравнение воинов с орлами («рустии же вои яко орли... полетоваху; воевода аки орел похища собе сладок лов, мчаше царицу»), а сильного войска с тучей: «придоша ... яко грозныя тучи с великим громом» (1, стр. 37, 84). Но, конечно, нормой для произведений, написанных на церковнославянском языке (особенно для религиозно-философских, дидактических и т. п.), было использование поэтических средств книжно-библейского происхождения. Фольклорная образность широко использовалась в светской литературе (см. следующую главу).
Итак, мы в общих чертах познакомились с тем, что представлял собой церковнославянский язык русской редакции. Широко употребляясь не только в церковном обиходе, но и в сфере образования и культуры, он активно обогащался и развивался. С течением времени русская редакция церковнославянского языка достигла такого высокого уровня развития, что стала рассматриваться как основа единого литературного языка русских, болгар и сербов. Об этом свидетельствует ряд высказываний болгарских и сербских литературных деятелей XV—XVIII вв. Так, сербо-болгарский ученый Константин Костенческий (конец XIV — начало XV в.) в своем «Сказании о славянских письменах» отдает предпочтение «тончайшему и краснейшему русскому языку» (имея в виду церковнославянский язык русской редакции). Известный ученый и общественный деятель, хорват по национальности, Юрий Крижанич (около 1618—1683 гг.) полагал, что «... тот наш язык, которым мы книги пишем и на котором ведем богослужение, называется славенским (словинским), в то время как его истинным названием должно быть русский» (39, стр. 7, 8).
Однако начиная со второй половины XVI в. сфера употребления церковнославянского языка постепенно сужается. В демократических низах общества все шире распространяется литература на древнерусском языке. Развивается и обогащается деловая речь. Все более светскими становятся образование и наука. Существенные сдвиги в общественной жизни, происшедшие на рубеже средневековья и нового времени, вызвали серьезные изменения и в языке. Начинают вырабатываться нормы единого национального языка, в формировании которого церковно-славянский язык сыграл огромную роль. Церковнославянские элементы, особенно лексические и синтаксические, вошли в состав русского национального литературного языка. Однако церковнославянское наследие было использовано далеко не в полном объеме: даже в наиболее книжных стилях не были использованы устаревшие и малоупотребительные славянизмы. Зато закрепились такие элементы речи, которых, как писал М. В. Ломоносов, «нет в остатках славенского языка, то есть в церковных книгах, например: говорю, ручей, которой, пока, лишь» (34, стр. 17). Несмотря на то что новые произведения и новые списки на церковнославянском языке появлялись в течение XVII, XVIII и даже в начале XIX в., его употребление все больше ограничивается. Он превращается в церковный язык.
2. ДРЕВНЕРУССКИЙ ЯЗЫК
Древнерусским языком называют язык восточных славян, выделившихся из общеславянского единства в VII—VIII вв. н. э. и существовавших как единая народность до XIII—XIV вв. Затем древнерусская народность постепенно разделилась на три народности — русскую (великорусскую), украинскую и белорусскую. Язык образовавшейся русской народности также называют древнерусским языком. Таким образом, этот термин применяется к языку, существовавшему в течение почти целого тысячелетия (с VII—VIII вв. до XVII в.) и претерпевшему за этот период существенные изменения. Язык восточных славян, существовавший до их разделения на три народности, называют также восточнославянским (или общевосточнославянским).
В данной главе мы расскажем об основных явлениях, свойственных древнерусскому языку в его устной и письменной форме, и об изменениях, которые он претерпел на протяжении своей многовековой истории. При этом мы рассмотрим и взаимодействие древнерусского языка с церковнославянским языком.
У читателя естественно возникает вопрос: можно ли вообще судить об устной речи, которая звучала, скажем, 700—900 лет назад? Конечно, о том, как говорил человек Древней Руси, мы знаем значительно меньше, чем о том, как он писал: ведь сохранилось очень много письменных памятников. Но в этих памятниках нашла отражение (иногда очень опосредствованное) и устная речь. Лингвисты стремятся вскрыть, реконструировать эту устную речь, скрытую за письменным текстом. Эта реконструкция осложняется тем, что между письменной и устной речью существовали (и сейчас существуют) значительные различия.
Орфография, как известно, часто далеко не полностью отражает то, что реально произносится. В настоящее время мы пишем, например, вода, пруд, а произносим вада, прут и т. п. Расхождения между письмом и устной речью существовали и в древнерусскую эпоху. На эти расхождения обратил внимание Г. В. Лудольф. Он писал в своей «Русской грамматике»: «... Большинство русских, чтобы не казаться неучами, пишут слова не так, как произносят, а так, как они должны писаться по правилам славянской грамматики, например, пишут сегодня, а произносят севодни» (30, стр. 114).
Речь книжная и речь разговорная
Дело, однако, не только в условности, традиционности орфографии. Разговорная речь отличается от книжной и по составу употребляемых слов и грамматических форм, по построению предложения. Об одном и том же часто пишут и говорят по-разному. В современной научной работе, например, напишут: «Этот вопрос нуждается в серьезном дополнительном изучении», а в беседе о том же самом скажут так: «Об этом надо еще хорошенько подумать». Вторая фраза так же неуместна в научной работе, как первая — в беседе.
Приведем похожие примеры из древней письменности. Многие жития святых отличались книжностью, возвышенностью языка. Однако наряду с этими житиями, сохранившимися, как правило, в сборниках церковного содержания, существовали более «простые» описания жизни тех же святых, сохранившиеся в летописи. Сопоставление этих жизнеописаний зачастую очень показательно. В «Житии Феодосия Печерского», дошедшем до нас в составе «Успенского сборника» (XII в.), а также в «Киево-Печерском патерике»[10] (XIII в.), предсмертная воля Феодосия выражена в таком литературно обработанном монологе: «и о семьже молю вы и заклинаю, да въ неи же есмь одежи нынѣ вѣ тои да положите мя тако въ пещерѣ идеже постьныя дни прѣбываахъ. ни же омываите убогаго моего тѣла [вот о чем я прошу вас и заклинаю; в той же самой одежде, которая на мне сейчас, положите меня в пещере, где я пребывал в дни поста; и не омывайте убогого моего тела...]». В летописи же (под 1074 г.) речь Феодосия более кратка и проста: «в ночь похороните тѣло мое».
Еще один аналогичный пример, на этот раз из более позднего памятника. В конце XV в. в Новгороде было создано «Житие Михаила Клопского». Язык этого жития, как и многих других памятников новгородской литературы, близок к живой речи. В XVI в. житие было существенно переделано, вернее, переписано по-церковнославянски боярином Василием Тучковым. Вот как выглядит в этих двух редакциях речь князя Дмитрия Юрьевича Шемяки.
Редакция XV в.: «Михайлушко! Бегаю своей отчины, збили меня с великого княжения».
Редакция XVI в. (тучковская): «Отче, моли бога о мне, яко да паки восприиму царствия скыфьтры: согнан бо есмь от своея отчины, великого княжения Московского! [Отче, моли бога обо мне, да снова возьму царский скипетр: я изгнан из своей вотчины, великого княжества Московского!]».
Вместо употребленного в редакции XV в. типично разговорного обращения Михайлушко (с суффиксом -ушко, характерным для живой народной речи) в тучковской редакции находим книжную звательную форму