отче (из живой русской речи и прежде всего из северных говоров звательная форма на протяжении истории языка была утрачена). Развившимся в живой речи формам прошедшего времени глагола (збили) и винительного падежа личного местоимения (меня) соответствует у Тучкова книжный оборот согнан есмь, а вместо живой русской формы своей в тучковской редакции представлена книжная (старославянская по происхождению) форма своея. Кроме того, вторая речь по сравнению с первой расширена за счет книжных слов (паки, скыфьтр, восприиму); слово царствие содержит книжный суффикс -ствие.
Эти примеры иллюстрируют два вида речей, зафиксированных в древнерусских памятниках, — литературно обработанные и разговорно-бытовые. Последние и являются важным источником сведений о разговорной речи наших предков, на которой мы ниже остановимся подробнее. Но сначала несколько слов о книжных, литературно обработанных речах. Это специально написанные произведения ораторского искусства, вложенные автором в уста действующих лиц с целью их возвышения, прославления. Так древний писатель создавал образ «идеального героя». Эти речи сочинены в строгом соответствии с требованиями «литературного этикета» (29, стр. 84—108). В обращении к богу, например, неуместны были элементы бытовой, разговорной речи, зато широко представлены книжно-литературные слова и обороты. Например, Епифаний Премудрый вложил в уста Стефана Пермского такую молитву: «Боже и господи, иже премудрости наставниче и смыслудавче, несмысленым казателю и нищим заступниче: утверди и вразуми сердце мое и дай же ми слово, отчее слово, да тя прославлю в векы веком [боже и господи, премудрости наставник, дающий разум, просветитель неразумных и заступник нищих, утверди и вразуми сердце мое и дай мне слово, отчее слово, чтобы я прославил тебя во веки веков]» («Житие Стефана Пермского»). Эта речь сознательно литературно обработана. Об этом свидетельствуют, например, уже знакомые нам повторения близких по смыслу или тождественных слов (боже и господи; слово, отчее слово), нанизывание однотипных синтаксических конструкций (...наставниче и смыслудавче.., казателю... и заступниче...). Автор жития, несомненно, заимствует эту молитву из книжных источников: ее начало почти полностью повторяет начало молитвы, приписываемой Владимиру Мономаху и находящейся в более древнем памятнике — Лаврентьевской летописи под 1096 г.
Условные, трафаретные речи находим и в летописях: по воле летописца различные русские князья в сходных ситуациях (перед смертью, перед отправлением в поход) произносят речи, сходные между собой по форме и по содержанию.
Такие «олитературенные» монологи дают представление об ораторском искусстве средневековья, но не о живой бытовой речи. Однако в древних памятниках мы находим и записи речей совершенно иного характера — конкретных по содержанию и простых по форме. По записям речей в древних памятниках можно судить об устной речи, выработавшейся в крупнейших городских центрах (речь сельского населения в письменности почти не отразилась).
Население древнего Киева было смешанным по составу: в столицу древнерусского государства стекались представители разных племен. Поэтому еще до возникновения письменности там, вероятно, начала складываться особая форма устной разговорной речи, в которой сглаживались различия отдельных сельских говоров. Такая форма речи носит название койне (от греч. κοινή — «общий»). Этим термином называют особую разновидность языка, служащую средством общения людей, говорящих на разных диалектах или на разных языках.
В киевском койне вырабатывалась хозяйственная, военная и юридическая терминология, нашедшая широкое отражение в летописях и других памятниках, возникших в разных местах Древней Руси. Воспроизводя бытовую устную речь своего времени, древний писатель стремился дать предельно достоверную картину действительности. Не абстрактно-моралистические рассуждения, а конкретные факты, призывы к конкретным действиям составляют содержание «неолитературенных» речей. Вот примеры, взятые из древнейших русских летописей: «ре(ч)ему Волга... погребъ мя. иди же яможе хочеши [сказала ему Ольга...: «Когда похоронишь меня, иди куда хочешь»]» («Повесть временных лет»); «и посла Игорь к Лаврови конюшого своего. река ему перееди на ону сторону [и послал Игорь к Лавру конюха своего передать ему: «переезжай на ту сторону»]» (Киевская летопись).
Эти речи просты по форме и состоят почти сплошь из слов или форм, возникших у восточных славян: ямо, хочеши, выжену, волость, переиму, перееди, сторону. В речах только одной «Повести временных лет» отмечено очень много слов с полногласием: бесперестани, отъ берега, бороти, боротися, володѣти, волость, воробьи, ворогъ, вороти, воротися, голова, городъ, деревяными лъжицами, колодникъ, дружину молотшюю, оборонили, осоромять тя, паволоки, паруса паволочити, перевороти, перевеземся, передатися, переими, переступати, переяти, поити переди, полонъ, порози, середа земли, в сорочкѣ, сторона, в сторожѣхъ, схоронити, холопы, хоромовъ рубити, череви, черево, черес реку. Интересно, что, употребляя в прямой речи русское полногласное слово, древнерусский писатель нередко рядом, в авторском тексте, мог употребить соответствующее старославянское неполногласное, например: «и ре(ч҃) Володимеръ. се не добро еже малъ городъ около Киева... и поча нарубати мужѣ лучьшиѣ. о(т) Словень и о(т) Кривичь. и о(т) Чюди. и о(т) Вятичь. и о(т) сихъ насели грады [И сказал Владимир: «Нехорошо, что мало городов около Киева» ... и начал набирать мужей лучших от славян, и от кривичей, и от чуди, и от вятичей, и ими населил города]» («Повесть временных лет»). Подобного рода примеры говорят о том, что писавший считал русские слова более уместными в прямой речи, нежели старославянские, которые допустимы в авторском тексте.
Памятники письменности донесли до нас не только отдельные реплики, но и живой древнерусский диалог: «И нача гл҃ти С҃тополкъ. останися на с҃токъ [сокращение слова святокъ] и ре(҃ч) Василко. не могу остати бр(а)те, уже есмъ повелѣлъ товарваомъ [описка вместо товаромъ] поити переди. Дв҃дъ же сѣдяше акы нѣмъ. и ре(҃ч) С҃тополкъ да заутрокаи брате. и обѣщася Василко заутрокати. и ре(҃ч) С҃тополкъ посѣдита вы сдѣ. а язъ лѣзу наряжю... и посѣдѣвъ Д҃вдъ мало ре(҃ч) кде е(҃с) бра(҃т). Они же рѣша ему стоить на сѣне(҃х). и вставъ Д҃вдъ ре(҃ч) азъ иду по нь. а ты брате посѣди [И заговорил Святополк: «Останься на праздник». И сказал Василько: «Не могу остаться, брат: я уже приказал обозу идти вперед». Давыд же сидел, точно немой. И сказал Святополк: «Хоть позавтракай, брат». И обещался Василько завтракать. И сказал Святополк: «Посидите вы здесь, а я пойду распоряжусь»... И, немного посидев, Давыд сказал: «Где брат»? Они же ответили ему: «Стоит на сенях». И, встав, Давыд сказал: «Я пойду за ним, а ты, брат, посиди»]» («Повесть временных лет»). Это отрывок из знаменитого рассказа об ослеплении Василька Теребовльского его братьями Святополком и Давыдом (1097 г.). Рассказ очень конкретен и драматичен; приведенный разговор между тремя братьями предшествует ослеплению и своей предельной достоверностью, реалистичностью усиливает напряженность и трагичность ситуации.
Бытовые речи вообще были одним из элементов реалистичности древнерусской литературы. Уже в древнейших летописях находим мы взятые из живой народной речи пословицы и поговорки. Так, вспоминая об аварах («обрах») — вымершем кочевом народе тюркского происхождения, летописец пишет: «и есть притъча в Руси и до сего дне погибоша аки обрѣ [И есть поговорка на Руси до сего дня: «Погибли как обры»]» («Повесть временных лет»). В том же памятнике, в рассказе о событиях 945 г., сообщается, что древляне, узнав, что Игорь повторно собирается взять с них дань, говорят: «аще ся въвадить волкъ в овцѣ, то выносить все стадо, аще не убьють его [Если повадится волк к овцам, то перетаскает все стадо, пока не убьют его]». В Галицкой летописи приводятся слова сотского Микулы, сказанные князю Даниилу, который уходит в поход против венгров: «не погнетши [т. е. не задавив, уморив] пчелъ. меду не ѣдать».
Письмо от Бориса к Настасье (Новгородская берестяная грамота конца XIV — начала XV в). Текст грамоты: «От Бориса ко Ностасии. Како приде ся грамота, тако пришли ми цоловек на жерепце, зане ми здесе дел много. Да пришли сороцицю, сороцице забыле»
Конечно, памятники сохранили для нас далеко не все свойства и явления устной речи. Ничего не знаем мы, например, о ее интонации. Передавая реально звучавшую речь, писатель, несомненно, упорядочивал ее, делал более стройной и правильной, удалял из нее многие оживляющие элементы непосредственности, разговорности. Эти элементы в большей степени сохранились в тех случаях, когда писавшие вообще не стремились создать какого-либо сочинения, а просто фиксировали свои мысли, чувства, потребности и т. п. Таких памятников, особенно древнейших (XI—XIV вв.), сохранилось немного. Это главным образом записки или письма бытового характера, которые никто не стремился сохранить. Тем интереснее их данные. Бытовую речь древних новгородцев сохранили для нас записки и письма XI—XV вв., написанные на бересте. Житель древнего Новгорода по имени Григша пишет к Есифу: «Поклонъ отъ грикши къ есифу. приславъ онанья. мол [далее текст испорчен] язъ ему отъвѣчалъ, не реклъ ми есифъ варити перевары ни на кого и онъ прислалъ къ федосьи вари ты пивъ сѣдишь на безатьщинѣ не варишь жито [Поклон от Григши к Есифу. Онания, прислав (по- видимому, слугу) сказал:... Я ему отвечал: «Не говорил мне Есиф варить перевары (т. е. напиток из ячменя) ни для кого». И он прислал к Федосье (и приказал): «Вари ты пиво; владеешь беззадьщиной (т. е. выморочным имением), а не варишь ячмень»]» (Новгородская грамота на бересте, № 3). Надо полагать, что автор письма довольно точно воспроизвел то, что он мог бы сказать в бытовом разговоре. Речь предельно проста: краткие предложения следуют друг за другом (