вари... сѣдишь... не варишь...), не связываясь друг с другом союзами. Такое построение свойственно разговорной речи.
Отзвуки живой речи встречаем мы иногда в надписях на стенах старинных зданий, предметов или на полях объемистых рукописей, написанных по-церковнославянски. Устав от долгого переписывания, писец испытывает желание сообщить кому-нибудь о своем состоянии, но, не имея, по-видимому, собеседника, изливает свои чувства на полях рукописи — так, как он сделал бы это устно: «охъ зноино» — находим мы на полях «Шестоднева»[11] XIV в.; «охъ тощьно» — на полях «Пролога»[12] XIV в.; «Охо охо охо дрѣмлет ми ся [т. е. дремлется мне]», — сообщает между делом писец «Служебника» XIII в.; «охъ охъ голова мя болить не могу писати а уже нощь лязмы [т. е. ляжем] спати», — вторит ему писец «Пролога» первой четверти XIV в.; та же жалоба — в приписке на «Ирмологии»[13] 1344 г.: «о г҃(с)и помози г҃(с)и поспѣши дремота непримъньная. и в семь рядке, помѣшахся [т. е. ошибся в этой строчке].
Писцы весьма непринужденно сообщают о самых различных вещах, но чаще всего о том, что они собираются делать в ближайшее время, о времени суток или о состоянии своего пера: «поити на вечернюю» («Шестоднев», XIV в.); «поехати пить въ зряковичи» (там же); «поехати на гору къ ст҃ѣ б҃ци молитися о свое(҃м) сп҃сении» (там же); «полести мытъся» (там же); «поити на заутрѣнюю» («Пролог», первая четверть XIV в.); «уже нощь... тьмно» (там же); «уже поздъно» («Пролог», XIV в.); «уже д҃нь успе. а нощь пришла есть» (там же); «нощь успѣ а д҃нь приближися» («Паремийник»,[14] XIV—XVвв.); «погыбель перья сего» («Ирмологий», 1344 г.).
Надпись и рисунок на стене киевского Софийского собора, сделанные в середине XII в. На рисунке изображен, no-видимому, какой-то молодой княжич
В «Прологе» первой четверти XIV в. находим такое весьма непосредственное высказывание: «како ли не обьестися исто (т. е. наверное) поставлять кисель с молокомь». Основной текст, находящийся на том же листе, что и эта приписка, написан по-церковнославянски и содержит «Слово о исходе души и о восходе на небеса». Вот отрывок из этого сочинения: «И аще покаялася будеть. то избавится о(т) нихъ. и много запинания истязания д(҃ш)и от бѣсовъ идущи до н(҃б)си. посемь зависти ярости. гнѣва и гърдыни. срамословия и непокорьства. лихвы срѣбролюбия пьяньства. злопоминания. злопомысльния. чародѣяния потворъ. обьядения братоненавидиния. убииства тадбы. не(м҃)лсрдия [И если покается (душа), то избавится от них (от бесов) и от многих препятствий, чинимых бесами, и истязаний души, идущей на небеса, а также от зависти, ярости, гнева и гордыни, срамословия и непокорства, сребролюбия, пьянства, злопамятства и злых мыслей, чародейства, колдовства, объядения, братоненавистничества, убийства, воровства, немилосердия]». Очевидно, упоминание в числе грехов «объядения» и вызвало опасение впасть в этот грех.
Как видим, писцы, писавшие или переписывавшие рукописи на церковнославянском языке, оставили на полях своих рукописей замечательные своей непосредственностью записи бытовой древнерусской речи.
Славянизмы в разговорной речи
Изучение записей устной речи, имеющихся в памятниках, а также произведений устного народного творчества и современных народных говоров показывает, что старославянский и церковнославянский языки влияли на устную речь. Крупнейший историк русского языка А. А. Шахматов даже полагал, что «все лица, прошедшие школы, основывавшиеся на Руси в XI веке», говорили на «древнеболгарском (т. е. на старославянском. — И. У.) языке» (49, стр. 82). Трудно, однако, предположить, что, получив образование, русский книжник переставал в устном общении употреблять тот живой древнерусский язык, с которым он поминутно сталкивался в быту. Очевидно, книжное образование сказывалось в использовании определенного количества славянизмов в речи. Известный исследователь древнерусской литературы А. С. Орлов писал: «Русские литературные произведения Киевской Руси, собранные в огромном большинстве в летописи, по языку, надо думать, были близки к устной речи тогдашнего культурного христианизированного общества, речи, так сказать, нормативной для „образованного мира“. Нет неожиданного в том, что в этой речи уже освоены были некоторые церковнославянизмы» (22, стр. 43).
Серебряная чаша черниговского князя Владимира Давыдовича. Надпись гласит: «А се чара княжа Володимирова Давыдовча, кто из нее пьет, тому на здоровье, а хваля бога своего осподина великого князя»
Читая книги на церковнославянском языке, слушая богослужение, образованный русский человек не мог не усваивать некоторые славянизмы. Кроме того, есть все основания полагать, что ряд слов проник в древнерусскую речь устным путем из древнеболгарского языка (на основе которого и возник книжно-литературный старославянский язык) в процессе непосредственного общения с болгарами, возможно, еще до принятия христианства. А. А. Шахматов относил к числу таких слов плащ, овощ, товарищ, виноград, сладкий, плен, шлем, время, вред, врач, срам, нрав, власть, страна, странник, праздник, влага, облако, область, храбрый, среда, средний, вещь и др.
Через болгарское посредство устным путем в разговорную речь могли проникнуть такие греческие по происхождению слова, как кровать, коромысло, полаты, терем, парус, уксус и др. Устные заимствования, как правило, обозначают понятия светского характера.
О том, какие славянизмы употреблялись в устной речи в древнейший период, мы можем судить по записям речей, сохранившихся в древнейших русских летописях, созданных в XI—XIV вв. («Новгородской цервой летописи», «Повести временных лет», Суздальской, Киевской, Галицкой и Волынской летописях). Если определенный славянизм встречается (и притом регулярно!) в записях речей в окружении слов и форм, свойственных русской разговорной речи, то можно считать, что он реально употреблялся в повседневной речи рассматриваемого периода. Таким путем установлено, например, что почти из 400 глаголов со старославянской приставкой пре-, отмеченных в самых разнообразных памятниках, написанных на древнерусском языке или на церковнославянском языке русской редакции, в живой речи в княжеско-дружинной среде XI—XIII вв. употреблялось лишь пять глаголов: пребыти, предати, предатися, прельстити и преступити. Лишь эти глаголы регулярно встречаются в древнейших русских летописях в записях «неолитературенных» речей, например: «оже ны ся не прѣдасте дамы вы Половцемъ на полонъ... [если нам не сдадитесь, отдадим вас половцам в плен]» (Киевская летопись); «иди в Божьскыи. и прѣбуди же тамо» (Киевская летопись). Характерно, что именно эти глаголы, как показали подсчеты, чаще других глаголов с приставкой пре- употребляются в церковно-книжных памятниках. В устную речь, таким образом, проникали лишь те славянизмы, которые чаще всего встречались при чтении богословских книг и повторялись во время церковной службы. Лишь постоянное повторение, напоминание делало их составной частью активного словарного запаса древнерусского образованного человека.
Об этом свидетельствуют и другие факты. В речах «Повести временных лет» отмечены лишь те слова с неполногласными сочетаниями, которые очень часто употребляются в книжных памятниках: брашно («пища»), владыка, власть, возвращюся, врагъ, вражии, врата, глава («голова»), глаголати, гладъ («голод»), градъ («город»), злато, зракъ, не посрамимъ, предати, предатися, предъ людми градьскыми, предъ богомь, преже, не сдравити, срамъ, страна, престолъ, пречистая богородица, пребывати и некоторые другие (24). Широко употребительные славянизмы типа град, млад встречаются и в произведениях древнего русского народного творчества; в частности, в древних былинах постоянно встречаются такие сочетания слов, как Киев-град, Добрыня Никитич млад, злато-серебро, златоверхий терем, златорогий тур, а также неполногласные слова безвременье, Владимир, вран, врата, град, глава, глас, злаченый, младой, облака, отвратить, преставиться, срам, средний, страна, храбрый, чрево (2, стр. 12). Славянизмы могли употребляться в повседневной речи в составе устойчивых выражений, типичных для церковнославянского языка. Таковы, например, сочетания господи накажи а смерти не предаи, отъвѣчати предъ богомъ, пречистая богородица и другие, неоднократно отмеченные в составе речей в древнейших русских летописях: «И рѣше боляре и людье... аще ли неправо гл҃а Д҃вдъ. да прииметь месть от б҃а и отвѣчае(҃т) пре(҃д) Б҃мь [И сказали бояре и люди: «...если же неправду сказал Давыд, то пусть примет месть от бога и отвечает перед богом»]» («Повесть временных лет»).
Некоторые устойчивые выражения церковного происхождения настолько часто употреблялись в живой речи, что стали восприниматься как ее неотъемлемая часть. Например, выражение господи помилуй известный деятель раскола протопоп Аввакум (около 1621—1682 гг.) характеризует как факт «природного» русского языка. Столь же прочно вошли в повседневную речь выражения бога ради, бог даст, боже мой и т. п. Некоторые из таких штампов употреблялись автоматически и так часто, что их составные части перестали осознаваться и слились в одно целое. Такая судьба постигла, например, сочетание спаси бог, бывшее обычным выражением благодарности и слившееся затем в спасибо (утрата конечного г как раз и свидетельствует о том, что в