Так, уже в «Повести временных лет» употребительны такие славянизмы, как азъ, брань («битва»), владѣти, власть, влѣчи, врагъ, врата, вредъ, время, възвратитися, гладъ, градъ, единыи, нравъ, область, предати, предатися, прельстити, преступити, работати, смрадъ, срамь, храбръ, хранити и др. (42).
С древнейших времен начинает вырабатываться определенный и довольно ограниченный круг славянизмов, которые все более прочно входят в русскую письменную речь. Многие из этих слов постепенно теряют свою высокую, книжную окраску, перестают отличаться от исконно русских, стилистически «нейтральных» слов, начинают употребляться рядом с ними в одном и том же тексте, лишенном какой-либо литературной отделки. Вот пример такого употребления, взятый из «Хожения за три моря» Афанасия Никитина: «Весна же у нихъ стала съ Покрова святыя богородица; а празднують шиху Аладину и веснѣ двѣ недѣли по Покровѣ, а празднують 8 дни...». В этом простом и по форме и по содержанию тексте дважды употреблен полностью освоенный славянизм праздновати, не имеющий книжной окраски в современном русском языке. Сравнив между собой приводимые ниже два предложения из «Новгородской первой летописи», легко убедиться, что некоторые славянизмы (в данном случае изгнати) можно было использовать так же, как и синонимичные русские слова (в данном случае выгнати):
Въ лѣ(҃т) (1154) изгнаша новъгородици кн҃зя яросла(҃в) ... и въведоша Ростислава.
В то же лѣ(т) выгнаша изяславича новгородци Ярослава. а Ростиславича Роман посадиша.
Однако возможность такого сходного употребления славянизмов и русских слов не означала, что они могли всегда заменять друг друга. Если в церковнославянском языке существовали устойчивые нормы употребления слов, то в древнерусском языке сложно взаимодействовали и переплетались разнообразные причины, влиявшие на выбор славянизма или народно-разговорного элемента. Степень книжности языка светских произведений была различной. Сравнивая, например, тексты разных русских летописей, можно заметить, что у одних летописцев рассказ сильно «окнижнен», а у других — весьма незначительно. Если сопоставить с этой точки зрения шесть древнейших русских летописей, то окажется, что наиболее богаты славянизмами рассказы из «Повести временных лет» (памятника, разнообразного по составу, возникшего на основании многих источников) и Галицкой летописи (памятника, основная часть которого написана одним летописцем). Рассказы Новгородской, Суздальской, Киевской и Волынской летописей значительно более просты по изложению и содержат меньше славянизмов. Летописцы, создававшие эти «некнижные» летописи, имея возможность выбора между русским словом и славянизмом, довольно последовательно предпочитали русское. Вот два отрывка, написанных такими летописцами: «князь же Всеволодь здумавь с братьею своею и с дружиною. води ихъ в роту [т. е. привел их к клятве, к присяге] в Половьцьскую. поима ихъ поиде к Великому городу. и приде князь к городу. и перешедъ Черемисанъ... наряди полкы» (Суздальская летопись); «и поидоша вси и полѣзоша ко заборо(҃л)мъ [т. е. к городским стенам, укреплениям] и бьяхуся крѣпко обои. и в то веремя приде весть Лвови князю. оже рать идеть на нь велика. и повелѣ перестати о(т) боя [т. е. прекратить бой]» (Волынская летопись). Простота синтаксического построения, регулярное употребление общеславянских или русских слов (например, городъ, переити, заборола, малоупотребительное даже в летописи веремя) соответствуют конкретности, документальности таких рассказов.
Их авторы иногда даже сами как бы превращали славянизм в русское слово, так, например, славянизм мраморяныи в некоторых рассказах переделан в мороморяныи (т. е. неполногласное сочетание ра было заменено на полногласное оро).
Однако и в таких рассказах могли употребляться хорошо известные славянизмы типа время, възвратитися. И тем не менее русская основа этих рассказов несомненна.
Аналогичные примеры можно найти и в литературе более позднего периода. Вот отрывок из уже упоминавшегося «Хожения за три моря» Афанасия Никитина: «И тутъ есть Индѣйская страна, и люди ходять нагы всѣ, а голова не покрыта, а груди голы, а волосы в одну косу плетены, а всѣ ходят брюхаты, дѣти родять на всякий годъ, а детей у нихъ много...».
Но даже обратившись к произведениям тех авторов, которые больше заботились о литературности, книжности своих сочинений, мы увидим, что язык многих из этих произведений очень существенно отличается от церковнославянского. Приведем пример из Галицкой летописи: «Ростиславъ... пѣшцѣ же остави противу враго(҃м) гра(҃д). стрѣщи вратъ. да не изиидуть на помощь Данилу. и не исѣкуть праковъ [т. е. не разобьют стенобитные орудия]. Ростислав же исполчився преиде дебрь глубокую... крѣпко копьем же изломившимся. яко о(т) грома трѣсновение бы(҃с) и о(т) обоихъ же мнози падше с кони и умроша. инии уязвени быша о(т) крѣпости ударения копѣиного». Этот пример показывает, что книжная отделка таких рассказов была довольно ограниченна и своеобразна. Если авторам было хорошо известно как старославянское, так и русское слово (градъ — городъ, изити — выити и т. п.), то они регулярно употребляли старославянское. Но эти славянизмы соседствовали с типично летописной русской фразеологией и народно-разговорными словами.
Аналогичную книжную отделку можно найти и в произведениях более позднего периода. Их авторы стремились совместить книжность языка с его доступностью: эта литература предназначалась для читателей, прошедших лишь начальный этап книжного образования. К таким произведениям относятся, например, возникшие в XVII в. «Повесть о Карпе Сутулове», «Сказание о куре и лисице» и некоторые другие. Так, в «Повести о Карпе Сутулове» нет ни одного слова с полногласием, местоимение азъ употреблено 31 раз, а язъ или я — ни разу. Часто, хотя и не столь последовательно и не совсем правильно, используются утратившиеся из живой речи формы аориста и имперфекта на -ша, -ше (повелеша, отвещаше), книжные формы причастий, синтаксический оборот дательный самостоятельный и т. п. Но вся эта книжность, представлявшая собой только собрание наиболее употребительных штампов церковной литературы, выглядела довольно поверхностно на фоне таких разговорно-просторечных явлений, как вытти, в одных, рублев, дай (наряду с книжным даждъ), и в составе простых по структуре предложений, например: «И в то же время прииде ко вратом поп, отец ея духовны, по приказу ея, и принесе ей с собою денег двести рублев и начал толкатися во врата, она же скоро возре в окошко и восплеска рукама своима».
Лаврентьевский список летописи 1377 г.
Авторы светской литературы всегда предпочитали употребить народно-разговорное слово в том случае, если книжный образец был малоупотребителен и поэтому ощущался бы в произведении как чрезмерно книжное, инородное явление. Стремление писать в одном и том же книжном ключе ограничивалось сложившимися в древнерусском языке определенной эпохи нормами употребления слов. Например, в рассказе о событиях 1254 г. уже упоминавшийся галицкий летописец рассказывает о том, как воины искали дерево и солому, чтобы поджечь город. Дерево и солома могли быть названы как с помощью неполногласных славянизмов древо и слама, так и с помощью полногласных русских слов дерево и солома. Галицкий летописец всегда последовательно ориентировался на книжные образцы, но в этом рассказе он употребил рядом с неполногласным словом древо полногласную форму солома: «искахуть бо вои ѣздяще сѣмо и сѣмо [т. е. туда и сюда], дрѣва и соломы што бы приврещи [т. е. бросить] граду». Дело в том, что слово древо было хорошо известно и автору и читателям, а слово слама было малоупотребительным, оно изредка встречалось лишь в церковных памятниках, но было слишком книжным даже для автора — любителя книжных слов. Так же объясняются и многие другие подобные случаи совместного употребления славянизмов и народно-разговорных слов в памятниках древнерусского языка, в том числе и особенно неожиданное на первый взгляд сочетание в одном контексте слов с синонимичными и близкими по форме русскими и старославянскими словообразовательными элементами, например глаголов с приставками пре- и пере- в рассказе из «Новгородской первой летописи»: «тъгда же мьстисла(҃в) перебродяся днѣпрь. пръиде... на сторожи [т. е. к передовым отрядам] татарьскыя». Для перебродитися отсутствовал книжный образец с приставкой пре-, а глагол преити широко употреблялся в памятниках церковнославянского языка. Лишь наиболее последовательные авторы и писцы проводят такую отделку текста, при которой заменяют разговорные морфемы на книжные, и возникают искусственно-книжные образования типа пребродитися, превозитися (см. стр. 28, 29).
Наряду с авторами, писавшими в одном стилистическом ключе, имелись и такие, которые зачастую чередовали русское слово и славянизм, стремясь избежать повторений. Один и тот же предмет назывался по-разному. Свое знание как живого народного языка, так и церковнославянского многие русские книжники использовали в целях литературной отделки своих сочинений. Примеры чередований синонимичных русских слов и славянизмов (чаще всего полногласных и неполногласных слов) имеются в памятниках разного времени: «и ста Володимеръ на сеи сторонѣ. а Печенѣзи на онои, и не смяху си на ону страну. ни они на сю страну» («Повесть временных лет»); «а на полуденной [т. е. южной] стѣнѣворота зовутся сионския, большия же. Тѣми враты идти токмо къ сионской церкви, а иной большой дороги къ тѣмъ воротамъ ни откуду нѣтъ, понеже пришли съ обѣихъ странъ овраги великие; да отъ тѣхъ же сионскихъ вратъ внизъ къ Юдоли плачевной близь святая святыхъ есть воротца