— Выходить по одному! — приказал Алим-бей.
Люди мрачно двинулись к выходу, предъявляя паспорта, «виды на жительство», удостоверения — что у кого было.
— А-а! Господин Шокарев! — осклабился Алим-бей, увидев гимназический билет Володи.
— Это мои товарищи. Они со мной! — сказал Володя чуть-чуть генеральским тоном.
— Пожалуйста, пожалуйста! Прошу, господа! Ну, как лекция? Получили удовольствие?
— Да, в общем ничего,— промямлил Володя, держа на весу руку с распущенными пальцами.— Информация о делах в Питере была несколько жидковата, но, во всяком случае, богаче новостей, которыми снабжает нас наша евпаторийская газета.
— А кто докладывал? — как бы невзначай полюбопытствовал Алим-бей.
— Какой-то солидный господин.
— Фамилии не скажете?
— Откуда же мне знать? В Евпатории двадцать тысяч жителей.
— Грустно… Грустно, что не знаете. Уж кому-кому, а вам, господин Шокарев, надо было бы нам помочь.
— А вы подождите немного,— вмешался Гринбах.— Докладчик, вероятно, скоро выйдет.
— Черта с два выйдет! У них тут, конечно, потайной ход. Но ничего. Надолго не исчезнет. И не таких ловили!
На улице друзья, не сговариваясь, пошли к берегу.
— Слушай, Самсон! — сказал все еще потрясенный Володя с какой-то не свойственной ему звонкостью в голосе.— Отец у тебя — незаурядный человек. Оратор, историк, политический деятель. При таком отце ты не можешь не быть коммунистом. Правда?
— В чем дело?
— Скажи откровенно: если б тебе дали миллион, ты продолжал бы оставаться коммунистом?
Гринбах молчал.
— Володя! — сказал Леська.— Это вопрос бестактный. Самсон имеет право на него не отвечать.
— Но я ведь знаю, что он мне завидует! — горячо воскликнул Володя.— Завидует, несмотря на то, что у него такой замечательный отец! Завидует, хотя у меня другой отец, гораздо менее замечательный. Но потому-то он мне и завидует, что у меня такой незамечательный отец!
— Ну-ну, ты уж зарапортовался! — сказал Леська.
— Нисколечко! Я знаю, что говорю. Ответь на мой вопрос, Самсон. Честно ответь, если мы с тобой действительно лучшие друзья!
— Во-лоо-дя…— почти страдальчески протянул Леська.
— Брось, Елисей,— отозвался Гринбах, побледнев.— Он вправе задать мне этот вопрос, и я обязан на него ответить. Да, Володя, если ты из твоих пятнадцати миллионов дашь мне миллион, я пойду к тебе в секретари и стану служить твоему капиталу верой и правдой.
— Сима! — в ужасе воскликнул Леська.— Неправда! Ты так не сделаешь!
— Но что это меняет? — с каменным спокойствием продолжал Гринбах, точно и не слыша Леськиных причитаний.— Можешь ли ты дать каждому коммунисту по миллиону? А так как коммунисты рождаются из пролетариата, то сможешь ли ты дать по миллиону каждому пролетарию? Не сможешь? Значит, купив Самсона Гринбаха, ты выиграл только одного Самсона Гринбаха. Что же изменилось? Революция остается революцией.
— Черт знает этого Гринбаха,— с облегчением сказал Леська.— Умен так, что даже страшно.
— А что тут удивительного? — смущенно отозвался Володя.— Помнишь, как у Достоевского сказано о русском гимназисте: дайте ему карту звездного неба, он найдет в ней ошибку.
7
В море показалась яхта: она тянула за собой шаланду, которая везла мамайский камень к пепелищу Бредихиных. В то же время сравнительно невдалеке из красного тумана прояснилась трехмачтовая шхуна. Ее сразу узнали:
— «Владимир Святой»,— сказал Гринбах.
— Дядя приехал!
— Леонид? — спросил Володя.
— Зачем Леонид? Леонид — мой брат. Он учится на медицинском в Одессе. А это Андрон. Дядя мой. Он ходит в шкиперах у твоего отца.
— Ничего не знает! — захохотал Гринбах.— Вот это хозяин! Возьми меня в секретари, говорю тебе…
Все засмеялись. Огромная проблема эпохи на этот раз прошла стороной, как тайфун проходит мимо баржи, ныряющей боками и носом в Великом океане. Гимназисты опять стали гимназистами.
Шхуна, еще дымящаяся от тумана, пошла к пристани «Российского общества пароходства и торговли». Матросы выбросили на правый борт кранцы, боцман кинул канат, портовой Груббе и Леська закрепили его на кнехте, и вот по спущенному трапу сошел Андрон Бредихин. Он, конечно, сразу заметил Володю, но, сделав вид, будто не видит его, широко раскрыл объятия и с добродушной грубоватостью схватил Леську в охапку. Володя глядел на него с восхищением: Андрон весь дышал обаянием русского богатырства. И вообще — лицо его было таким русским, что в Евпатории, наполненной караимами, татарами и греками, оно казалось иностранным до экзотики.
— Ну, как дома? Что старики?
— Старики ничего. А дома у нас нет.
— Как нет?
— Сгорел дом. Дотла.
— Где же вы живете?
— В бане.
— Вот это здорово!
— На верхней полке сплю я, на нижней бабушка, а дед на полу. Ему наверху душно.
— А я где буду?
— Найдем.
Все засмеялись. Тут только Андрон «заметил» Шокарева.
— А-а, Володя, и ты тут? Здорово, Самсон!
Он протянул мальчикам руку. Володе почудилось, будто он пожал пятилапое копыто доисторического ящера.
— Ну да ладно. Будем с тобой пока что жить на корабле,— сказал Андрон Леське.— Потом вдруг: — Отчего же ты ничего не спросишь о Леньке?
— Да, да. Ну, как он там?
— Этот мещанский парень ничего знать не хочет об революции. Учится, учится, зубрит — аж дым из ноздрей. Все кости наизусть знает.
— Жениться не думает?
— Жениться? Пусть только попробует.
— Зачем ты так?
— А как же? Он женится, а кормить жену буду я? Нема сала, кошка съела.
Андрон не получил образования, если не считать двухклассной церковноприходской школы, где все науки преподавал поп. Но племянников он хотел видеть счастливее себя. Студент и гимназист учились на его деньги, обходилось это недешево, особенно университет в чужом городе. Андрон из-за этого не женился. Поэтому очень переживал опасность женитьбы Леонида.
Не заботясь о шхуне и не отдавая никаких приказаний, точно все должно быть и будет сделано как по таблице умножения, шкипер пошел вдоль пристани в город. По дороге Леська рассказал ему о мамайском камне, который подарил им Иван Семеныч.
— А как с доставкой? — спросил Андрон, даже и не покосившись на Володю.
— Возим каждый день на яхте и шаланде.
Андрон засмеялся.
— Чепуха какая! Да ведь пока вы его доставите на своих пузырях, вся зима пройдет.
— Не пройдет.
— А шторма? Ноябрь не конфетка. Еще утонете с вашей яхтой.
— А что же делать с камнями?
— Да придется подвезти на шхуне. Тут кстати и матросы мои помогут. Поставлю кварту да соленой барабули — в один рейс обернемся.
— Странно! — шепнул Володя Самсону.— Распоряжается шхуной, как своей собственностью. Даже и не подумал спросить позволения у отца.
Гринбах сочувственно пожал плечами. Его тоже покоробила такая бесцеремонность, но шкипер ему очень нравился, и он не хотел его критиковать.
— А что слышно в Одессе? — спросил он Андрона.
— Да ничего особенного — мы идем к социализму полным вперед.
Это «мы», сказанное как бы между прочим, без нажима, прозвучало огромно. Где-то на горизонте опять закурился тайфун эпохи.
Они проходили теперь мимо недостроенной греческой церкви.
— Все еще не достроили? — спросил Андрон таким тоном, точно не был в Евпатории много лет.
— Как видите.
— Ну уж теперь не успеют.
Вдруг сзади послышался грохот подкованных сапог. Их догонял боцман с мешком, из которого торчала кость копченого окорока.
— Знакомьтесь! — сказал шкипер.
Боцман, совсем еще молодой, но с серьезным и даже нахмуренным лицом, сказал искусственным басом:
— Стебун, председатель судкома.
— Чего, чего?
— Судкома?
— Судового комитета шхуны «Владимир Святой».
— А что это значит?
— Самоуправление это значит,— сказал Андрон.— Вот, кстати: передай папе, Володя, что постановлением общего собрания матросов шхуна переименовывается. Ну, что это за название: «Владимир Святой»? Кому сейчас нужна религия? Мы и решили — пусть называется «Владимир Ленин».
— А как посмотрит на это папа? — нервно спросил Володя.
— А что тут обидного? «Владимир»-то остается? Остается.
Тайфун явно приближался.
— Може, иде водочки прикупить? — спросил председатель судкома.— Нашу усю по дороге срасходовалы.
— Поздно уже. Казенки закрыты.
— Не беда! — озорно сказал Андрон.— У деда где-то завалялся старый спиртовой компас. Раскокаем его и выпьем на радостях.
Все засмеялись. Особенно заливался Леська: только в этой фразе он и узнал своего дядю. Вообще же Андрон показался ему не то чтобы чужим, а каким-то особенным, новым, совершенно непохожим на того, который когда-то заменял ему отца, учил плавать, грести, водил смотреть живую сирену. Теперь он учил его революции — это ясно. Но как учил-то!
Елисей вспомнил адвоката Гринбаха и маляра Караева. Там была теория. Эпоха и абстракция. А тут революция возникала в самых мелких, но удивительно ярких, до рези в глазах ярких подробностях уже не бытия, но быта… Судком. Митинг матросов на чужом судне. Шхуна «Владимир Ленин»… потрясающе!
Дома, сидя в бане на нижней полке против Володи и Самсона, расположившихся на перевернутых шайках, Андрон пил голубой спирт, запивая его водой.
— Хороший ты парень, Володя! — говорил он спокойно и вразумительно, точно спирт не оказывал на него никакого действия.— Прямо сказать — Владимир Святой. И папа твой хороший человек. Но ничего хорошего вам не будет. Почему? Слушай сюда: вот эта ваша шхуна, она теперь уже не ваша, а наша.
— Как это ваша?
— Наша. Постановлением общего собрания.
— Кто же ее хозяин? Вы?
— Ну зачем же я? — уклончиво ответил Андрон.— Матросы, юнга, боцман — все мы. Так теперь и с заводами будет и с поместьями.
— Но отец на это никогда не согласится.
— Пока мы в белом Крыму — не согласится, а вспыхнет революция — сам отдаст.