— Н-не думаю.
— А я думаю.
— Я знаю отца.
— А я знаю революцию. Только ты вот что, Володя: не вздумай пока ничего говорить Ивану Семенычу. Понял? Он осерчает, пойдет на шхуну ругаться, а это сейчас — как в медвежью берлогу.
— Что же ему могут сделать?
— Снимутся с якоря, повесят на рее — вот что сделают.
— Хорошая благодарность! — воскликнул Володя, сверкая глазами.— Мы вам камни подарили, а вы у нас шхуну отбираете.
Он вскочил и хотел было уйти, но Андрон, огромный, как памятник, не вставая, протянул к нему десницу и поймал за рукав.
— Милый! Шхуна — это мелочишка. Что такое шхуна против вашей «экономии», против ваших каменоломен, против ваших денег в банке? А ведь все это у вас отберут. Мировая революция на носу, милый! Тут, братец, такой тарарам скоро будет, что дедушку с того света увидишь. А благодарность наша — что ж… Будет благодарность. Что бы ни случилось, только шумнёшь — и я вас тут же отвезу на шхуне в Константинополь. Драпать вам надо, дорогие вы мои, драпать — помяните мое слово. Или я ни за что не отвечаю.
— А зачем нам ваша шхуна? — с обидой в голосе гордо сказал Володя.— Мы можем туда и на пароходе.
— На пароходе тоже судком может быть. Думать надо!
— Чем же шхуна лучше?
— А я где? Я вас препровожу лично и доставлю в целости и сохранности. Ни один матрос у меня не чирикнет. Всякого укорочу. Понял?
Он выхватил из заднего кармана вороненый браунинг с сизым отливом и повертел его в руке.
— Вот кто такие Бредихины и ихняя благодарность. А теперь пошли, Елисей! Спать охота.
Леська смотрел на Володю виноватыми глазами, но Володя упорно его не замечал.
У пристани Богайских каменоломен под деревней Орта-Мамай шхуну встретил Петриченко.
— Авелла! — закричал он Андрону и протянул ему руку, широкую, как медная сковорода.
— Привет матушке Хохландии! — ответил Андрон.
Петриченко, по-солдатски статный силач почти андроновского роста, числился десятником работ в каменоломнях. Вообще же он был владыкой этого подземного царства.
Лицо Петриченки с небольшими усами кольчиком и пышным ртом женолюба считалось красивым. В сущности, оно и было таким. Но глубоко сидящие, лютые глаза его, точно вынутые из чужих орбит, глядели слишком напряженно. Чувствовалось, что перенес этот человек такую драму, о которой забыть не может и которую никогда не сможет простить человечеству. Если бы под его портретом подписать: «ГЕРОЙ ПЕРЕМЫШЛЯ», в это можно было бы поверить, как, впрочем, и в подпись «РАЗБОЙНИК АЛУШТИНСКОГО УЕЗДА».
Друзья присели на вагонетку.
— Ну? Какие у вас новости? — спросил Андрон.
— У нас никаких, а вот в Севастополе, я скажу, великие!
— Ну?
— Ага. Военные моряки объявили на всех кораблях советскую власть.
— Вот это да-а… Вот это здоровенно!.. Постой, а ты откуда узнал?
— Рыбаки все знают.
— А не «травят»?
— Нет, правда. Хрисанопуло на своем баркасе пошел туда за керосином, так там «жоржики» обыск ему сделали — все честь по чести. «У нас на воде, говорят, советская власть».
— А суша?
— А что суша? Если все корабельные стволы нацелены на город,— что городу остается? Соображаешь?
Оба рассмеялись. Бредихин — широко и раскатисто. Петриченко — отрывисто, коротко, точно лаял.
Тот же разговор, но в другом ключе происходил в гостиной дома Шокарева. Иван Семенович и начальник гарнизона полковник Выгран сидели за коньяком, закусывая лимоном с сахарной пудрой. Выгран восседал несколько боком к столу, подняв подбородок, положив руки на эфес сабли, вытянув одну ногу вперед, а другую поджав под себя. Так обычно держатся перед фотографом обер-офицеры и генералитет.
— Неужели Севастополь для нас потерян, Николай Андреич? — воскликнул Шокарев.
— Ах, если б только это! Вся беда в том, что Севастополь доминирует над всем побережьем. Если один броненосец «Потемкин» мог произвести в России такое потрясение, что же сказать обо всем Черноморском флоте? Большевики теперь на море хозяева.
Шокарев вскочил и заметался по комнате. Это был тучный, широкоплечий мужчина с густым могучим голосом и очень короткими ногами. Сидя он казался выше. Теперь же, встав, он стал похож на огромного карлика.
— Черт знает это крымское правительство! Крым сегодня — пороховой погреб, который может окончательно взорвать Россию. Если привлечь интересы Англии, Франции, даже Соединенных Штатов, то возникнет великое антисовдеповское движение. А эти со своим лозунгом «Крым для крымцев»… Мелкота!
— Ну, кто же с ними считается, дорогой Иван Семеныч? Разве дело в этом Сейдамете? Пусть пока играют в татарское государство. В два счета прихлопнем — дайте только разделаться с большевиками.
— Но как с ними разделаться? Они растут неимоверно. Да взять хотя бы этого Бредихина, шкипера этого. Какой дисциплинированный парень был! Честнейший малый. А вот поди ж ты…
— Не волнуйтесь, милый Иван Семеныч. Выпьем! Вы позволите? Извините, что взял на себя функцию хозяина, но вы так нервничаете… Ваше здоровье!
Вошел Володя.
— Папа! Тут к тебе Андрон пришел Бредихин.
— Я его жду.
Володя вышел и тут же вернулся с Бредихиным.
— Здравствуйте, Иван Семеныч.
— Здравствуй, Бредихин. Как съездил?
— По первому классу, Иван Семеныч. Камень продал удачно. Вот и деньги привез. Сосчитайте: ровно две тысячи николаевскими.
Андрон вынул из-за пазухи что-то вроде посылочки, зашитой белыми нитками, осторожно, как стеклянную, положил ее на стол и снова вернулся к дверям.
— Спасибо, Бредихин. Я всегда ценил тебя, Бредихин. А вот ты, оказывается, не ценишь меня. А, Бредихин?
— Про что это вы, Иван Семеныч?
— Объявил себя хозяином моей шхуны.
— С чего б это я объявил?
— Не знаю, с чего, но объявил.
Бредихин взглянул на Володю затяжным взглядом. Володя стоял бледный, обмирающий, но твердо выдержал его взгляд. Андрон осклабился.
— Ах, это? Так я дурака валял под пьяную лавочку. Хотел попугать гимназистиков, Иван Семеныч.
— Врешь! — загремел Шокарев, побежал за стол, сел и стал выше.— Врешь, негодяй! Ты говорил об этом еще до того, как выпил! Уже на пристани говорил… Ты был еще трезвым, скотина!
— Иван Семеныч! Волноваться ни к чему,— сказал Выгран.— Все в свое время обсудим, выясним и решим, но, разумеется, не здесь.
Он подошел к двери, распахнул ее и крикнул:
— Корнет Алим-бей!
Послышались гремящие шпорами сапоги. Вошел Алим-бей с двумя уланами.
— Арестовать этого!
— За что же, Иван Семеныч? — по-детски искренне удивился Андрон, повернувшись к Шокареву.— Ведь я же исправно… И денег вам привез. Сосчитайте: две пачки, по тысяче в каждой… и все николашками.
— Ладно уж,— болезненно поморщился Шокарев.— Уведите его, корнет.
— Айда, Бредихин, пошли!
Алим-бей взял было Андрона за локоть, но тут же отскочил.
— Но, но! — закричал Алим-бей.— Ты у меня не очень!
— Сам пойду,— прорычал Бредихин.— Сказал, пойду — и пойду. А что и говорил про шхуну,— обратился он к Шокареву,— так ведь не за себя же одного. Общее, понимаете, собрание. Давайте хоть по справедливости. Чья это шхуна? Ваша? А разве вы ее строили? Вы грузите ее? Вы лезете на марсы в самую штормягу?
— Так, так, так,— с едкой заинтересованностью потянулся к нему Выгран.— И что же из этого, Бредихин?
— А то, что народная эта шхуна. Наша, значит. И со всяким достоянием так будет. Вот уже в Севастополе даже военный флот стал народным.
— Чудесно, чудесно! — захихикал полковник.— Я думал, придется его допрашивать, мучиться, а он все сразу и выложил на стол. Молодец, Бредихин! Уважаю!
— Ах, что мне до этого! — закричал Иван Семеныч, выскочил из-за стола, стал ниже, снова понесся по коврам своей гостиной.— Что мне до этого? Лучший мой служащий свихнулся. Я уже теперь никому не смогу доверять. Я теперь должен буду уволить даже Петриченку. А кого взамен? Взамен-то кого, я вас спрашиваю?
— Корнет! — строго отчеканил Выгран.— Выполняйте приказание.
Бредихина вывели во двор. Два улана встали по обе стороны и, вытащив сабли наголо, повели его по мостовой.
— Глядите, ребята: Андрона с селедками ведут!
Мальчишки побежали следом. Прохожие останавливались на тротуарах и глядели, кто недоуменно, кто испуганно. Никогда такого в Евпатории не бывало.
Но не все были в испуге и недоумении. Город вздыбился и зашумел. Портовые рабочие во главе с Виктором Груббе вышли на улицу. К ним стали присоединяться случайные люди. Демонстрация прошла мимо гимназии. Здание молчало. Два-три юных лица мелькнули было в окнах, но тут же отпрянули. Из городского училища — там как раз была перемена — выбежало человек десять великовозрастных и включилось в группу. Но ремесленное училище Когена выплеснулось на улицу все до последнего человека: здесь командовал Сенька Немич. Махая своим неразлучным молотком, он кричал:
— Ребята! К дому начальника гарнизона! За мной!
Подхваченные вдохновением, ремесленники помчались за отрядом Груббе.
На Греческой улице за воротами одного из домиков высилась шхуна без парусов, но уже с мачтами и в полном параде. Она стояла на стапеле, и греки всего околотка с криками пытались перетащить ее на катки, чтобы затем двигать к морю.
Евпаторийские греки были иностранными подданными. Кормились они крымским морем, но кровь проливали за Грецию. Они отбывали воинскую повинность в своей древней Элладе, когда их звал туда сыновний долг и господин консул, но потом неизменно возвращались в Крым к своим родителям, невестам, домишкам и неводам. Это было крошечное государство, жившее очень обособленно. Поэтому революцией греки не интересовались: ведь это у тех, там, у русских.
Но дело шкипера их взволновало: во-первых, шкипер шкиперу почти родственник, а греки уже рождались шкиперами, во-вторых, так ведь и каждого можно схватить, как щенка за шиворот, и бросить в острог. Оставив хозяину пока еще сухопутную шхуну, рыбаки влились в народное движение.